Душа завидует крысам (1/1)

Появлялись в моем безнадежном бытии и просветы - например, когда Хайме исчезал на несколько дней по своим делам, как говорили - продлять у властей лицензию на представления - и в его отсутствие мне даже дышалось вольнее и легче, несмотря на то, что меня по его строгому приказу связывали на ночь... Но после его возвращений поднималась суета, как в бочке с крысами, в которую запустили терьера - паковались одежда и реквизит, палатки исчезали молниеносно, будто проваливались, смазывались ходовые части повозок и дотошно проверялись подковы, и мы снимались с места и спешили в ближайший город, где намечался какой-нибудь праздник. ...Так было и на этот раз, после той приснопамятной "выучки" огнем и боем, и мне не единожды приходилось помогать выталкивать, налегая всем моим невеликим весом, загрязшую в колее по самые ступицы, накренившуюся телегу, и пузыри на обожженных руках не успевали поджить, как следует, только схватывались болезненной мокнущей коркой, но нельзя было даже и помыслить о том, чтобы отказаться от этой работы: Хайме следил за мной, как коршун, и, если что, проучил бы и за прошлые мои "проступки", и впрок, в задаток. ...На постоялых дворах мне приказывали стеречь повозки, сидя при них неотлучно, так что мне оставалось только вслушиваться в шум обступившей меня тишины и представлять, как там, за стенами, в тепле и сухости, все жуют, чавкают, облизывают пальцы и ложки, перебрасываясь пошлыми шуточками, портя воздух и икая от сытости... И редко-редко когда кухарка выносила мне под передником что-нибудь съестное, что казалось недостаточно вкусным для остальных, и я заглатывал принесенное быстро-быстро, чтобы на кухне не хватились миски. И каждый раус* оборачивался для меня кошмаром, неотвязным и до нервных судорог правдоподобным, и дело было даже не в том, что мне приходилось собирать воедино осколки своей души, чтобы выделывать шутовские коленца, выкрикивать пискливым, противно-резким голосом девизы** и ловить плюхи, что на мне, как на портняжном шесте, мотался перешитый из джутового мешка балахон, испещренный лоскутами и обрывками лент, что лямки и тесемки прилаженного мне на спину горба не дают вдохнуть... Снова и снова пение бубенцов, дребезжание скрипок и восторженные крики внезапно сменялись рычащим скрежетом ложек по решеткам и гневными, презрительными возгласами: "Иуда! Шкура продажная! Да за такое расстрелять мало! Будь ты проклят! Подлый доносчик!" - и в лицо мне снова летели жестяные кружки, корки хлеба и кукурузные кочерыжки, а я даже не мог, не имел права прикрыть голову, хоть как-то защититься, и небесный свод, серый, будто застиранный, придавливал меня, оборачиваясь иным, каменным и осклизлым от сырости, и пригнетал к земле, как брус с поперечиной...