Часть 2 (1/1)

...И, едва за окнами задымился рассвет, и звезды начали гаснуть чередой, и небо перетекло из белого цвета в зеленый и потом в малиновый с ржавыми разводами - втроем мы выбрались верхами в Кито, и всю дорогу было мне муторно на сердце и мутно на душе, словно от предчувствия далекой грозы, что уже собиралась разразиться надо мной, словно над городом встали тучи и закипал густой беспощадный ветер - и новому несчастью суждено было сбыться: я уже чуял горький и страшный запах беды, которой обернулась моя попытка спастись, и узнан я был теми, кто прежде осмеивал меня и освистывал на каждом представлении, и почти зажившая царапина на плече моем - след раскаленного гвоздя, который впился в меня, как когтистый скрюченный хозяйский палец - снова засаднила так, что мне захотелось взвыть в голос... ...И я стоял, как пригвожденный к позорному столбу, и, привычно и понуро вобрав голову в плечи, и дожидался, когда отшумит и сменится размашистым свистом плетки льющаяся на меня черная брань, щедро перемешанная с угрозами и насмешками, и не услышал обращенного ко мне зова, не разобрал его сквозь этот пронзительный, невыносимый, скрипучий, как визг раскрученного жернова, голос, что и прежде терзал меня, втекая расплавленным свинцом в голову мою, и без того тяжелую от голодной лихорадки и града походя полученных колотушек... ...И тут чуть ли не над ухом моим громыхнул раскатистый, как рёв боевой трубы, крик - "Ifuera!.. Ifuera!.."* - и мне вдруг до жути явно подумалось, что сейчас меня погонят с площади, увиделось до белых вспышек перед глазами ярко, как географ, пылая пунцовыми пятнами на меловых скулах, уставившись на меня оловянным от злобы взглядом, нашаривает в кошельке мелкие, стертые до полной слепоты медяки и серебрушки, чтобы даже не втиснуть мне их в руку, а презрительно швырнуть в лужу под ноги и потом с издевательской ухмылкой - как будто и не он накануне вступался за меня перед своим начальством - станет смотреть, как я буду шарить пальцами в грязи, в щелях между булыжниками, чтобы вытащить оттуда брошенную мелочь, да еще и пожелает не пропить подаяние, и мне останется потом только повеситься от стыда и горя на рукаве своем где-нибудь подальше от людей, среди которых так и не нашлось мне места... ...Но тень страха, оплетшая меня по рукам и ногам - не пошевельнуться, не вдохнуть! - растаяла, испуганная выкупившимменя у метиса моим попутчиком, который, оказывается, вовсе и не на мне сорвал свой внезапный гнев - онарассыпалась облаком пыли, что заклубилось вослед за моими мучителями -и голос мой, когда я отвечал что-то географу, казался самому мне чужим, глухим и зыбким, звучащим будто из подвального окна, забитого досками - настолько я успел притерпеться к чужедомью и бродяжьей доле, отвыкнуть от того, чтобы со мной говорили вежливо, человечно и бережно, и было мне дико, непостижимо и непредставимо то, что меня, бывшего четырехклассного пассажира**, побирушку, гривота*** - кто-то может признать едва ли не равным себе...