Пролог (1/1)

Святая Земля, лето 1191 года. Над озаренным солнцем трактом клубами стояла серо-желтая пыль. Хамсин уже отбушевал, но лето в этом году выдалось не только жаркое — даже по меркам Святой Земли и на взгляд рыцаря, прожившего здесь без малого двадцать два года, — но и невыносимо ветреное. Казалось, восточный ветер не стихает ни на миг, словно все джинны, ифриты и шайтаны дуют в огромные медные трубы, стремясь изгнать из этих земель презренных кафиров. После захвата Сен-Жан-д'Акра объединенной армией христиан под началом французского и английского королей, магометане, надо полагать, пребывали в ярости. Султан Салах ад-Дин — правитель, о котором говорили, что он не знает поражения, пусть это и было весьма далеко от истины — был готов призвать на службу любых чудовищ и демонов, любых порождений мрака, если это поможет ему победить проклятых неверных. Христиане же ликовали. Славили короля Ричарда, вернувшего им так бездарно и даже глупо потерянную Акру, и с надеждой смотрели на восток, в сторону Иерусалима. Почти четыре года Священный Град оставался в руках магометан, а в памяти изгнанных из него по-прежнему был жив тот страшный осенний Исход, когда тысячи франков лишились своих домов и месяцами скитались по дорогам Святой Земли в надежде отыскать пристанище в мгновенно ставшим им чужим краю. Голод, дожди, болезни, стрелы бедуинов и клинки иных разбойников — из тысяч беженцев уцелели разве что несколько сотен. На тракте между Иерусалимом и Триполи нельзя было пройти и дюжины ярдов, чтобы не наткнуться взглядом на невысокий холмик с деревянным крестом или редким воткнутым на его манер мечом, уже насквозь проржавевшим от зимних дождей. Неразумно было так расставаться с оружием, но не отбирать ведь у безутешной вдовы клинок мужа, павшего не от сабли или стрелы, а от лихорадки. Мародерство у рыцарей Храма было не в чести. Этих крестов и мечей почти не было в начале его пути, пролегавшего от Сен-Жан-д'Акра до ворот далекой Антиохии, но когда тянущийся по побережью тракт слился с тем, что шел от Иерусалима, в памяти вновь ярко вспыхнуло видение ледяного, стеной обрушивающегося с небес дождя. Призрачный холод в одно мгновение пробрал до костей — белый плащ тамплиера был слишком тонок, чтобы стать помехой этому воспоминанию, — рука невольно дернула поводья, и один из сопровождавших его рыцарей приблизил коня, чтобы обеспокоенно спросить: — Мессир? Уильям лишь качнул головой — перед глазами мелькнула выбившаяся из косицы медно-каштановая прядь, — и рыцарь покорно отступил назад, придержав жеребца. Перед глазами вновь встала ледяная стена дождя. В тот год они добрались до Триполи лишь чудом. Милостью Божьей, без которой все они закончили бы свои жизни на сыром, размытом бесконечными зимними ливнями тракте. И свод ни одной церкви в христианском мире не слышал столько молитв, сколько звучало в те дни под затянутым низкими тучами небом. На четвертый день пути могил стало меньше. Тогда они проходили в лучшем случае десяток миль за день, и путь, который всадник мог проделать за неделю, растянулся для несчастных беженцев на два с лишним месяца. Теперь даже ему — рыцарю, видевшему столько сражений и смертей за эти годы — было жутко сознавать, как близки были стены Триполи, когда люди продолжали умирать от голода, болезней и даже отчаяния. И без покаяния. Уильям не судил их. Тех, кто оказался слишком слаб не только телом, но и духом. Неразумно было ждать, что ребенок, еще не ставший пажом, или старик, давно передавший верный меч сыну, без труда проделает хотя бы половину этого пути. Если кого и следовало винить, то лишь магометан, обрекших стольких людей на мучения ради мести за чужие злодеяния. И тех из франков, кто отрицал христианское милосердие, закрыв ворота немногих сохраненных ими городов перед изможденными долгим путем без надежды беженцами. Вскоре после рассвета пятого дня, когда белые плащи скачущих на север тамплиеров уже покрылись бурой пылью до самого ворота, впереди, в ослепительных лучах солнца, проступили темные каменные стены Триполи. До ворот рыцари добрались, когда солнце уже клонилось к закату, но на тракте по-прежнему царило привычное для любого крупного города столпотворение. Впрочем, приподнявшись на стременах, Уильям отметил, что среди въезжающих в город купцов было не так уж много магометан. За годы, проведенные в Святой Земле, он давно научился едва ли не с первого взгляда отличать единоверцев от верных слуг Аллаха, даже если неискушенный наблюдатель не замечал никаких различий между одеждами и куфиями купцов. Различия были — и порой весьма велики, — но чтобы увидеть их, требовался опыт длиной в пару десятилетий. Да и маршалу тамплиеров полагалось с первого же мимолетного взгляда отличать тех, кого он поклялся защищать любой ценой, от исконных врагов его веры. Пусть к сорока годам он давно уже изжил юношеский запал и признавал, что далеко не все магометане действительно были его врагами. Сражаться с купцами уж точно было недостойно рыцаря, будь он хоть мирским, хоть монахом — эту нехитрую истину Уильям, пожалуй, принес с собой еще из родных английских земель. За высокими городскими воротами людей, казалось, лишь прибавилось в числе, но виной тому были заточенные в ряды домов городские улицы, тоже казавшиеся вдвое у?же оставшегося за стенами тракта. И почти все они расступались на пути у белых плащей с красными крестами на левом плече. Не каждый почтительно — последние поражения и особенно гибель целой армии у Рогов Хаттина четыре лета назад сильно подорвали веру людей в Орден Храма — но каждый поспешно, не желая оказаться под копытами у рыцарских коней.

Прецептория тамплиеров за эти годы тоже ничуть не изменилась — Уильям не бывал здесь с тех пор, как собрал почти всех оставшихся в Святой Земле братьев и отправился к стенам Сен-Жан-д'Акра на помощь осаждавшему город Ги де Лузиньяну, — но такова была участь всех орденских командорств. Все они казались будто застывшими во времени, и от того Уильяма раз за разом брала непонятная тоска при виде знакомых стен. Тяжелее всего ему было вновь обосноваться в прецептории Сен-Жан-д'Акра — вспомнив, как двадцать с лишним лет назад он впервые ступил на эту землю восемнадцатилетним мальчишкой, и перед глазами у него вновь пронеслись лица погибших за эти годы друзей, — но и стены Триполи неожиданно погрузили его в совершенно несвойственную его натуре меланхолию. — Рад встрече, любезный брат! — поприветствовал маршала, самолично спустившись во двор прецептории, ее глава — брат Генри, единственный оставшийся в живых рыцарь из числа тех, что приплыли вместе с ним из западных земель. Уильям уже не помнил ни лиц, ни даже имен большинства из них, но пятеро по-прежнему были живы в его памяти. Льенар де Валансьен, по натуре бывший куда больше рыцарем, чем монахом — и научивший тому же Уильяма, научивший его всему, что знал сам, — и его младший брат Ариэль, в котором Уильям до самого конца видел не только брата по оружию, но и того мальчика-оруженосца, что впервые встретился ему в стенах Ля Рошели. Серафин де Гареу, провансальский рыцарь, надевший плащ не ради себя, но ради того, чтобы отмолить грех любимой женщины, и до самой смерти скрывавшийся под другим именем. Брат Томас, еще один англичан, чьего имени они больше не слышали после поражения при Хаттине. И брат Эдвард, предавший все идеалы Ордена и погибший из-за этого. Из зависти и по глупости, но Уильям видел в том и свою вину. Сейчас он повел бы себя с Эдвардом совсем иначе. Сейчас... он бы не позволил единственной женщине, ради которой был готов нарушить любые обеты, нанести тот роковой удар. — И я рад видеть тебя в добром здравии, любезный брат. Не поведаешь, что нового в этих землях? — Признаться, меня больше увлекают вести, что ты привез от стен Сен-Жан-д'Акра, — ответил Генри, широким жестом предложив следовать за собой в келью командора прецептории. — Но полагаю, они могут и подождать. Прикажете подать ванну и одежду понеприметнее, мессир? — спросил друг, пряча в уже начавшей седеть бороде лукавую улыбку, и Уильям ответил невольно дрогнувшим голосом: — Ты... знаешь, где она? — Отчего ж не знать? — вновь улыбнулся друг, когда за ними закрылась тяжелая дубовая дверь. — Госпожа Сабина — женщина весьма приметная и не одной лишь красотой. Хотя торговать тканями — занятие для нее, конечно, не подходящее. Уильяму стоило большого труда — и всего его самообладания — не броситься за дверь, едва услышав эти слова. И терзавшая прежде тоска взяла с новой силой, но... явиться к ней, не смыв даже дорожной пыли, для рыцаря и, уж тем более, маршала было непозволительно. Если забыть о том, что храмовникам не позволено было даже смотреть на женщин. Да и захочет ли... она его видеть? Прошло уже больше двух лет с тех пор, как он отправился к стенам Сен-Жан-д'Акра на помощь Ги де Лузиньяну, и пусть им случалось переживать куда более долгую разлуку, но всё же... захочет ли она вновь ждать, не зная, что принесет ей новый день: весть о его возвращении или о смерти в бою? Этот непозволительный для рыцаря — и, уж тем более, для храмовника — страх не покидал его мыслей весь путь от прецептории до указанной братом Генри лавки. В одиночестве, сняв броский белый плащ и притворяясь обыкновенным небогатым рыцарем, чтобы слиться с непрерывно галдящей и обменивающейся руганью на полудюжине языков толпой и... Все мысли разом вылетели из его головы, когда впереди показался еще один, ничем не примечательный прилавок с отрезами тканей и высокая смуглолицая женщина, гневно спорящая о чем-то с немолодым мужчиной. Признаться, в тот миг она ничем не напоминала ни ту юную девушку, смиренно молившуюся в стенах храма Соломонова далекие девятнадцать лет назад, ни ту ослепительную восточную красавицу в броском шелковом блио, неотступно следовавшую за королем Балдуином. И всё же... на его взгляд она не показалась бы ослепительной лишь тому, кто уже был слеп. Сабина стояла у прилавка, грозно уперев руки в бока, обтянутые туго зашнурованным на груди простым хлопковым платьем, и втолковывала что-то ссутулившемуся перед ней старику в ярком тюрбане и длинном халате. Раскосые, с поднятыми к вискам уголками, медово-карие глаза гневно сверкали, черные брови-полумесяцы хмурились, и даже ее коротко обрезанные, вровень с маленьким аккуратным подбородком, кудри наводили на мысль о бесстрашной воительнице, бросившейся на защиту родного дома и отсекшей длинную черную косу, чтобы та не мешала в сражении. А затем она вдруг перевела взгляд чуть левее плеча незнакомого старика и застыла с потрясенным выражением на смуглом сердцевидном лице. Прежде чем разомкнула ассиметричные — нижняя заметно полнее верхней, — будто разом побледневшие губы и отчетливо прошептала — хоть он не мог разобрать ни единого звука с такого расстояния — ?Уильям?. И на щеках у нее появились очаровательные ямочки. Уильям пошел, будто в тумане, — как и она бросилась навстречу, не разбирая пути и не замечая, что оттолкнула кого-то из проходивших мимо, — и они столкнулись на середине пути, обхватив друг друга руками и замерев на несколько мучительно долгих мгновений. К плечу порывисто прильнула тяжелая голова в кольцах пышных черных волос, и ноздри защекотало тонким запахом жасминового масла.

Сабина. Любимая. — Мне, — голос не подчинялся, словно мальчишке, никогда прежде не заговаривавшему с женщинами, — нужно столько рассказать. — Потом, — почти прошептала Сабина и потянула его за собой, не глядя по сторонам и не обращая внимания на бросаемые ей вслед взгляды. По петляющим узким улочкам до неприметного, ютящегося едва ли не у самой городской стены домишка, в котором она могла назвать своей лишь маленькую комнату, отчетливо напомнившую ему ту каморку, в которой ночевала почти пятнадцать лет назад одна из многих служанок короля Балдуина и его сестры. А затем не осталось ничего, кроме ее объятий и поцелуев, ничего, кроме горячей смуглой кожи под пальцами и льнущего к нему в полумраке женского тела. Сабина шептала что-то неразборчивое, зарываясь пальцами в его расплетенные волосы, и тихо смеялась, но щеки у нее были солеными от счастливых слез. Рядом с ней все обеты и клятвы казались лишь пустым звуком, сокровища и города, ради которых столькие сложили головы в бесконечных сражениях, — лишь песком, в который однажды, в конце мира, обратятся стены даже Иерусалима. Казалось, будто этот конец уже наступил, и в целом мире не осталось никого, кроме них двоих. И нет уж нужды вновь браться за меч, вновь сражаться до последней капли крови, своей или чужой, и ему наконец позволено... остановиться. Пусть это был лишь краткий миг передышки перед новым сражением, но видит Небо, он стоил еще тысячи кровопролитных боев под палящим солнцем Святой Земли. Сабина молчала, внимательно рассматривая его лицо в полумраке единственной, прячущейся у самого потолка щели в восточной стене, которую и окном-то назвать было стыдно. Смотрела на запавшие глаза с отчетливо проступившими росчерками морщинок, на ставшие еще резче крылья длинного аристократичного носа, на первый, еще и не заметный толком, если не присматриваться, проблеск седины в короткой рыжеватой бороде. — Что такое? — сонно спросил Уильям, когда она подняла руку и осторожно заправила ему за ухо длинную волнистую прядь, вновь выгоревшую под южным солнцем до яркого медного оттенка. — Ты постарел, — тихо сказала Сабина. — Я, впрочем, тоже. Уильям передвинул голову на жесткой узкой подушке и чуть сощурил темно-серые глаза. Росчерки морщинок в их уголках стали еще заметнее. Солнце, решила Сабина, зная, что улыбку на его лице увидишь нечасто. Всему виной палестинское солнце. — Как сказать. В твои годы я как раз отбил у Салах ад-Дина Керак. Не в одиночку, конечно же. Он был лишь во главе первого отряда, во главе сверкающей на солнце кольчугами и белыми плащами конницы тамплиеров, за которой следовало войско последнего короля Иерусалимского. Они оба не говорили об этом вслух, но оба знали: назвать королем Святого Града Ги де Лузиньяна они не могли. Не после Балдуина, сражавшегося за эти земли даже на смертном одре. И уж точно не после поражения у Рогов Хаттина. — Я слышала о Сибилле. Она не мучилась? Красавица Сибилла, сестра покойного короля. Оставшаяся без ответа любовь Серафина де Гареу. — Она умерла от болезни. И болезнь эта не была легкой. — Я молилась о ней. Как и о Балдуине. Теперь королевой станет Изабелла?

— Корону с головы Ги еще никто не сорвал. Но у него теперь ни жены, ни дочерей, его права на Иерусалим весьма... эфемерны. Изабелла же осталась единственной наследницей христианского трона Святой Земли. По праву дочери Амори I и сестры Балдуина IV. О короле Амори Уильям говорить не хотел. Не желал даже произносить его имени, пусть тот скончался семнадцать лет назад и ему не было дела до злости лишь одного из многих тамплиеров. О Балдуине... Что проку в разговорах, если его сестра не он? Даже вздумай Изабелла оседлать коня, взяться за меч брата и поднять войска, ей не повторить того триумфа у холма Монжизар, посланного Балдуину самим Господом. С тех прошло уже четырнадцать лет, но будь у Уильяма дети, он рассказывал бы им именно об этом сражении. О битве у Монжизара, определившей его жизнь на десятилетия вперед. Он надел белый плащ в восемнадцать лет, поклявшись сражаться за Орден до тех пор, пока его рука еще будет способна поднять меч, и служить братьям даже дольше, если Господу будет угодно позволить ему дожить до старости, но именно Монжизар стал той победой, память о которой не отпускала его до сих пор. Его собственным триумфом, пусть и не сравнимым с королевским. В том бою впервые поднял голову и расправил плечи, пусть и не имея еще столь звучного прозвища и самого этого звания, Железный Маршал Ордена тамплиеров. — Да, полагаю, так или иначе Изабелла станет королевой. Ги нечего предложить своим недругам и нечем сражаться с ними. А французский рыцарь Робер де Сабле уже стал новым Магистром Ордена. Сабина будто знала, о чем он думает. Придвинулась еще ближе, прильнула к нему всем телом, подперев голову рукой — на раскосые медово-карие глаза упали черные локоны с одинокой, совсем тонкой белой прядкой у правого виска, — и сказала: — Я слышала... Орден наконец избрал нового Великого Магистра. — Да. Спустя почти два года после гибели Жерара де Ридфора, едва не погубившего весь Орден. Уильям не мог сказать, что сожалел о смерти прежнего Магистра. Де Ридфор в его глазах был хуже сарацин. Словно червь, точивший Орден изнутри, он стал виновником поражения христиан у Хаттина. Виновником того, что после этого боя сарацины обезглавили больше двух сотен рыцарей Храма. Магистр де Ридфор едва не погубил их всех. Маршал де Шампер считал его смерть даром Небес, пусть и знал, что благочестивому христианину надлежало думать совсем иное.

Увы, но ему никогда не хватало смирения. — Да, — повторил Уильям. — Смею надеяться, Магистр де Сабле послужит Ордену куда лучше его предшественника. От Сабины не укрылся ни дрогнувший голос, ни вновь сомкнувшиеся в неестественно прямую линию губы. — Ты будто недоволен. — Я... — ему казалось, что признавать за собой подобную гордыню было непозволительно для верного рыцаря Ордена. — Надеялся, что выберут меня. Сабина склонила голову набок, и в темных глазах отразилось непритворное удивление. — К чему тебе это? К чему? И верно, к чему желать большего, чем поднять знамя Ордена — черно-белый Босеан — в очередном бою, лишь повинуясь приказу другого? Я хотел бы отдать такой приказ сам. Я справлюсь лучше Робера де Сабле, который приплыл в эти земли лишь с воинами короля Ричарда. Я знаю эти земли лучше любого другого храмовника, ибо они давно стали моими, пусть я и поклялся не владеть даже собственным мечом. Женщине — увы, даже такой, как она, — этого было не понять. Пустые надежды, пустые мечты. Ричард мог бы поддержать его — хотя бы по праву родства, если не желал признавать заслуг перед Орденом, которых не видел самолично, — но Ричард не пожелал.

Уильям помолчал несколько долгих мгновений, будто ища ответа в сгущавшейся вокруг темноте, и согласился в раз сделавшимся усталым голосом: — Ты права. Я слишком горд. Слишком многого хочу. — Я говорила не об этом, — качнула головой Сабина, и пышные черные локоны на мгновение закрыли не только ее глаза, но и тонкие скулы, и унаследованный от матери-гречанки длинный изящный нос с узкой переносицей. Но ассиметричные губы по-прежнему улыбались, и на смуглых щеках виднелись в полумраке очаровательные ямочки. — Я знаю, золото тебе ни к чему. Но разве можно выиграть эту войну в одиночку? Пусть Робер де Сабле будет Магистром, если другие братья считают его достойным, но никто из них не забыл, сколько ты сделал для христиан за эти годы. Даже... Особенно для тех, кто не был франком, как ты сам. Смуглые пальцы с короткими ногтями едва ощутимо коснулись креста у него на груди. Гладкого серебряного распятья на тонкой цепочке, будто подмигнувшего в темноте маленькими синим камешком на перекрестье. У храмовника не должно быть такого креста: братьям Ордена полагалось иметь лишь деревянный, но тот сорвали с его шеи после захвата Аскалона и бросили в пламя. Где-то на пути между Иерусалимом и Триполи Сабина отдала ему свое распятье. И не пожелала даже слушать отказ. — А если кто и посмел забыть, сколько твоей крови было пролито за эти годы... Что ж, Господь ему судья. А ведь когда-то у него был другой крест. Алмазный, который прежде носил барон де Шампер. Крест, который Уильям сам снял в тот день, когда навсегда покидал владения родителей, отказываясь от всех положенных ему земель и титулов. Оставляя себе лишь имя де Шамперов, но думая, что не имеет прав даже на эту малость. Какая глупость. Он носил этот алмазный крестик, но даже не задумался, с чего бы барону отдавать такую реликвию, едва ли не единственную его связь с собственной матерью, чужому бастарду. — Я встретил сестру. На Кипре. Сейчас она в стенах Сен-Жан-д'Акра. — Вот как? — Младшую из сестер, — поправился Уильям. — Я даже не видел ее ни разу до этого лета, она родилась уже после того, как я вступил в Орден. И мы... знаешь, мы говорили о доме. Сабина отвела за ухо черный локон, не сводя при этом глаз с его лица, и ее собственное выражение лица сделалось настороженным, будто у вспугнутого шагами охотников лисенка. — Я вдруг осознал, — продолжил Уильям, кусая губы, чтобы не засмеяться, и думая о том, как глупо, должно быть, всё это звучит. — Что я не бастард. Черные брови-полумесяцы поднялись в нешуточном удивлении, и он вновь поправился. — То есть, бастард, конечно. Моя мать ведь тогда не была ничьей женой. Но всё же я бастард не Юстаса Блуаского, а самого барона де Шампера. Оказалось, — он не выдержал и начал негромко, почти придушенно смеяться. — Не поверишь, оказалось, что я очень даже похож на своего отца. Только не лицом, а скорее... Господь всемогущий! Оказалось, мы даже руки на мече в одинаковой манере складываем! Кто бы сказал мне об этом двадцать лет назад! Сабина молчала всё то время, пока он хохотал, уже будучи не в силах сдерживаться и не видя смысла — да и желания — горевать над давним решением стать тамплиером. Его жизнь ведь только началась в рядах Ордена, о чем тут было горевать? Его настоящие друзья пришли к нему в рядах Ордена, и он всегда знал, что им нет дела ни до его происхождения, ни до золота де Шамперов. Как пришла и Сабина. Сарацинка в магометанской чадре и с христианским именем, умолявшая рыцаря-тамплиера о защите. Он бы не отказался ни от одного дня, что прожил с белым плащом на плечах. Сожалел лишь, что не сумел спасти друзей и что ему уже не суждено вымолить прощение за свою юношескую несдержанность у отца. Одних лишь писем для этого, увы, будет недостаточно. Но рыцарь Ордена Храма над своей жизнью не властен. Сабина, впрочем, его мыслей не знала. — Ты.. жалеешь? — О чем? Господь с тобой, не стань я храмовником, то кем бы был теперь? Еще одним бароном, впустую проводящим свои дни на пирах и охоте? И с женой, которую ему в ранней юности навязали отец и мать? Прости мне мою гордыню, но я Железный Маршал и другой жизни не желаю. Как и... Я посмел нарушить обеты и знаю, что неправ, но я нарушил их ради женщины, которую люблю и которая отказалась от всего, что имела, ради своей веры. Женщины, которая была никем, но стала другом королю Иерусалимскому и которая спасла меня, когда я едва не потерял последнюю надежду. Я не знал таких женщин в Англии. И не хочу знать. Храмовник из западных земель и сарацинка из далекого магометанского города Кербела — они были похожи куда сильнее, чем могло показаться на первый взгляд. — Я... хотел бы назвать тебя женой, но ты знаешь, что я не могу. Маршалу Ордена Храма не позволено иметь жены. А без Ордена ему нечего ей дать. На что ей такой муж, в одночасье лишившийся даже своего коня и меча? Сабина лишь дернула краем рта, будто хотела горько усмехнуться, но в последнее мгновение всё же сдержалась. На что ей Орден, если она любит живого мужчину, а не славу Железного Маршала? — Ты... оставишь меня вновь? — Я вернусь. Пусть он не знает, когда, пусть вновь пройдут целые годы перед новой встречей, но он выбрал этот путь еще четырнадцать лет назад, когда пытался проститься с ней навсегда после сражения у Монжизара. И Сабина его выбор приняла. — А ты... будешь меня ждать? — спросил Уильям, зная, что не имеет права даже на это, и она всё же усмехнулась. — А что же я делала все эти годы? Я помню, что ты говорил тогда, помню, что ты говорил мне каждый раз, но как бы далеко от меня ты ни уходил, однажды ты всё равно возвращаешься. Я подожду, сколько нужно. И как знать, быть может, когда-нибудь ты вернешься, чтобы остаться со мной навсегда? Он не мог обещать даже этого. Но она и не просила. Она вышла проводить покидавших город тамплиеров на рассвете, зная, что лишь один из рыцарей обратит внимание на сарацинку в темной накидке поверх совсем коротких черных волос. Она ждала, прислушиваясь к разносимым по городу сплетням о сражениях под беспощадным солнцем на пути к белым стенам Иерусалима. Она молилась, закрывая глаза и видя, как наяву, его лицо, когда купцы приносили радостные для христиан вести о наступлении на Священный Град и когда они горестно качали головами, признаваясь, что король Ричард — солнце далекой Англии, которую она любила, пусть никогда не видела, за то, что та дала ей Уильяма — повернул назад к побережью.

Сабина ждала, молясь и надеясь, и почувствовала, как сердце тревожно замерло в груди, однажды увидев среди толпы белый плащ и загорелое до черноты лицо командора Триполи.

— Я... искал вас, миледи. Она не смогла ответить, что она не леди. Не смогла подумать о том, что он, верно, перенял эту манеру называть ее благородной дамой у Уильяма. Не смогла даже разомкнуть побелевшие губы, чтобы произнести слова приветствия. У командора Триполи не было причин говорить с простой сарацинкой. — Я решил, — продолжил рыцарь, — что вам лучше узнать об этом от меня. До меня дошла весть, что Орден выбрал нового маршала, — он сглотнул, потому что тоже не хотел признавать то, чего она испугалась, едва увидев его лицо.

Но всё же нашел в себе силы продолжить. — Мне жаль, миледи. Братья говорят... Уильям убит.