Глава вторая (1/1)

Приблизившись к высоким резным дверям из светлого дерева, вдовствующая королева Иерусалима невольно замедлила шаг, а затем и вовсе остановилась у самого порога, не сразу решившись коснуться гладкой и круглой дверной ручки. Боялась толкнуть ее и не услышать в покоях ничего, кроме тишины. Настолько полной и страшной, что она звенела в ушах, будто кто-то просыпал из кошелька монеты на мостовую. Мертвый металл, мертвая тишина. Мария приоткрыла дверь без единого скрипа и осторожно шагнула в полутемные покои. Сквозь забранное ставнями стрельчатое окно проникали лишь тонкие лучики света, неровными полосами ложившиеся на ковер у притаившейся в алькове постели. Шлейф темно-зеленого блио едва слышно шелестел по этому ковру, пока она шла, расправив плечи и высоко держа увенчанную тяжелой сложной прической голову. И прислушивалась к малейшему шороху. А потому почти сразу услышала негромкое ровное дыхание.

Мария присела на край постели и опустила взгляд на бледное лицо с заострившимися чертами. В разметавшихся по подушке длинных волосах седых уже было больше половины. Годы не пощадили их обоих — долгие семнадцать лет брака и четверо общих детей, — но Мария по-прежнему чувствовала себя полной сил. Готовой бороться дальше. Она была в шаге от победы в войне, начавшейся почти два десятка лет назад. Войне за корону Иерусалима. Внучатая племянница императора Мануила Комнина, дочь Иоанна Дуки Комнина, наместника Кипра, и Марии Таронитиссы из рода правителей Армении, двадцать пять лет назад Мария Комнина стала разменной монетой в союзе между Византийской Империей — Василией Ромеон, как называли ее сами греки, — и Иерусалимским королевством франков. Обещанный титул королевы тогда не значил для нее самой ровным счетом ничего — будущий муж, Амори Иерусалимский, был старше ее на добрых восемнадцать лет и уже имел двоих детей от брака с Агнесс де Куртене, дочерью Жослена Эдесского. Эдесса, графство к северу от Иерусалима, увы, было потеряно еще за двадцать лет до того, как Марии объявили о решении сделать ее королевой, и за пятнадцать до того, как скончался от болезни старший брат короля Балдуин III. От короны Иерусалима Амори тогда отделял всего шаг длиной в целую пропасть: баронам Высшей Курии не пришлась по нраву Агнесс, уже примерявшая в мыслях королевские драгоценности. Дочь изгнанного из собственных земель графа, чужая жена — вдова убитого в бою с турками Рено Марашского — и чужая невеста — помолвленная с Гуго д'Ибелином, вскоре после этого попавшим в плен, — Агнесс де Куртене не имела ни богатых владений, ни политического влияния. От нее избавились во мгновение ока, едва Амори согласился на развод, и принялись подыскивать Иерусалиму новую королеву, которая могла бы принести ему золото и солдат.

Но Мария понимала расклад уже тогда. За детьми Амори от Агнесс сохранили право наследования. Мария могла родить хоть дюжину сыновей, но на пути у них с самого начала стоял ее пасынок. Балдуин. Обыкновенный ребенок, встречи с которым она боялась едва ли не больше, чем любых иных трудностей, поджидавших ее в чужих землях. Ребенок шести лет от роду и ее первейший враг. Зеленоглазый мальчик с мягкими золотисто-светлыми волосами, доверчиво смотревший на молодую мачеху и даже не понимавший, что она была готова возненавидеть его, не успев даже увидеть. Ненависти к нему Мария в себе так и не нашла. А потом и вовсе почувствовала стыд за свою прежнюю готовность проявить жестокость, когда несколько лет спустя лекари вынесли этому мальчику страшный приговор. Ее красивый печальный пасынок остался в памяти людей последним истинным королем Иерусалима, сражавшимся за Святую Землю даже тогда, когда его умирающее тело уже распадалось на части.

Балдуин Прокаженный. Балдуин Победитель. Мария оплакала его искренне, когда до Наблуса, ее вдовьей доли после смерти Амори, дошла весть о кончине пасынка. В тот год она уже давно была женой Балиана д'Ибелина и матерью четверых детей, но ее война лишь начиналась. Ее старшую дочь зачал король Иерусалима, и Мария собиралась подарить Изабелле корону Святого Града. Старшую сестру Балдуина, Сибиллу, вдовствующая королева и баронесса д'Ибелин в расчет не принимала. Как и сына Сибиллы от Гийома де Монферрата. Мальчик, названный Балдуином в честь дяди, скончался от болезни всего год спустя, и Мария уже считала себя победительницей. Второй муж Сибиллы, недальновидный и легкоуправляемый Ги де Лузиньян не виделся Марии хоть сколь немного серьезным противником, а за ее спиной стояли Балиан и Раймунд Триполитанский, дважды регент королевства Иерусалимского. Она не могла не победить.

Но, видит Небо, покойный Балдуин был умнее их всех. Он обыграл их даже из могилы. Мария позволила ему отдать Изабеллу за Онфруа де Торона — тогда она не стала спорить с умирающим пасынком, — но когда пришел час выбирать королеву из двух принцесс, мальчишка де Торон поддержал права Сибиллы. Все планы Марии едва не пошли прахом. Случись всё иначе, стой во главе королевства Балиан, защищающий права жены и падчерицы, и, быть может, они бы удержали Иерусалим. Но Ги де Лузиньян, возомнивший себя великим королем и воином, потерял всё в одном бою, впустую погубив всю свою армию у Рогов Хаттина. Тивериада, Сен-Жан-д'Акр, Бейрут и Аскалон пали еще до начала осени. А следом за ними и Иерусалим. Королевство, которое Мария мечтала подарить дочери с самого ее рождения, оказалось на краю гибели. Вдовствующая королева не сдалась. На потрясенном поражением Западе уже собирали силы, чтобы вернуть величайшую из святынь христианского мира, и Марии оставалось лишь дождаться подкрепления. И смерти Сибиллы, которую привез к стенам осажденного Сен-Жан-д'Акра ее никчемный муж.

Но проклятые мужчины продолжали изо всех сил путать планы Марии.

Она пошла против собственной совести и заявила, что брак Изабеллы незаконен и заключен против воли как самой принцессы, так и ее матери. Она добилась развода дочери с Онфруа де Тороном, утратившим всякое доверие Марии после коронации Сибиллы, как добилась и заключения нового брака с Конрадом де Монферратом. По иронии судьбы, Мария отдала дочь младшему брату того самого Гийома де Монферрата, первого мужа Сибиллы. А затем в эту войну вступил Ричард Английский.

И по его милости никчемный де Лузиньян, лишившийся и Сибиллы, и собственных дочерей, сохранил за собой право на корону Иерусалима до самой смерти. Мария бушевала, проклиная мужчин, раз за разом вмешивавшихся в дела женщин, но знала, что король Англии не задержится в Святой Земле дольше, чем на пару-тройку лет. И тогда... Последние месяцы, полные интриг и ударов в спину, вновь напомнили ей, что Балиан — единственный мужчина, которому она может доверять безоговорочно. Ричард Английский тоже понимал, что его собственная война обречена на провал после того, как он дошел почти до самого Иерусалима и отдал приказ повернуть назад. Мария знала об этом еще до того, как пришли вести о провале наступления: Ричард, как и Салах ад-Дин, шел на Иерусалим осенью, но худшим его врагом оказались не сарацины, а нескончаемый дождь. Тридцать миль отделяли короля Англии от Святого Града, когда он принял решение отступить. Когда он проиграл эту войну не саблям и копьям, а обыкновенной воде.

И вновь вмешался в сражение между Марией и де Лузиньяном. Она не знала, на чье золото в действительности были куплены кинжалы ассасинов, но не сомневалась, что за убийством Конрада де Монферрата так или иначе стоял Ричард. И теперь, по слухам, прочил едва успевшую овдоветь Изабеллу в жены своему племяннику Генриху Шампанскому. Мария была готова рвать на себе волосы: дочь была на последних месяцах беременности и если она родит сына, то окончательно укрепит свои права на корону отца. Но с их врагов станется и погубить этого ребенка еще до его рождения. А Мария едва не лишилась своего единственного союзника.

Она подняла руку и осторожно положила ее на мерно вздымающуюся грудь мужа. Балиан почувствовал прикосновение сквозь сон и медленно открыл глаза. — Как ты? — негромко спросила Мария, внимательно вглядываясь в его лицо. — Всё хорошо, — ответил муж, но сам этот надтреснутый голос выдал его лучше любых слов. Лучше любых уверений лекарей, что баронессе д'Ибелин нечего бояться. Барон рухнул с седла, схватившись за грудь, после обыкновенной прогулки верхом вместе с дочерьми, а Марии говорили, что она напрасно тревожится. — Возраст, — разводили руками лекари, а она поносила их в мыслях, помня, что и другие лекари точно так же вели себя, когда говорили о болезни Балдуина. — Мессиру лучше позабыть о быстрой скачке и сражениях. Хотя бы на время. Проказа, Ваше Величество. Мы бессильны. Возраст, моя дама. Тут уж ничего не поделаешь. Возраст?! Матерь Божья и все силы небесные, ему едва исполнилось пятьдесят! Он не может уйти сейчас, не может оставить ее, когда они почти победили. Они ждали почти семнадцать лет, а теперь она вновь останется одна? Мария помнила, как потеряла Амори — в одно, как ей казалось, мгновение, — и теперь не могла ни есть, ни спать, страшась нового удара. И она никогда не любила Амори. Не так, как Балиана. Она не желала этой победы без него. Мария молилась, чтобы он не оставил ее, не отходила от его постели до самого рассвета, пока ее не убедили, что нужно хоть немного отдохнуть, а затем вернулась вновь, не сумев совладать со страхом в одиночестве и тишине своих покоев. Но продолжала думать. Даже если случится худшее, она не должна позволить Ричарду и ему подобным швырять Изабеллу из рук в руки, словно мешок с серебром.

Она просидела у постели вновь заснувшего мужа почти до заката, а когда поднялась, чтобы налить себе воды, то почувствовала, как ее мутит от голода. Довольно. Так нельзя. Она должна бороться. Если всё же случится худшее, она должна быть полна сил, как и прежде, чтобы позаботиться не только об Изабелле. Должна спасти наследство не только старшей дочери, но и остальных ее детей. Мария вышла из покоев мужа с твердым намерением собрать семью за столом и... если не объяснить детям, что их судьбы могут повиснуть на волоске — сарацины тоже ведут войну, и кто поведет против них войска, если не Балиан? — то хотя бы попытаться. Но остановилась на середине винтовой лестницы и бессильно прислонилась плечом к холодной каменной стене, закрыв глаза. Господь, мне чудится, будто на нас вновь идет буря. Дай мне сил, чтобы выдержать ее. Снизу зазвучали быстрые, по-мальчишески порывистые шаги, сопровождаемые звоном шпор, и Мария подняла ресницы, встретившись взглядом с темными вишневыми глазами. — Что случилось? — спросил Жан, в три шага преодолев оставшиеся ступени и не сводя с нее напряженного взгляда. Черные кудри в беспорядке обрамляли его лицо, такое же узкое и оливково-смуглое, как и ее, но вытянутое, угловатое, с острым носом и подбородком. — Что-то с отцом? Ему хуже? — Нет, — медленно качнула головой Мария и протянула к нему руки. — Нет, всё хорошо. И малодушно спрятала лицо у сына на плече. Ему всего четырнадцать, но он уже выше матери, он часами рубится на ристалище и скачет верхом. Пусть он совсем еще мальчишка, но мальчики в этих землях взрослеют рано.

И рано становятся рыцарями и правителями. Если Балиан умрет, Жану придется занять ему место точно так же, как когда-то Балдуин занял место Амори.*** — Мне это не нравится, — сказал Генри, выслушав план с насупленными бровями и еще раз окинув взглядом разложенные на столе карты. План Масиафа Уильям нарисовал сам, постаравшись припомнить все виденные им — даже мельком и в полутьме — коридоры и лестницы, но его трудов, очевидно, не оценили. — Мне тоже многое не нравилось, любезный брат. Генри недовольно передернул плечами — будто от порыва ветра, — тоже не оценив такого холодного обращения, и Уильям продолжил, оперевшись обеими руками на столешницу из темного дерева и подняв глаза от пергаментов. — Особенно мне не понравилось то, как братья Ордена нынче позволяют женщинам носиться по всей Святой Земле без охраны.

— Она твоя женщина, а не моя, — возмущенно парировал Генри. — И пусть я закрыл глаза на ваше прелюбодеяние, я не обязан... — Дело не в том, чья она, — процедил Уильям, и не подумав прислушаться к справедливому упреку. — А в том, что она христианка, которую ты должен защищать и которая проехала пятьдесят миль одна. Безоружная. Не считать же оружием тот кинжал, что он подарил ей несколько лет назад. Не нож, а портняжное шило, и толку в настоящем бою от него будет столько же. Пусть Уильям и был единственным по-настоящему виновным в этой безумной скачке, спускать ее Генри он не собирался. Поскольку не мог перестать думать о том, что ни Ариэль, ни Льенар, ни, уж тем более, Серафин этого броска от Триполи к Крак-де-Шевалье ни за что бы не допустили. — И что мне было делать? — процедил в ответ Генри. — Выделить ей сопровождение из дюжины рыцарей? Или самолично привезти ее к тебе в постель? — Нет, Хэл, — отрезал Уильям, не купившись на его оскорбленный тон. — Тебе нужно было ответить, что ты выяснишь всё сам, и хотя бы послать гонца. А ты вместо этого пересказал ей базарные слухи и повернулся к ней спиной, когда она поняла, что надежды на других у нее нет. Если бы она была изнасилована и убита, это было бы на этой совести. — На моей?! Это ты вздумал распространять эти, как ты говоришь, базарные слухи о своей смерти! И сюда она бросилась из-за тебя! А ты ведешь себя так, будто Магистром Ордена выбрали тебя, а не де Сабле, и требуешь от меня бросить всё в Триполи и примчаться к тебе на помощь, словно я не командор, а твой оруженосец! Ты говоришь со мной об Уставе, а сам делаешь то, что нужно тебе, а вовсе не Ордену! Твоя женщина, твоя сестра, что еще здесь твое, позволь спросить?! Ты больше не маршал, Вилл, и я... — Будешь подчиняться моим приказам, как и прежде. Я послал за тобой лишь потому, что командорство Триполи ближе всех к этому замку.

Пусть злится, сколько вздумает, главное, что он здесь. И уже две дюжины рыцарей с почти полусотней сержантов. Уильям предпочел бы пару сотен, чтобы не оставить змеиному логову Масиафа ни малейшей надежды на спасение, но выбирать не приходилось. Как и привлекать слишком большое внимание к постепенно собирающимся в стенах Крак-де-Шевалье храмовникам.

— А Великому Магистру известно, что...? Нет. И к дьяволу и магистров, и смирение, к которому его призывают всю сознательную жизнь. Он сражался при Баальбеке, при Монжизаре, при Форбеле и в Изреельской долине, он оборонял Аскалон, милостью Салах ад-Дина лежащий теперь в руинах, и защищал христиан на пути между Иерусалимом и Триполи. Он знает, что делает. И куда лучше, чем мог бы знать Робер де Сабле. — Известно что, Хэл? — спросил Уильям и почувствовал, как на лице на мгновение заныл едва зарубцевавшийся шрам. Проклятая стрела. — Что Старец Горы решил, будто ему никто не указ? Я примчался в Масиаф исправлять чужие ошибки, но Старец вздумал указывать мне, что ассасины никому не подчиняются и раз уж они взяли золото, то Конрад де Монферрат умрет. А потом пытались убить еще и дюжину орденских братьев. Подумать только, до чего хитро: устроить обвал в горах, чтобы замести следы и свалить мою смерть на коварные горные тропы. Старец не хотел ссоры с Орденом? Раз так, то нужно было лучше целиться. Генри кивнул, но будто не в ответ на его слова, а в такт собственным мыслям. И вздохнул, решив, что вправе его увещевать. — Знаешь, в чем твоя беда, Вилл? Ты всегда был одиночкой. Шрам на лице заныл с новой силой. Все его шрамы разом, и перед глазами на мгновение расплылись кровавые пятна на белом сюрко.

— Я не был, — ответил Уильям недрогнувшим голосом. — Выступаем на рассвете. Генри не ответил. Дернул щекой и молча вышел из кельи, взметнув запыленным плащом. Уильям опустил голову, скользнув взглядом по разложенным по столу пергаментам, но дверь открылась вновь. Сабина остановилась на пороге, встретившись с ним взглядом, помедлила и всё же закрыла за собой дверь. Прошла к столу, прикрывая ладонью трепещущее пламя свечи в ее руке, и осторожно поставила подсвечник в стороне от карт и свитков рядом с другой, уже прогоревшей почти на треть свечой.

— Не принимай это близко к сердцу. Ты всегда был слишком заметен. И тебе всегда завидовали. — Мы так громко спорили? — спросил Уильям, поняв, что она слышала если не весь разговор, то уж последнюю его часть точно. — Да, — согласилась Сабина. — Но я не всё понимаю. Расклад ведь прежний, верно? Д'Ибелины против де Лузиньяна? И смерть Конрада отбросила Марию назад. — Я должен был это остановить, Сабина, — ответил Уильям, хотя она наверняка уже всё поняла по обрывкам его разговора с Генри. — Кому бы ни пришло в голову устранить Конрада де Монферрата, я ехал в Масиаф, чтобы отменить этот приказ. Наверное, я всё же плохой политик. Я бы не стал... прибегать к услугам ассасинов. — Я знаю, — сказала Сабина таким тоном, будто и не сомневалась в его искренности. Даже не думала о том, что он мог опуститься до подобной низости. И тоже оглядела разбросанные по столу пергаменты. — Но мне всё это не нравится. — Я не знаю, чего мне ждать от Ричарда, — признался Уильям, надеясь на мудрый совет. — То он идет на Иерусалим, то предлагает свою сестру в жены брату Салах ад-Дина, то... Сабина удивленно подняла брови, заставив его осечься на полуслове. — На что ему этот брак? Мне казалось, западные короли не слишком-то жалуют магометанскую веру. — Они и не жалуют, — согласился Уильям. — Ричард надеялся заключить союз. Думал, что с магометанским королем и христианской королевой будет легче открыть ворота Иерусалима для наших единоверцев. Сабина, казалось, подняла брови еще выше — если это вообще было возможно — и ответила без малейшего почтения к титулу Ричарда: — Это смешно. Ни один правоверный не станет даже слушать женщину из числа кафиров, как бы умна и знатна она ни была. Король Ричард просто продал бы сестру в гарем аль-Адиля, ничего этим не добившись. Позволь спросить, а что он вообще знает о магометанской вере?

— Очень мало, я полагаю, — вновь согласился Уильям. Сабина помолчала, задумавшись над чем-то, а затем осторожно спросила: — Ты оставишь меня здесь? Будто у него был другой выбор. Только безумец повез бы ее с собой к Масиафу. Или отправил бы назад в Триполи.

Сабина негромко вздохнула, получив в ответ лишь короткий отрывистый кивок, и сказала: — Мне нравится этот замок. Я бы... осталась в нем, если бы... эти слухи оказались правдой. Монашеский орден — подходящее место для такой, как я. Для них обоих. Для тех, кто всю жизнь служил другим и не нажил ничего своего. Для тех, кто всегда ставил веру выше всего остального. — У тебя есть дочь, — не согласился Уильям, смутно вспомнив маленькую голубоглазую девочку с короткой черной косичкой. — Она не моя, — качнула головой Сабина, хотя он и сам это знал. — А даже если бы и была моя... Я сама от нее отказалась. Она растет в доме сарацинского купца и в магометанской вере, и даже если я бы пожелала забрать ее, то куда приведу? В нищету? Пока Элеонора рядом с моим отцом, она ни в чем не нуждается. Я плохая мать, но стану еще хуже, если попытаюсь отобрать у нее детство. С нее довольно и того, что уже выпало на ее долю. — Ты не плохая. — Что ты знаешь о матерях? — вздохнула Сабина без упрека и даже тени обиды в голосе. Давно смирилась с тем, что дочь для нее потеряна и, верно, поносит ее в мыслях, считая себя брошенной. И утешений Сабина, очевидно, слушать не желала. — Я свой выбор сделала, и менять его уже поздно. Хочешь... я останусь? Просто так. Чтобы он не лежал полночи без сна, думая о том, во что ввязался на этот раз, а даже если бы и лежал... То хотя бы не в одиночестве, впустую изводя себя попытками просчитать всё еще раз и убедиться, что он и в самом деле справится с задуманным. — Да. Пламя свечей затрепетало от ее выдоха сквозь едва приоткрывшиеся губы и покорно погасло, погрузив келью в темноту.