Часть 9 (1/1)
...И стоило только подняться нашему отряду в горы до линии снегов, как весна внезапно повернула на зиму, и по морозному, блекло-розовому, с переливами в палевый, оранжевый, красный, небу полетели наискось рваные, кубовые*, очерченные невидимым светом облака, и пурга упала на перевал, как колючая, в узлах и занозах, косынка из невычесанного козьего пуха, и превратила светлый день в путаницу нитей, скрученных из снежных хлопьев, оставила от людей и животных только зыбкие очертания, заглушила голоса грохотом дальних обвалов - так что мне пришлось не столько двигаться вперед, сколько пробиваться сквозь острый, стальной, ледяной воздух, и его было отчаянно мало, и приходилось считать каждый вдох и выдох, чтобы не задохнуться, бегая туда-сюда в неразношенных, тяжелых, как утюги, башмаках, подбитых на подошвах пятью рядами медных гвоздей - поручено было мне переводить приказы полковника носильщикам и проводникам... ...А дорога становилась все тяжелей, подъем - все круче, и воздух казался таким густым, что редкие ветки узловатых, горных низкорослых дубов и сосен словно застревали в нем, обманчиво-медленно раскачиваясь под порывами стылого ветра, и уже начало темнеть, а ты все шел и шел вперед, будто забыв обо мне, а я все никак не мог тебя нагнать, увязая в рыхлом, схваченном поверху коркой, снегу, и разгребал этот снег руками, ободрал промерзшие пальцы, и толстый наст прошило красными нитками, и сугробов на моем пути становилось все больше, и выбраться из этого белого плена у меня все не выходило, я не мог даже дозваться тебя - вьюга забивала дыхание, и я понял, что тут-то мне и придется сгинуть, но рвался вперед, как одержимый, упрямо надеясь, что смерть все-таки сыграет отбой, оставит за мной право жить... ...И как же было мне все-таки непривычно сидеть в протопленной до духоты хижине, что была едва ли больше хибарки старухи Инес, в "чистой" половине, отгороженной развешенными на протянутой веревке попонами, от угла, где расположилась экспедиционная обслуга (а я ведь и сам считался ею), и быть накормленным досыта, и я драной своей шкурой чуял, что опасно было бы мне садиться рядом со всеми, я все ждал, когда уже меня начнут расспрашивать, что же все-таки со мной приключилось на самом деле, и из-за этого ел через силу, пристроив тарелку на коленях и с трудом удерживаясь от того, чтобы не закрыть еду локтем и не согнуться над ней, чтобы не вышибли ее из рук, не потоптались по ложке чугунными сапогами...
...И ворох сложенного к очагу на просушку хвороста, хоть и закрытый сложенным вдвое одеялом, в складках которого все еще кроются остатки холода - невесть какая мягкая постель, но влитая в меня доктором кружка горького, терпкого, с дымным, сухим, домашним запахом, кофе после тяжкого снежного похода сработала бы не хуже самого сильного снотворного - только вот прежние, не изжитые мной до сего дня видения больного разума все никак не хотели меня покидать, и я еще крепче вцеплялся в ручку кружки, водил ладонями над кофейным паром, сердито тёр непослушные глаза, чтобы сдержаться от прилюдных слёз, старался выпутаться из проросших сквозь меня теней памяти, вытеснить из головы назойливый, выматывающий душу шепот: "...живуч парнишонка, ой, живуч...уродишкой будешь, горбатым!...если он нам не подойдет, заменим кем-нибудь в Напо... из Ибарры пришел, говоришь?..." другими, надежными и нужными словами - речами доктора и географа...