Часть 7 (1/1)

И долго потом, садясь со всеми остальными за стол, я старался смотреть только в свою тарелку, чтобы не ловить на себе ехидно-острые взгляды "мидшипменов"*, не слышать их шепот насчет "дармоедов и захребетников, которых не прокормишь", и от этих слов вполголоса у меня кусок застревал в горле - ни проглотить, ни выплюнуть, и, когда я тянулся за добавкой хлеба, все ждал, что меня стукнут черенком ножа по пальцам или пропишут "для памяти" пару-тройку ложек в лоб... ...Хотя получить от Хайме под его пьяную руку ложкой или оловянной кружкой по лбу по сравнению с замшевыми подтяжками - это были сущие пустяки, но еще обиднее было на просьбу дать хоть какую завалящую корку, чтобы зажевать голод, получать в ответ неизменное: "А обеда тебе не будет - не заработал!", и как же тоскливо было вспоминать первую и последнюю за все время моих цирковых мытарств сытную кормежку - круто сваренную, крепко посоленную кукурузную кашу, комки которой плавали в тугом, темно-желтом пахучем масле и проминались под ложкой, исходя горячим, вкусным паром, и от этого пара и выпитых нескольких глотков густого корабельного рома у меня отрадно потеплело в затылке и перестало сводить пальцы, и я еще тогда подумал, что, может быть, хоть здесь-то ко мне отнесутся по-хорошему... ...И за каждую оплошность, за каждую досадную промашку я рассчитывался спиной, ушами или затылком, так что после такой "выучки" на коверного и прислугу "за все" я еле добирался до своей лежанки - в сплошных прорехах мешка, набитого истертыми в труху листьями маиса - шатаясь из стороны в сторону, как разболтанная тачка, а на следующее утро снова приходилось выходить на этот круг, быть орудьем людской потехи, терпеть плевки жеваным табаком в лицо и удары, и обещания размазать меня по стене, как клейстер по афише, и тяжелые, как свинцовые гири, слова: "Убью тебя, и не отвечу, и сам Бог меня не накажет за это!", и надо было во что бы то ни стало осваивать эту непростую работу - оставаться в живых...