Глава первая (1/1)

Оседланная гнедая лошадь нетерпеливо переступала с ноги на ногу, фыркая и встряхивая длинной гривой. Лошадь едва ли понимала, о чем спорят двое стоящих рядом людей, но не иначе, как нутром чуяла: раз ее вывели из стойла с первыми лучами солнца, а к седлу впервые за четыре года прикрепили тяжелые сумки — быть беде.

— Вы безумны! — заявил, не задумываясь, брат Генри, едва рассказал всё, что знал о местонахождении Уильяма. И лишь после этого понял, для чего его так старательно расспрашивали, едва ли не на коленях умоляя припомнить каждую деталь из того, что передал ему посланник от Великого Магистра. — Вы не доберетесь туда в одиночку! — До Крак-де-Шевалье всего день пути, мессир, — упрямо мотнула головой Сабина, чувствуя, как давит на виски слишком туго, в спешке, повязанный поверх волос темный платок. Подумать только, прошло всего четыре года, а она совсем отвыкла и от седла, и от необходимости вновь примерить мужское платье, и от того дикого безумия, каким была ее жизнь в последние годы христианского владычества над Иерусалимом. — Пусть я не рыцарь, но я справлюсь с таким путешествием. — По тракту в одиночку? Ты хоть знаешь, сколько на дорогах нынче разбойников, женщина?! — спросил брат Генри, от негодования даже позабыв о прежней своей вежливости. — Ты не проедешь и нескольких миль! — Господь со мной, — отрезала Сабина и вскочила в седло. — Вы не можете дать мне сопровождающих, мессир, и я не стану даже просить вас об этом. Но я... — она с силой стиснула в пальцах поводья, словно не чувствовала их сквозь перчатки, — не могу сидеть в стенах Триполи и ждать. Я... не верю тому, что вам сказали. Она не видела примчавшегося на взмыленной лошади посланника — несчастное животное не пало лишь потому, что гонец менял коней в каждом встречавшемся ему на пути командорстве, — но и того, что рассказал ей брат Генри, было достаточно. Она никогда не видела и замка Масиаф — логова черных змей, из которого они расползались по всей Святой Земле и даже за ее пределы, принося одну лишь смерть, оплаченную звонкой монетой, — и перед внутренним взором вставали картины одна страшнее другой.

Зачем он поехал к ассасинам? По поручению Ордена? И чего же искал Орден в логове Старца Горы? Вновь собирал дань, которую ассасины выплачивали белым плащам уже почти сорок лет? Неужто Старец почувствовал за собой силу, решил, что дни тамплиеров в Святой Земле сочтены, и вздумал разорвать старое соглашение? Неужто... у христиан нет надежды даже на войско Ричарда Английского? Сабина знала, что если это войско дойдет до Иерусалима, если сумеет его взять, то городу не миновать новой резни среди магометан. Благочестивые католики будут убивать сарацин, как и почти сотню лет назад, не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков. Точно так же, как благочестивые магометане убивали паломников-франков еще до Первого похода на восток. Точно так же, как благочестивые восточные христиане убивали христиан западных во время восстания в Константинополе десять лет назад. Она помнила, как изменился в лице Балдуин — в том, что, милостивый Боже, еще оставалось от его лица, — когда вести о той резне дошли до Иерусалима. Если подумать... все фанатики одинаковы. И с одинаковой готовностью и даже радостью льют кровь ради своего бога, даже не вспомнив о том, что в текстах их священных книг были слова не только о поклонении, но и о любви и милосердии. Чудо, что она не так уж часто встречала подобных фанатиков на своем пути. Но вполне могла встретить их на тракте между Триполи и Крак-де Шевалье. Лошадь изредка встряхивала гривой и ударами копыт поднимала в воздух серо-желтую пыль с растрескавшейся от жары, испещренной тысячами следов земли. Круглое, словно монета, белое солнце медленно поднялось над высохшими холмами, и уходящий на север тракт будто тонул в дрожащем под ослепительно-яркими лучами мареве. Пыль оседала на закрывавшем лицо и волосы платке, слепила глаза, забивалась под одежду и лошадиное седло, и даже на губах чувствовался мерзкий привкус сухого песка. Лошадь недовольно ржала, переходя с тряской рыси на галоп, и поднимала всё новые клубы пыли. Быстрее, девочка. Знаю, я не рыцарь, а ты не породистый жеребец из конюшен Ордена, но мы должны успеть до заката. Сорок миль — это не так уж много, а мне бы не хотелось ночевать посреди пустыни. К полудню в первом бурдюке закончилась вода. Камиза, казалось, пропиталась потом насквозь, тот тек ручьем по спине и груди, заливал глаза, а низ плаща покрылся пеной со взмыленных боков лошади. Сабина остановилась у одиноко возвышающегося над дорогой колодца, бросила в него стоявшее на краю ведро и долго тащила его обратно, расплескивая воду — веревка выскальзывала из ноющих, до судорог стискивавших лошадиные поводья пальцев. Взмыленная кобыла благодарно фыркнула, сунув морду прямо в ведро, позволила потрепать себя по шее и терпеливо дождалась, когда хозяйка вновь поставит одну ноющую ногу в стремя, с трудом перекинет вторую через седло и подберет поводья. Она не проехала и половины пути, а уже чувствовала себя смертельно уставшей. Отвыкшей от седла. Постаревшей. В двадцать она целыми днями носилась верхом по округе Иерусалима. В тридцать четыре даже путь длиной в сорок миль вдруг показался ей непроходимым. В ее годы многие уже становились бабушками, а она... так и не стала даже женой. Сабина тряхнула головой, собираясь с духом, тронула лошадиные бока и направила недовольно всхрапнувшую кобылу вперед по тракту. Дальше, на север. А затем на восток, когда тракт отклонился от моря. Порой ей попадались на пути люди, ведущие на поводу нагруженных осликов или тянущие скрипящие, запряженные чахлыми лошадьми телеги. Путешественники сбивались в группы — должно быть, боялись бедуинов и прочих промышляющих на тракте — и провожали удивленными взглядами одинокого, мчащегося прочь от Триполи всадника. Рысь, галоп — ненадолго, чтобы не измотать кобылу и попытаться хотя бы оторваться от разбойников, если те встретятся на ее пути, — размеренный шаг, снова рысь, шаг, короткий отдых — не чувствуя вкуса ни еды, ни нагревшейся в бурдюке воды, одну лишь одуряющую жару, — и снова рысь.

К закату ее начало мутить, но далеко впереди на холме уже проступила в пыльном мареве серая крепость — ощетинившаяся квадратными зубцами длинная стена, окольцовывающая вершину холма, и возвышающаяся над ней прямоугольная громада замка. Крак-де-Шевалье, сердце Ордена госпитальеров. Место последнего упокоения маршала тамплиеров Уильяма де Шампера, как сказал посланник Магистра де Сабле. Сабина остановила лошадь у самого подножия крепости и допила последние несколько глотков из кожаного бурдюка. Тянула время, не решаясь подняться вверх по холму и постучать в тяжелые замковые ворота. А если... это не ложь? Глаза защипало вновь, уже не от пота, пропитавшего насквозь платок на лице, а от слез. Она сдерживалась изо всех сил, запрещала себе даже думать о том, что эти слова могли оказаться правдой — она должна верить ему, верить в него, а не в какие-то слухи, — но теперь, когда ответы на все ее вопросы находились так близко, Сабина почувствовала, что все тело немеет уже не от усталости, а от липкого животного ужаса. Зачем ты поехал в Масиаф? Зачем?! Она спешилась перед высокими воротами — когда наконец нашла в себе силы вновь пришпорить лошадь, — и вошла в приоткрывшуюся калитку в их правой створке. Дозорные в замке увидели ее задолго до того, как сама она разглядела знамя на одной из двух самых высоких башен, будто нависающих над крутым склоном холма.

— Я... прощу прощения, брат, — разом осипший голос не подчинялся, и ей вновь невыносимо захотелось пить. — Мне нужно увидеть... Сабина даже не знала, о встрече с кем ей следовало попросить. С Великим Магистром? Станет ли он говорить с грязной запыленной женщиной, явившейся к стенам Крак-де-Шевалье в тот час, когда солнце уже скрылось за горизонтом и от него осталась лишь тонкая белая полоска?

Когда Сабина миновала еще две стены, оказавшись во внутреннем дворе замка, и вошла в прямоугольный донжон, на горизонте исчезла и эта белая полоса. Темноту замковых коридоров разгоняли чадящие факелы, на мгновение напомнив ей такие же темные, грубые коридоры прецептории тамплиеров, в которой погибла Мадлен. Наивная, совсем не готовая к жизни девочка, подобранная на улице и ставшая Сабине единственной подругой. И погибшая по ее вине. Если бы она не злилась на Уильяма, если бы не кричала на него в этой же прецептории, если бы не отдала Мадлен то проклятое фиалковое блио... Цепочка совпадений, начавшаяся с того, что она сама поступала не так, как следовало благочестивой христианке. И трехлетняя девочка, и без того никогда не знавшая своего отца, осталась круглой сиротой. Но она была в безопасности. Сабина выдавала Элеонору за свою дочь целых четыре года, и та сама уже не помнила, что когда-то звала матерью другую женщину. И осталась на попечении у сарацинского купца, когда Балиан д'Ибелин сдал Иерусалим Салах ад-Дину и Сабина ушла из города вместе с другими христианами. Там, в доме благочестивого Исмаила ибн Рашида, Элеоноре было нечего бояться. Отец никогда бы не остался в городе, к стенам которого шла армия иноверцев. И не подверг бы такой опасности семью. Даже внучку, которую его блудная дочь-вероотступница родила от какого-то франка, да еще и храмовника. Так, во всяком случае, он думал. А она, кажется, так и не решилась признаться Уильяму, что назвала его отцом Элеоноры, пусть и не упомянув ни его звания, ни звучного прозвища. Железному Маршалу это едва ли понравилось бы. Но с ней ли он еще... ее Железный Маршал? — Я... прощу прощения, брат, — повторила Сабина, взглянув в голубые глаза незнакомого рыцаря в черном сюрко с белоснежным крестом, и его лицо поплыло у нее перед глазами. — Я... — из груди вырвался всхлип, и она бы осела прямо на ледяной каменный пол, если бы госпитальер не подхватил ее под руки. — Вы знаете что-нибудь об Уильяме де Шампере? Умоляю... — выдохнула Сабина, цепляясь за поддерживающие ее руки, и слезы потекли по щекам, еще сильнее размазывая по ним пыль. — Хоть что-нибудь. Если это тайна Ордена, то она умрет вместе со мной, но я умоляю вас... Сабина осеклась, не находя в себе даже толики сил, чтобы продолжать, и разрыдалась. Это не могло быть правдой! Он не мог умереть! Даже если он оставил ее... Разве мог он оставить Орден, оставить стольких нуждавшихся в его защите? Он не мог уйти, зная, сколь многие надеятся на него теперь! Сабина рыдала, захлебываясь в слезах и бессвязных просьбах, и утешающий голос госпитальера доносился до нее, словно сквозь толщу воды. Тот повел ее — почти потащил — за собой в какую-то келью, усадил на жесткую постель и напоил водой, но она всё равно плакала, размазывая слезы по грязным щекам, и не могла остановиться. Пусть это будет ложью, Боже, умоляю, пусть всё это окажется лишь страшным сном, пусть я проснусь и услышу, что он по-прежнему идет на Иерусалим вместе с королем Англии и орденскими братьями, пусть он... Умоляю, пощади! Защити его! Сабина бессильно завыла и схватилась за волосы, задыхаясь от слез и раз за разом повторяя одно и то же. В мыслях, но, быть может, и вслух. Пожалуйста, не уходи! До нее доносились взбудораженные мужские голоса — кто-то ходил за стенами кельи, — а затем и без того неплотно прикрытая дверь распахнулась во всю ширь, и Сабина вскинула голову, едва успев подумать ?Боже, пусть...?. Это будет он. Сквозь застилающую глаза пелену слез проступил высокий — очень высокий, мгновенно узнаваемый ею даже в полной темноте — силуэт и падающие на широкие плечи густые рыжеватые волосы. — Что ты здесь делаешь?! Сабина бросилась к нему, не заметив ни бледного, почти мертвенного лица, ни совсем свежего шрама, протянувшегося по щеке к уху и скрывавшегося под волосами, ни того, как Уильям вдруг пошатнулся, когда она порывисто уткнулась носом ему в плечо и разрыдалась вновь.

Боже, Боже, благодарю тебя! Госпитальер вновь что-то говорил, но все ее мысли были в гладящей ее спутанные волосы руке и горячем плече под щекой. Жив. Боже, жив! Но зачем же тогда...? Господь, зачем же было... так? Сабину трясло, и она даже не поняла, в какое мгновение ее вновь усадили на жесткую постель и сунули в дрожащую руку кубок с водой. Говорили — прямо у нее над ухом, но она не разбирала ни единого слова, — а затем госпитальер поднялся и вышел из кельи.

— Сабина... Послушай меня. Она пыталась, но у нее ломило виски, звенело в ушах и плыло перед глазами, отчего казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Пока слезы вдруг не пересохли в одно мгновение — у нее просто не осталось слез, как не осталось и последних сил, — и она наконец сумела допить вновь поданную воду.

— Ну всё, всё. Всё хорошо, любимая. Любимая? Боже, да разве он хоть раз называл ее так? Она не могла вспомнить теперь, но от этого прояснилось перед глазами и утих звон в ушах. Боже, скажи мне, что это и в самом деле он, а не мой безумный сон. Не забирай его, прошу! — Зачем? — с трудом выдавила Сабина, еще задыхаясь после рыданий. — Почему... все говорят, будто... — она со свистом втянула ртом воздух и всё же сумела закончить. — Будто ты мертв. — Я... объясню. Вот так легко? Без возмущений, без обвинений, что она должна быть в Триполи — должна смиренно ждать и не мешать ему, не лезть в дела Ордена, которые слишком сложны для дочери сарацинского купца? И даже без возмущений, что его обеты важнее ее надуманных страхов? Боже, да он ли это в самом деле? — Я попрошу, чтобы натаскали воды, — продолжил Уильям, но она чувствовала себя такой опустошенной, что не ощутила и тени неловкости за дорожную пыль и пропитавший одежду пот. — Ты отдохнешь, поешь и выспишься, а потом мы поговорим, хорошо? Сабина смогла лишь кивнуть. И, верно, уснула, не дождавшись ни ванны, ни еды, потому что на мгновение прикрыла глаза, прижавшись щекой к его плечу, и очнулась на всё той же жесткой постели, укрытая грубой льняной простынью. Сквозь узкое, забранное ставнями окошко проникал одинокий луч света, скользящий по страницам книги в кожаном переплете с золотым тиснением. Сабина неловко шевельнулась, поморщившись от того, как заныло всё тело разом, и сидящий у нее в ногах мужчина поднял глаза от ровных черных строчек готического письма. И спросил всё тем же непривычно тихим, даже ласковым тоном: — Как ты? — Всё болит, — пожаловалась Сабина и попыталась пригладить волосы. Чистые, но совершенно спутавшиеся. Вспомнить хоть что-то из прошлой ночи — кроме его лица и голоса — она не могла, как ни старалась. — Ты голодна? Принести еды? Сабина кивнула и попросила: — И воды. Умыться. А когда села на постели, прочла молитву и взялась за грубо выструганную деревянную ложку, то потребовала нетерпящим возражений тоном: — Объясни. Ты обещал. Уильям тяжело вздохнул и вновь сел у нее в ногах, откинувшись спиной на голую каменную стену. — Ты ранен? — испугалась Сабина, заметив теперь и его бледность, и неловкую позу, будто у него ныл правый бок. А ведь она вчера бросилась к нему, будто безумная, и... Господь милосердный, ему, должно быть, больно, но он не сказал ей ни слова. — Уже заживает, — отмахнулся Уильям и откинул назад и голову, коснувшись стены затылком. — Прости. Я... не мог тебе написать или... Но я не думал... — А что мне было думать? — ответила Сабина, поняв, что он, того гляди, вновь заговорит о том, как никогда не понимал женщин. И как даже не вспомнил о ней, когда думал о благе Ордена. — Командор Триполи нашел меня сам, начал говорить, что ты убит в каком-то сражении с ассасинами, что тебя похоронили в Крак-де-Шевалье, а я...! — Это правда, — ответил Уильям, и она осеклась, не договорив. Что он хочет этим сказать? — Во всяком случае, так теперь будут говорить, пока я не... кхм... не восстану из мертвых. Я позаботился о том, чтобы так считал и Орден, и все прочие... кто может спросить обо мне. И чтобы этот слух дошел и до ассасинов. Я знаю, ты злишься, но так было нужно. — Зачем? — спросила Сабина, не чувствуя вкуса пустой похлебки. Если в этом и в самом деле замешаны ассасины, то она могла понять, чего он добивался, но всё же... зачем? Уильям помолчал, будто подбирая слова, а затем перевел взгляд на нее и ответил: — Всё началось с моей сестры. Красавицы Джоанны де Шампер, в замужестве де Ринель. Слушая о ней, Сабина невольно подумала, что Уильям и в самом деле напрасно ушел в тамплиеры — как бы ни старался он защитить честь семьи, сама семья не слишком стремилась к тому же. Леди Джоанну обвиняли в связи с королем Франции — за глаза, конечно же, но Ричард Английский, заговорив об этом с Уильямом, выразился предельно ясно, — а ее муж и вовсе оказывал знаки внимания не женщинам, а мужчинам. Уильям говорил ровным тоном, но судя по тому, как недовольно дернулся при этих словах край его рта, о столь нелицеприятной черте мессира Обри де Ринеля он знал куда больше, чем хотел. — Сколько достойных рыцарей, а она... выбрала мужеложца. — Так уж и выбрала? — спросила Сабина, попытавшись припомнить всё, что знала об Уставе храмовников. Мужеложцев братья карали суровее, чем вероотступников. Неудивительно, что Уильям был так раздражен. Маршал Ордена и без того был на виду у всего христианского мира, и родство с подобными людьми должно было ставить его... в неловкое положение уж точно. — Твоей сестре ведь могли и приказать выйти за этого рыцаря, разве нет? — Нет, мужа Джоанна выбрала сама, — хмыкнул Уильям, но его тон Сабине не понравился. — Упала вместе с ним на колени перед бароном де Шампером и умоляла не разлучать ее с возлюбленным. Тот, надо думать, был не менее настойчив. Впрочем, Джоанна тогда была совсем девчонкой, внушить ей любовь, я полагаю, оказалось нетрудно. Сабина не сумела скрыть удивления. — Зачем ему это, если... — Приданое, — пожал плечами Уильям. — Золото, земли в Незерби, да и само родство Джоанны с королем должно было сыграть свою роль. А эти... любовники... — он пожал плечами вновь, но Сабина поняла его без лишних слов. Кто станет слушать женщину, если она пожалуется, будто муж к ней охладел? Скажут, что она же в этом и повинна. Что не была нежна и ласкова, как подобает любящей жене. А содомия... Слово женщины против слова рыцаря не значит, верно, ничего. Вздумай Джоанна де Ринель рассказать и о подобном, ей бы уж точно никто не поверил. Ей бы стоило... попросить брата избавить ее от брака с мужчиной, которому нужно лишь ее золото и земли, но Сабине показалось — по обмолвкам и этому плохо скрываемому недовольству — что в конечном итоге Уильям с сестрой поладить не смог. Сабина отнюдь не считала его ангелом воплоти, давно признавая за ним и излишнюю суровость, и равнодушие, и даже жестокость, но чутье подсказывало ей, что в ссоре — если та случилась — был повинен не только Уильям. Он мог быть сколь угодно безжалостен и нетерпим, но уж точно не глуп и не стал бы отталкивать сестру без весомых причин, поддавшись одному лишь дурному настроению. — И леди Джоанна... — Своего мужа стоит, — закончил за нее Уильям с неожиданной злостью, хотя Сабина хотела сказать совсем не это. — Она... — он замолчал, тряхнул головой, словно отгоняя назойливое насекомое, и все же продолжил. — Спуталась с мужчиной еще на пути в Святую Землю. Тогда он притворялся рыцарем-госпитальером, но разве могут такие мелочи остановить возжелавшую любви даму? Сабине показалось, что в этих словах был нешуточный укор. Она отставила опустевшую миску и подтянула колени к груди, вдруг почувствовав холод. Уильям заметил и качнул головой. — Она другая, Сабина. Она де Шампер и привыкла, что у ее ног весь мир. Привыкла получать всё, что хочет, не думая о том, к чему это может привести. Я полагал, что брак с Обри должен был ее чему-то научить, но... она думает лишь о себе и о своем любовнике. — Я бы тоже думала лишь о нас, — парировала Сабина, не видя ни смысла, ни желания отрицать того, что любой другой, не задумываясь, назвал бы грехом. — Но ты мне этого не позволил. — А как же Балдуин? — неожиданно спросил Уильям, пропустив упрек мимо ушей. — Я помню, как ты смотрела на меня, когда я приехал к нему в Назарет. И я, уж тем более, помню, как ты следила за тем стариком в Сен-Жан-д'Акре. — Но я пришла с этим к тебе... — Потому что больше тебе идти было не к кому. Не лукавь, ты всегда ставила его интересы выше других. Даже когда ты предлагала оставить всё и бежать... — он замолчал и вновь качнул головой. — Ты бы не простила себе, если бы бросила его. Джоанна же... — Что? — спросила Сабина и осторожно подалась вперед, дотронувшись до его запястья.

— Ее любовник — ассасин. На мгновение Сабина решила, что ослышалась.

— Да, ассасин, — повторил Уильям и вновь дернул краем рта. — И так уж вышло, что мне доводилось встречаться с ним и прежде. А она, мало того, что покрывала его, так еще и помогла ему бежать, когда мы столкнулись лицом к лицу. Ричард казнил бы нас обоих, если бы узнал и... — он замолчал, заставив Сабину придвинуться еще ближе, вглядываясь в его лицо. А затем продолжил с усталостью. — Я ударил ее. Я знаю, что не должен был, и я виноват перед ней, но она... Она едва не убила нас обоих. И всё ради того, чтобы он смог уйти. Она прекрасно знала, что я не смогу отправить на плаху собственную сестру. А о том, что король отправит туда меня, если узнает... что ж, полагаю, не подумала. Этот чертов Мартин ее важнее всего на свете. Сабина подняла руку и дотронулась до заросшей колючей бородой щеки, с нежностью проведя пальцами по свежему шраму. Уильям скосил на нее глаза и, помедлив, повернул голову, прижавшись к ее ладони. Ну что ты? Я ведь говорила, ты самый лучший. Сколько бы ни прошло лет, сколько бы ни было шрамов, сколько бы боли ты ни причинил мне, вновь поставив Орден превыше всего. Господь милосердный, когда же он наконец устанет от такой жизни? Ему ведь... уже сорок один. Не пора ли наконец остановиться? Не пора ли... хоть немного пожить для себя? — Ты поэтому поехал в Масиаф? — Нет. В Масиаф меня привело другое. Этого я сказать не могу, уж прости. И у Старца Горы были причины избавиться и от меня, и от всего отряда. Но там мы с Мартином встретились еще раз. Можно сказать, что, — он вновь недовольно дернул краем рта, — с куда большей друг для друга выгодой, чем прежде. И можно сказать, — недовольная гримаса сменилась тяжелым вздохом, — что я обязан ему жизнью. Впрочем, он этого не знает и искренне считает меня мертвым. Признаться, я и сам в какой-то миг думал, что уже не выберусь. Помню, как мы говорили в последний раз, прежде, чем он уехал, но затем... не знаю, сколько дней я провел между жизнью и смертью. Всё, как в тумане. Сабина зябко поежилась и придвинулась вплотную, прижавшись лбом к его щеке. Не уходи. Пожалуйста, пусть будут гром, и молнии, и ассасины, и все десять Казней Египетских, только не оставляй меня. — Но зачем...? — Затем, что Старец Горы этого так не оставит. А этот несчастный ныне не просто ассасин, а ассасин беглый. И отправившийся вызволять мою сестру, потому что она... Силы небесные, ты не представляешь, насколько это запутанная история. Но так или иначе... Воевать с Орденом Старец побоится, но уж точно объявит охоту на этих злополучных влюбленных. А поскольку меня он считает мертвым... Я не мог никого послать в Триполи, ты же понимаешь. — Ты хочешь...? — с трудом выдавила Сабина, поняв, что он задумал. — Не думаю, что я смогу одним ударом разогнать весь этот проклятый орден, — угрюмо ответил Уильям и заправил ей за ухо короткую непослушную прядку. — А значит, выбор у меня невелик. Я убью Старца Горы. Этого будет достаточно для того, чтобы запугать остальных. Сабина опустила глаза и с силой закусила нижнюю губу. Если всё обстоит именно так, то другого выбора у него, пожалуй, и нет.

Но от одной мысли о замке ассасинов в самом сердце горного хребта Джебель-Бахра она вновь почувствовала страшный, до костей пробирающий холод.