2. Priest, "...ибо Ты со мной" (Блэк Хэт/Айван, слэш, PG-13) (1/2)

Конечно, ты должен был вернуться в Город.

Сектор 12, Город-Храм, в котором ты прожил самые мучительные годы после окончания одной войны и перед началом второй – тебя всегда странным образом влекло к тому, что причиняет тебе страдания. К болезненным воспоминаниям. Сожалениям.

Твой способ саморазрушения, самоуничтожения. Самоуничижения.Город ещё омерзительнее, чем я его помнил. Смешно, что при всех мерах безопасности - патрулях по периметру, солдатах у стен, – вампир идет сейчас по улицам, которые десятилетиями не знали солнца. Смешнее то, что кровь здешних полумертвых от сажи и копоти людей похожа на застоявшуюся, скисшую воду. Она отвратительна. То, что так защищает великая Церковь, мнящая своё полное единство с Богом, от вампиров, у одного из этих вампиров не вызывает ничего, кроме омерзения.

Возможно, потому что я не зависим от крови; возможно потому, что даже перерождение не превратило меня в вампира полностью; потому, что я до сих пор человек до такой степени, что мне самому противно от этого.

Непривычно в капюшоне и тяжелом плаще, но так меня не замечают. Слишком привычно креститься и теребить пальцами снятые с трупа монаха четки. Если бы слух и зрение не были болезненно, по-звериному обострены, а обоняние не притупилось, не давая мне ощущать все запахи, я бы мог поверить, что ничего, совершенно ничего не было. Но в пропахшей потом, сажей и телесной грязью толпе я так четко различаю твой, казалось бы, едва уловимый запах, что поверить в свою человечность невозможно. Шлейф, по которому я иду, выискивая тебя, ведет меня уже долго, но должен привести к месту, которое ты называешь своим домом.

И приводит.Господи, Айван! Эта твоя конура куда хуже даже тех убогих келий с двухэтажными кроватями, в которых мы жили, будучи послушниками. Окно не закрывается, и весь пол усыпан хлопьями сажи. Стены и потолок черные. Время твоего отсутствия можно определить хотя бы по слою черной пыли на распятии. Я не ошибся. Тот шлейф твоего почти исчезнувшего запаха был почти двухнедельной давности.В нише у одной из стен, не освещенной пробивающимся в тонкое окно светом прожекторов, я как раз могу встать и на какое-то время остаться незамеченным. Да и как ты меня заметишь, Айван, если я сам не подам голоса? Дышать мне требуется не так часто, сердце стучит так медленно и тихо, что ты ничего не услышишь. Запаха у меня нет, а если бы и был, дыша этим черным воздухом, возможно ли ещё воспринимать запахи? Может, тебе подскажет то самое чутьё, на которое так полагаются пастыри, на которое полагался и я сам когда-то. Узнаем.

А пока я имею полное право лечь на твою жесткую койку и отдохнуть до самого твоего прихода. В конце концов, не так просто было попасть сюда из Сола Мира, да ещё и после взрыва, едва меня не убившего.

Но я жив и я здесь, Айван.

Шаг почти невесом. Я слышу скорее, как шуршат, колышутся полы твоего плаща, когда ты подходишь к запертой двери. Густой, тяжелый запах человеческой крови, кожи, кислый запах крови вампирской – стоит тебе войти в комнату, как я почти перестаю дышать от ударившей в нос волны. Твой собственный запах в этом месиве еле уловим. От твоих шагов поднимается осевшая на пол пыль. В нише я имею возможность наблюдать за тобой – а ты меня не замечаешь. Ты скидываешь плащ, верхнюю одежду, и твой запах становится сильнее. Шрамов на спине стало больше; кровоточит свежая длинная царапина на правом плече, разбит висок и губы.Когда ты возвращаешься из ванной, от тебя пахнет холодной ржавой водой. Остывшая бледная кожа блестит в неверном прерывающемся свете, падающем из окна. В комнате есть и другое освещение – продолговатые запыленные лампы под потолком, - но ты не включаешь их. Все в тебе выдает чудовищную усталость, пришедшую, кажется, только что. Ты тяжело идешь к заправленной узкой и жесткой койке, с которой я поднялся, заслышав твои шаги. Что-то смущает тебя, и ты замираешь над ней, прикрываешь глаза, чуть опустив и повернув голову, прислушиваешься. Неужели? Ты чувствуешь меня, Айван? Слышишь?

Ты проводишь рукой по жесткому покрывалу и все же садишься. Но не перестаешь вглядываться в темноту. Усталый, ты напряжен, встревожен и готов к броску – схватить лежащие в метре от тебя на полке лезвия, или выхватить из оставленной на полу сумки Библию.

Только в этом нет никакого смысла; и чтобы ты понял это, чтобы перестал болезненно всматриваться в темноту, я кладу руку на полку, накрывая ладонью лезвия, и делаю шаг к тебе, ногой отодвигаю сумку с оружием.Вот так, Айван. Здравствуй, любовь моя.В твоих небесных глазах вспыхивает удивление, такое яркое, живое, что я не могу сдержать улыбки; никогда не верил, что глаза человеческие – зеркало души, но если это и так, какая же должна быть чистая, правдивая и… Господи, прекрасная душа у существа с твоими глазами, Айван?

В моей улыбке обнажаются клыки, и это опрометчиво и глупо, потому что так я пугаю тебя; ты не подаешь виду, но я знаю, Айван. Только защищаться тебе нечем и нападать не с чем, а драться со мной голыми руками ты не станешь. Я не проверил, нет ли в складках простыней под подушкой очередного освященного кинжала, но если он там и есть (в чем я теперь, когда вспомнил об этом, практически полностью уверен), не стоит давать тебе возможность воспользоваться им.

Мои подозрения оправдались. Стоит мне податься к тебе, сделать ещё один шаг, как твоя рука почти молниеносно оказывается под подушкой. Как охотник и зверь: мне нельзя делать резких движений и я, не опуская глаз, смотря в твои прищуренные голубые глаза и крепче сжимая губы, пытаясь скрыть клыки, медленно делаю широкий шаг вперед и опускаюсь перед тобой на колени, едва касаюсь раскрытыми ладонями твоих голых ног.