Verbena (1/1)

—?Об этом знает только Весемир и ласточки за окнами,?— вдруг сказал Юлиан, вытаскивая из-под кровати незамысловатый инструмент. Золотистые струны поблекли местами и стали будто бы ржавыми. На деревянном корпусе лютни были прорисованы цветы?— робкие бутоны едва раскрывались, покачиваясь на тонких витиеватых стеблях. Юлиан любовно обнял лютню и положил к себе на колено, пальцами проводя по чуть шершавым узорам цветов и улыбаясь. Он сразу же зажал аккорд пальцами, но не торопился играть. Геральт затаил дыхание, внимательно глядя за движениями Юлиана и вспоминая, слышал ли он когда-либо звучание этого инструмента в коридорах. А Юлиан вспоминал песню?— одну из тех, что сочинил, когда сидел на улице. Он часто уходил прочь из замка, но только когда заканчивал все свои дела и был уверен, что искать его никто не будет. Он любил гулять в одиночестве и подолгу, размышляя и наблюдая за птицами да цветами, либо тайком захватывал лютню и уходил недалеко, прислонялся спиной к огромному дереву и долго-долго разглядывал небо с извечной сахарной ватой облаков, воздушной дымкой и прохладой, с пронзающими лучами солнца, которое согревало и весело переливалось на бледных лекарских руках, стремясь захватить хоть одну струну на его лютне, сыграть аккорд. Юлиан всегда играл тихо: и пусть его никто бы не услышал, кроме, разве что, птиц и насекомых, словно жужжащих в такт. Голос его был едва дрожащий, нежный, звонкий и, безусловно, приятный. Он пел о разном: пел о том, как иногда холодно бывало в его комнате, о пронзительных ветрах и январском снеге, который хлопьями сгущался на подоконнике, покрывал деревья и разлетался по дорожкам.—?Послушай,?— Юлиан сказал это и уселся удобнее, уже не обращая внимания на то, что соприкоснулся с Геральтом коленом. Глубоко вздохнул, набирая больше воздуха в легкие и… замер. Он никогда никому не играл прежде. Игра на лютне была для него нечтом совершенно личным, сокровенным, тайным. А сейчас он собирался поделиться частичкой своей души, поделиться своей болью и мыслями в песнях, не сумев озвучить их словами. Он смотрел на Геральта пару секунд, колебался, засомневался в этой затее и уже думал отложить лютню, извиниться и как-то оправдаться, но заметил заинтересованный взгляд на себе. Как давно Геральт не слышал звуков музыки? И слышал ли вообще? Юлиан решился, робко проводя пальцем по струнам, выпуская первый надорванный звук. Он всегда играл в одиночестве: слишком тихо, чтобы быть услышанным. И Весемир, замечавший его за таким занятием, смотрел хмуро и многозначительно, а Юлиан тут же прятал лютню и не притрагивался к ней больше, думая, что старый ведьмак накажет его за это. Какое место счастью и музыки в стенах школы? И слушал ли хоть раз старый ведьмак его песни, когда проходил по коридорам, останавливаясь у двери и ненадолго замирая, слыша тонкий, хриплый голос? Конечно, слушал, но Юлиан не знал об этом. Он подобрал перебор: пальцы ловко заскользили по струнам, зажимая нужный аккорд. Небольшой проигрыш?— и Лютик выдохнул, запел, тихо, почти неслышимо, но красиво, затягивая высокие ноты и не срываясь, будто бы пел всю жизнь. Он играл недолго: и голос пару раз дрогнул, когда Юлиан смотрел на Геральта с надеждой, что ему нравится. В конце палец соскользнул, задевая не ту струну, нарушая мелодию последним, фальшивым звуком. Юлиан с облегчённым и разочарованным вздохом отложил лютню, взглянув на свои пальцы, где пролегли красные линии от струн. Некоторое время лекарь молчал, наблюдал за Геральтом, не зная, что ожидать от будущего ведьмака, которому он снова открыл еще одну тайну, спев и красочно описав собственные переживания, упомянув в безликих образах и ведьмаков, и старого Весемира, и напел про лютню и ошибочное предназначение. И на глазах выступили слезы: так часто бывало, когда он пел. Много и много раз он играл, когда Весемир и парни были на тренировках, не боялся, что его услышат. И тогда он вставал на стул, пошатывался, но ухитрялся даже танцевать, играя громко и весело, распевая о летних днях и о жаре, о сладком хлебе и лошадях, упоминал шумные кабаки и трактиры, о которых знал с рассказов да из книг, и мечтал побывать там. Он пел и склонялся перед придуманной публикой, смотрел и видел, как пышные дамы танцуют, ударяя каблучками в такт, как мужики вытирают пенные усы, как звонко брякают монеты в мешочке, который толстел на глазах. В мечтах и снах Юлиан не был безмолвной тенью за спиной Весемира, он?был ожидаемым гостем на всех балах, первым, кто целует руку принцессе и королеве, кто кружится в танцах и ныряет под юбки. Он был знаменит на весь север, мелькал перед каждым и уж точно у всех на слуху. Трубадур и бабник, непревзойденный Юлиан! Здесь лекарь позорно мечтал о вычурных курточках и лакированных сапогах, о кафтане и камзоле, вышитых золотыми нитями, мелькающих под солнечным светом изумрудах. И только здесь он?был непризнанным бардом, чьи руки пахли травами, чья одежда?— заляпанная холщовая рубашка, а в руках не лютня, а травы и склянки. Окончательный, еще почему-то печальный, тихий, робкий, но до безумия пронзительный звук заставил его отвлечься от этих мыслей и взглянуть на Геральта. В тот момент Юлиан совершенно четко осознал, что что совсем не может отдышаться. Дыхание было сбивчивым и шумным, грудь вздымалась нервно, румянец застыл на щеках, и губы подрагивали, то ли во вздохе, надрывном и судорожном, то ли в улыбке. И он пытался успокоиться, не замечал слез в уголках глаз, смахивал их пальцем, не давая выступить на ресницы и тем более скатиться по покрасневшим щекам. Он счастлив, еще не до конца осознавая этого, но счастлив, наверное, потому, что чувствует себя иначе. Впервые песня не принесла ему боли, пусть и пел он о том же самом, привычно печальном и тоскливом, но пел по-другому, не заглушал слова и старался, в сильном размахе ударяя по струнам, не проглатывал слова от слез, не задыхался на припеве. Пел для кого-то, а не для себя и молчаливых стен, глядел в чужие глаза и пытался уловить взгляд, почувствовать хоть что-то: может быть, немой восторг, потоком льющиеся воспоминания, картинки, что зреют в голове, ассоциируясь невольно с некоторыми отрывками песни. Он не знал, о чем думал Геральт, и почему взгляд его в один момент стал пустым и почти стеклянным. Какие мысли заполонили голову и сколько еще секретов спрятано в далеком сердце, скольким еще суждено быть раскрытыми, скольким?— пропасть в могиле вместе с хозяином,?— и все это Юлиан не знал, отчаянно пытаясь почувствовать и прочитать в чужих глазах, будто бы прописью в книгах, водя пальцем и глотая строчки, узнавая, проникая, понимая. Казалось, Геральт уже очень давно не слышал пения и игры на музыкальном инструменте. И тот момент, та комната, наполненная уже не только снующим ветром да вздохами Юлиана, наполнилась музыкой, надолго запомнился Геральту, и тот заслушался, закрыл глаза, не сразу открывая их, даже когда Юлиан перестал петь. Песня его, как дуновение ветерка, была такой же мимолетной. Несколько минут, которые, когда Юлиан пел, казались вечностью, резко закончились, иГеральту вдруг показалось, что прошло лишь несколько секунд?— мало, мало, мало… Мучительно мало! Слишком коротким был глоток прошлой жизни, воспоминаний в этом беспросветном царстве монстров и мечей. Слишком коротким был его путь в нормальную жизнь, и вместе с песней он вновь оборвался. Он всегда обрывался слишком неожиданно и быстро, будто ему отрубало какую-то ниточку, связывающую его с детством. Юлиан заметил как холодное смятение сверкнуло в глазах будущего ведьмака и тут же исчезло, как только Юлиан задал следующий вопрос:—?Вы собирались обсудить план в бастионе. Не забыл об этом? Геральт с облегчением поднял голову, кивая.—?Я помню, не беспокойся,?— несколько скованно кивнул он, боясь, что Юлиан все же увидит его замешательство и восхищение, еще не прошедшее после песни. Ведьмак судорожно оглянулся, вставая и делая шаг назад. —?Я принесу тебе эль. Мы с ребятами решили, что все произойдет через неделю,?— торопливо добавил он, и вновь глянул на дверь, словно кто-то невидимый привлек его внимание, а теперь тащил за собой. Юлиан боялся: неодобрения ли, критики, непонимания. Лекарь хотел услышать хоть что-то, но не услышал. И понял, что больше всего боялся молчания. Геральт во мгновение стал невообразимо далек, нереален. Как молчаливые стены и дрожащее пламя свечи на прикроватной тумбе Юлиана, слушали безмолвно его песни, так и Геральт был холоден к его слезам, холоден к словам песен. Юлиан сам не знал почему он вдруг решил поделиться самым сокровенным и родным с Геральтом, которому в один момент доверил всего себя, отдал без остатка, осознавая это только сейчас, когда боль неожиданно пронзила сердце. Юлиан с каждой секундой меркнул, опуская плечи. Зря. Стыд обжигал ему щеки, тонул в горле и разливался в груди кипятком. Впервые Юлиану было нечего сказать. Он приоткрыл рот и хотел повторить тот немой, насущный вопрос, но остановился, когда встретился взглядом с Геральтом, который уже стоял у двери, не в силах ни открыть ее и выйти, ни сказать что-либо напоследок.—?Мне, наверное, пора,?— произнес Геральт, но слова вышли скупыми и сухими, будто они были вновь чужими, вновь незнакомцами, что были скреплены лишь долгом и обязанностями. Юлиану хотелось шагнуть вслед за уходящим Геральтом, схватить его за руку, аккуратно, помня про плечо, будто бы оно все еще болело, остановить и… обнять. Прижаться, чувствуя его сердце, дыхание, руки, робким движением опускающиеся на плечи,?— хочется только этого, и это постыдно, нагло, бесстыже! Он поразился собственным мыслям и не двигался, не поднимая головы и не говоря ничего вслед, не прощаясь и лишь тихонько вздрагивая от хлопка дверью.Геральт не бросил больше и косого взгляда на лютню, и дверь за ним хлопнула особенно громко, ставя финальный аккорд в этой арии жизни, исполненной Юлианом.Сердце пропускает удар. И еще, кажется, один.