"Пять лет я был на самом дне..." (1/1)
Спать было страшно, а не спать - еще страшнее, особенно когда никого рядом не было со мною, и я долежался до того, ловя долетавшие снаружи и скрадываемые палаточной парусиной звуки жизни, идущей где-то за стеной, что мне стало невыносимо томиться в плену пустоты, и я, стараясь не двигаться резко, осторожно, насколько смог,спустил ноги на пол - но не рассчитал своих истаявших сил, грохнулся вниз, попробовал встать, переломившись в поясе и опираясь на трясущиеся руки - и тут меня словно придавил Хайме своим сапожищем, и я даже слышал хруст своего хребта, и меня пригнетало все ниже и ниже к охряно-красной утоптанной земле, и разбуженная внутренняя тьма начала кипеть и ворочаться у меня внутри, доводя меня до тошноты, поднимая с души камень, под которым мерзкими белесыми личинками, червями и уховертками копошились воспоминания, грязные во всех смыслах, от которых и в душе, и на шкуре моей осталось столько отметин... ...И особенно дико, больно и стыдно было вспоминать, как в один из дней хозяин, которым мне было велено прислуживать ему и его приятелям за едой, во время такой вот попойки ни с того ни с сего дернул меня за шиворот книзу, и я так ахнулся об угол стола лбом, что только к вечеру следующего дня почувствовал себя живым, да и то лишь наполовину, очнувшись от холода, шарившего под разорванной от ворота до подола рубашкой и студившего синяки и укусы, уже начавшие темнеть, и протекшую кровью шишку, и покалеченные подкованными каблуками, с трудом гнущиеся пальцы - и душа моя словно окостенела, потому что я понял: со мной сотворили то, что хуже смерти, и теперь никак от этой обидной и горькой правды мне не отвернуться... ...Не знаю, сколько я так пролежал - то ли в палатке, то ли под телегой - но тут белесую полосу неяркого света заслонил чей-то размытый силуэт, кто-то нагнулся надо мной, чтобы поднять, и в голову мою, минуя уши, пополз вкрадчивый, ехидный ненавистный голос: - Что, сволочь, ноги не держат? А ну живо на манеж, публика тебя одного дожидается - шевелись, так тебя и переэтак, резвее, резвее, и улыбайся, черт-те дери! И я уже слышал, как он замахивается на меня, но даже голову руками обхватить не мог, только смеялся в ответ на его ругань придушеннои судорожно, но сквозь поток этой брани прорывались совсем другие слова, которые вернули мне память о том, кто я и что - я больше не истрепанная марионетка, я очнулся, я жив, нитки, спутавшие меня по рукам и ногам ременной оплеткой, были перерезаны... Но морок еще не отступил, и я ощущал не касания знакомых рук, а тычки кнутовищем под рёбра-и замирал, как крольчонок в пасти хорька, готовясь перемучиться от новой волны боли, пока не услышал тех самых запахов, которые прочно мне запомнились полгода назад при первой встрече с географом - кёльнской гвоздичной воды и марсельского мыла - и они сумели одолеть вонь растертых на сале румян, дешевого рома и грязи в щелях пола, и с груди у меня словно сняли невесомую, но такую тяжелую бабочку, "ту, что раскрывает секреты"...