Долиной смертной тени (1/1)

…Распятая на копьях боли, душа моя билась в раскаленной жаровне тела, сердце пыталось выщемиться из своей клети, и мне хотелось кричать, выть, грозить небу кулаком и плакать - но приходилось терпеть, стискивая зубы до треска в скулах, закусывая обметанные коркой губы, с трудом сглатывать соленую слюну, крепко зажмуриваться, чтобы не дать исхода плачу, не выдать всем, кто был при мне - и особенно Мартелю - что сил у меня терпеть этот трижды ад почти не осталось вовсе... Чего только я не говорил каждому, кто приходил меня проведать - а чаще всего в "полковничью" палатку заглядывали Штегер, Де Винь и Бертильон (Гийоме опасался "заразы, которую этот Риварес наверняка подхватил у этих размалеванных дикарей", а Лортига, до недавних пор имевшего манеру часами сидеть около меня, вольготно развалившись с тлеющей сигарой на отлете или шлифуя без конца ногти, Маршан под предлогом того, что мне вреден дым, выпроводил из палатки, и Лортиг заметил с занозой в голосе, что "все уж очень носятся с каким-то там переводчиком", и я заметил, что ноздри Мартеля в этот миг сжались и побелели от тихой ярости, а пробка, которой он закрывал флакон с микстурой, никак не могла попасть на место)- чтобы они не волновались так и не отвлекались от своих дел, что я всего-навсего простыл на сквозном речном ветру, что доктор скоро поставит меня на ноги, надо только вылежать нужный срок, но все эти слова были направлены на другую цель - на географа... Я твердил ему на каждом осмотре, помня - как он перепугался больше моего в тот раз, когда от его неловкого движения у меня слезы брызнули из глаз вперемешку с искрами, - что мне совсем не больно, пытался уверить в этом и его, и себя, и сколько раз мне хотелось уговорить его не просиживать тут ночи напролет, смотря на часы или что-нибудь читая при свете лампы, загороженной, точно ширмой, развернутым "Курсом патологии", чтобы меня не беспокоил резкий свет... Я замечал порой, как он, готовя нам кофе на спиртовке, кладет в мою чашку свой сахар, я видел, что он совершенно забегался и замотался, что взгляд у него стал странно светлым, прозрачным и сосредоточенным, под глазами темнели свинцово-серые круги, а под скулами - провалы на месте щек, и я пытался переступить мной самим начерченную полосу отчуждения, все порывался, но не смел ему сказать: - Ну, зачем, зачем вы себя так изводите? Вы ведь уходите ночевать к себе, только когда вас отсылает доктор, но и там не спите, я знаю, у вас есть такая привычка - а я не стою того, чтобы вы себя не берегли, ступайте, прошу, не ходите сюда, не глядите на то, что со мной творит боль, прогнать ее вам все равно не под силу, так что вам себя терзать?... ...И не знаю, что бы он ответил мне на это, но я думал почему-то, что он ни за что не отсту-пится от этой нелегкой работы - делить участь почти незнакомого, непонятного, непостижимого для него человека, и мне покоя не давала безрассудная, мелькавшая в просветах между приступами, мысль-назвать Мартеля хоть раз по имени, только вот я опасался - не счел бы он это непозволительной, непростительной дерзостью, и поэтому мог проговаривать эти два коротких певучих слога только в глубинах души...