Часть 7 (1/1)

...На разостланном по сиденью стула небеленом холщовом полотенце лежали кусок душистого пенистого марсельского мыла,и рогожная мочалка, и разные другие превосходные вещи для мытья -а я так успел отвыкнуть от всего этого, что не смел ни до чего дотронуться: вдруг все это растает паром, как таяло до сих пор все, что уцелело в моей памяти от прежней жизни, спокойной и прочной - но ни вёдра, полные до краев кипятком и холодной водой, ни деревянный ковш, ни мерцающая медью ванна никуда не пропали, и я слышал, как мыло стучало о мои кости, как о стиральную доску, и сдирал с себя не столько закоревшую грязь, сколько приставший ко мне, испятнавший меня страх - а его-то смыть оказалось трудней всего, и как бы крепко я не тёр свою шкуру, с нее всё не сходили тёмно-лиловые, изжелта-зелёные и в коричневую красноту отметины - словно перелинявшие на меня лоскутья шутовского балахона... ...А после, сидя за обедом, я осторожно и помалу отщипывал хлеб от своего куска, запивая его водой с корицей и сахаром, а остальное меня хватило лишь попробовать - внутри у меня всё будто ссохлось от вечного голода и теперь начало страшно саднить - и руки мои от недавно пережитого страха плясали и тряслись, и я все опасался посадить пятно на скатерть или на одолженную мне одежду, и, чтобы мой новый знакомый не догадался о том, я старался говорить ровно и тихо, выбирая в памяти подходящие к застольной беседе французские фразы, но в голову отчего-то лезли только рассуждения из философских трактатов, читанных мною когда-то в библиотечной тишине, под тихий треск старинных переплётов и вздохи книг на полках, под мерное щёлканье часовых стрелок и шорох пера, что вроде бы неспешно, но споро и убористо выводило на зеленоватой писчей бумаге цветистые и богатые слова проповедей, которые накрепко соединялись потом у меня с теплом прогретой, пропитанной солнцем столешницы темного дерева и вечерним запахом трав из опустевшего и заглохшего монастырского сада...