Часть 2. Страх в отражении. Глава 11 (1/1)

Привет всем, я вернулась! Обратите внимание на изменения в шапке!!!Он давно уже существовал одновременно в двух местах. В пропахшей кровью и насилием ненавистной комнате, почти не покидая кровати со скомканным постельным бельем, ставшей его эшафотом, где каждую ночь переживал жестокие пытки отвратительной близостью. А еще в самой дальней беседке в парке Родничного Дола. И если в первом месте его еженощно домогался ненасытный хозяин, то во втором непривычно тихий и даже какой-то испуганный Стас только молча и печально смотрел на него, словно Богдан его в чем-то разочаровал.Хотя, надо признать, сцен, подобных недавнему кошмару, больше не последовало. Его не связывали, не причиняли боль и не пускали кровь. Более того, после первого жестокого раза, едва отдышавшись от оргазма, шах приказал привести лекаря, и сам держал Богдана за руку, пока эскулап молча штопал его разодранный анус. И не посягал на пострадавшее место за весь период реабилитации. Однако в распоряжении шаха было остальное тело, и вот тут Арслан себе ни в чем не отказывал.Вскоре ни один миллиметр не остался без внимания чутких пальцев и ненасытных жестких губ, а безвольно открытый рот Богдана неоднократно принимал в себя эрегированный член, увенчанный красной головкой и перевитый вздутыми венами, причинивший ему совсем недавно ужасную боль. Однако парень не всегда даже осознавал, что именно происходит с его телом, находясь в продолжительном глубоком шоке.

Хотя, он пытался, честно. Еще тогда, обездвиженный, раздираемый болью, обрывками уходящего сознания Богдан придумывал, как именно отомстит Арслану. Вот только пусть снимут веревки, и все, тот пожалеет, что вообще узнал о его существовании. Мысли бесновались, одна яростнее другой, захлебываясь беспомощностью, а потом на первое место выступила жгучая обида на него, человека, так обманувшего его ожидания. Причем, совершенно беспочвенные. Ведь Арслан даже не намекал, он говорил открытым текстом, что именно ждет Богдана в его дворце, и даже дал ему время привыкнуть к этим мыслям. Что он принадлежит ему. Но парень все равно, совершенно непонятно с чего до самой последней секунды, пока не стало совсем поздно, все равно надеялся на то, что ничего такого не произойдет. Что ничего не будет, что-то случится, но ему не придется… Именно это, даже не страшные откровения об Инане, выбившие почву из под ног, а это – неотвратимость происходящего – словно неукротимым тараном сокрушила все его защитные бастионы, все установки и принципы, все, что делало его, Богдана Солодовникова, цельной личностью, оставив лишь обрывки и что-то амебоподобное, расплывающееся, непонятное и апатичное.К концу пытки он потерял сознание, а когда очнулся, уже освобожденный, лежащий на животе с приподнятым задом, и какой-то непонятный мужик ковырялся в его заднице, не чувствовал не только боли. Он вообще ничего не чувствовал. Ни ярости, ни страха, ни разочарования, ни обреченности. Ничего. Словно что-то надорвалось внутри, а часть мозга, а может быть, и сердца, отвечающая за чувства, резко атрофировалась, позволив равнодушию завоевать освободившиеся позиции. И если бы он еще мог радоваться, Богдан сделал бы это, поскольку вместе с равнодушием к нему пришел покой.Не надо было метаться в ужасе, переживать, беспокоиться, ни за кого. Ни за себя, уже уничтоженного, ни за тех, кто подобрался близко к сердцу, но все равно предал. Можно было просто лежать, изредка поднимаясь, чтобы дойти до туалета или душа, или к столу, хотя даже аппетит словно ушел в глубокую спячку, и он продолжал есть просто по инерции. А еще можно было тихо лежать, почти не подавая признаков жизни, когда над ним пыхтел дорвавшийся до желаемого хозяин, надоедая сначала просто ласками, а затем и осторожными, совсем не похожими на первое, вторжениями. На время этого процесса Богдан постепенно научился полностью скрываться от реальности в уютной беседке в компании друга, с каждым разом становящегося все более мрачным. А однажды, проснувшись среди ночи как раз после очередной близости, Богдан увидел Арслана, застывшего в кресле напротив кровати почти в позе роденовского «Мыслителя», такого же мрачного и молчаливого, как скрашивающий его бред Стас.Богдан равнодушно закрыл глаза. После того раза (наверное, он до конца жизни теперь будет думать «тот раз» с такой выделяющей интонацией) Богдан не проронил еще ни слова. Арслан пытался завести разговор, или шептал ему что-то в ухо, лаская или вбивая в матрас, однако ответа так и не добился.Еще какое-то время спустя парень вообще перестал подниматься с постели кроме как по нужде. Дебилы сами таскали его в душ и даже их настойчиво шарящие по телу руки не внушали отвращения. Богдану было все равно.Он и есть перестал, по крайней мере самостоятельно, словно не чувствовал потребности и не различал вкуса блюд, однако покорно открывал рот и, так же безучастно, как шахский член, принимал пищу, с трудом сознавая, что второе, в отличие от первого, нужно жевать и глотать.Может, заразившись от Богдана, если безумие передается половым путем, а может, еще по какой причине, но Арслан тоже не демонстрировал чудес психического здоровья. Этот горячечно блестящий взгляд, судорожные движения, словно он всегда с похмелья или на ломах. А еще он беседовал. И не просто с кем-то, а именно с Богданом, что, учитывая непробиваемое молчание последнего, выглядело самым убедительным пунктом шахского анамнеза*. Например, задавая вопрос вроде ему, своему наложнику, шах сам и отвечал на него, конечно же то, что именно хотел услышать. У него даже настроение улучшалось после таких «бесед», а комната заставлялась вазами с яркими цветами, наполняющими ее удушающе-приторными запахами, словно некто пытался замаскировать вонь гниющей плоти вечерними духами, а также шкатулками с новыми драгоценными безделушками и рулонами дорогущих тканей.А потом Богдан научился новому трюку – по своему собственному почину, в любое время уходить в свою беседку к молчаливому, но такому родному другу. Что он и начал делать, едва шах заходил в его апартаменты, сводя «свидания» с нетерпеливым господином почти полностью на нет. Наверное, даже прогрессирующее безумие не помогало шаху не обращать внимания на полный игнор с упоением трахаемого тела, поскольку его «ласки» становились все более жесткими, и каждый раз кожа наложника пополнялась новыми синяками и укусами.Однажды, очнувшись от своей добровольной комы, Богдан почувствовал раздирающую боль между ягодиц, хотя и не такую, как в первый раз. Видимо, Арслан производил реанимационные процедуры через зад, что не дало особого положительного результата. А на следующую ночь все же очнулся, получив смачный хук в челюсть, чуть снова не отправивший его в нокаут. Но даже открытые глаза не остановили шаха, удары продолжали сыпаться, огромные кулаки мелькали, чуть не смесив его лицо в невразумительную массу. После этого лекарь, сокрушенно что-то бормоча, долго и мучительно вправлял Богдану челюсть и наложил не менее десятка швов на бровь и лоб, а опухоль и гематомы сходили не меньше пяти декад.К утру после той взбучки у Богдана поднялась температура и весь день он метался в горячке, трясясь от озноба под несколькими плотными покрывалами. А вечером, проснувшись в полутьме, рассеиваемой тусклым светом ночника, понял, что не один не только в комнате, но и в кровати. Едва размежив опухшие веки, с трудом преодолевая боль, скосил глаза направо: там, ближе к краю, массивной глыбой темнела смуглая мускулистая спина шаха. Обнаженная, прикрытая покрывалом в районе поясницы.Арслан никогда не оставался у него на ночь. Приходил, проводил время, ласкал и неистово трахал неподвижное тело, но стоило его члену выпасть из натруженной дырочки и стихнуть судорогам оргазма, шах неизменно уходил из спальни, чтобы так же неизбежно вернуться на следующий день. И обнаженным его Богдан не видел, кроме того раза у фонтана. Спина как спина, широкая и чуть сгорбленная в сонной позе, набухшая мышцами, а прямо посередине между плеч, под выступающим бугорком в самом низу шеи – вязь из местных букв, небольшая, длиной сантиметров десять, что-то типа إسماعيل. Причем, здесь не было моды на татуировки, более того, рисунки на теле запрещались, считаясь привилегией лишь гидъюччинов. И вот, как оказалось, шахиншахов.Арслан повернулся так быстро, что Богдан не успел отвернуть голову. Увидев открытые глаза парня, правда, заплывшие кровоподтеками, вскинулся и осторожно обхватил ладонями его лицо.- Прости меня, джанесин, прости! – жаркий шепот обжигал и без того горящее болью лицо. – Я не хотел… но ты как мертвый, а я хочу, чтобы жил… чтобы видел меня… что это я в тебе, я!Сухие губы осторожно трогали разбитое лицо. Богдан просто прикрыл веки, опасаясь уйти в настоящую кому, не отворачивался, покорно принимая виноватые ласки господина.Следующие несколько дней он горел, в перерывах между болезненным бредом неизменно обнаруживая Арслана в постели рядом. Неизвестно, с какого перепуга, Богдан ведь ничего не спрашивал, рассказал, что этот рисунок на спине – символ его происхождения, а попросту – его имя, само проявляющееся после наречения еще во младенчестве. Оно служило самым веским доказательством чистоты крови.А потом, стоило Богдану слегка оправиться, а отекам сойти с лица, шах слинял в какую-то рабочую поездку в один из крупных городов на противоположной окраине материка.Но это Богдана уже не волновало.Все реже он уходил из своей беседки. Даже жесткая деревянная лавка в ней была удобнее роскошной кровати гаремных апартаментов. Однако кое-что все же прорывалось сквозь плотную дымку самостоятельного вызываемого забытья.Голоса. Он услышал их как-то, кажется, ночью. Два тихих голоса возле кровати, но Богдан не стал даже открывать глаза.- С этим надо что-то делать…- Мне жаль…- Он не заслужил такого, слышали бы вы, как он смеялся раньше…- Что я могу…- Вы можете…Какие-то обрывки. Два голоса. Один совсем бесплотный, второй высокий… женский? Детский? Какая разница? Ему все равно…***Резкий рывок выдернул его из очередного молчаливого диалога со Стасом. С трудом раскрыв отяжелевшие веки, Богдан равнодушно зафиксировал бешено раздувающего ноздри Арслана. Вернулся? Ну, он, типа рад…А вот шах никакой радости не демонстрировал. Наоборот, яростно сверкающие глаза и по звериному оскаленные зубы не обещали ничего хорошего, и если бы не полная апатия, Богдан уже бы искал пути отступления.- Долго еще будешь куклой неживой?! – рычал шах прямо в его лицо, взяв за грудки. – Я терпел! Я все делал, уехал даже, чтобы ты опомнился, наконец! Сколько будешь еще мучить меня, сколько?...Все, дальше не интересно. Богдан просто отрешился от громовых воплей, тряски и дальнейших витийств взбешенного шаха. Ну, убей уже, и все кончится. Давай, ты же на грани. Переступи ее и убей: сверни шею, пырни кинжалом, удуши голыми руками. И тогда успокоишься, дай, наконец, навсегда уйти в тихую беседку, к лучшему другу, с которым ему всегда было о чем даже помолчать…Но не тут то было. Перед глазами вдруг завертелось, и он обнаружил себя висящим на широком шахском плече вниз головой. За дверь. Коридор. Еще одна дверь. Мозаичный пол с бесконечным орнаментом, уходящим назад, являя все новые узоры. Дверь. Дверь. Плитки. Узор.Рывок и полет, окончившийся на каменном полу приличным ушибом плеча и бедра. Богдан не смог сдержать тихого болезненного стона и непроизвольно открыл глаза.

Небольшое помещение типа караулки: по стенам низкие лавки и стойки с оружием, какие-то шкафчики, стол. С лавок на него в недоумении пялятся несколько человек в форме дворцовых стражников. Кажется, их больше, чем двое, или даже трое, а вот сколько конкретно, ускользающий взгляд уловить не смог. Уже закрывая глаза, стремясь побыстрее отрешиться от происходящего, Богдан услышал злобно-шипящее:- Вашшш…Он не понял ничего сначала. Просто подумал, что дождался, наконец, своей участи на арене. И даже прикидывал, как скоро окажется на том самом песке, целомудренно прикрывающем следы многочисленных казней, перед неумолимой клыкастой смертью. Но, услышав это слово, не просто поощрение – приказ,затем громко хлопнувшая дверь, словно последняя жирная точка в его теперь уже конченой жизни. Поэтому просто обмяк на холодном каменном полу, без сил и без желания сопротивляться. Это конец, на самом деле конец. Вероятно, как раз такого он только теперь и достоин.Стражники зашевелились.- Вот это да – гаремная конфетка! – восторженно протянул хриплый голос.Раздались шаги, что-то тупое потыкало в бок. Больно.- Слушай, может, ну его? – осторожный голос от стены. – Мало ли, что там произошло? Господин отойдет, а этого уже…- Уж больно ты правильный, Челик! – попенял тот же голос над Богданом. – Ты же слышал – наш. Вот свезло! А я ведь думал, давно думал – как это, с такой ухоженной шлюшкой…- Да ты посмотри на него – парень того и гляди окочурится от истощения и побоев.- Строптивый, наверное! Вот и сломали. А сломанные игрушки господину не нужны. Может же он побаловать свою стражу!- Все равно, я…- Да все, хватит! – прохрипел подстрекатель. – Не хочешь – не надо! Нам больше достанется, да, ребята?Кажется, уже через секунду он оказался обнаженным. Одежда словно испарилась с тела, а по нему уже шарили руки. Руки… руки… сколько? Две, три пары? Или больше? Самое страшное заключалось в том, что как бы ни старался, Богдан не мог уйти в свою беседку, к Стасу. Раз за разом пытаясь отрешиться от происходящего, все никак не мог поймать момент и уплыть в свою альтернативную вселенную, эти шарящие по телу руки не давали сосредоточиться на цели. Поэтому приходилось в полной мере ощущать все происходящее.

Его гладили, мяли, тискали. Без нежности, без ласки, просто чисто механические движения, причинявшие иногда нешуточную боль. От первого укуса он даже вздрогнул, а потом они посыпались нескончаемо, в самых разных местах обжигая новыми всполохами боли.Кто-то дернул отросшие волосы, задирая лицо назад. От резкого рывка приоткрылись губы. Два пальца жестко прихватили челюсти, заставляя рот широко раскрыться.- Шире, шалава, не оцарапай – зубы выбью! Ты теперь только на прокорм львам, когда мы с тобой закончим, там красоту не спрашивают.Во рту быстро задвигался сочащийся смазкой член. Кривой, он неловко тыкался в нёбо, а по языку скользили просто невероятно раздувшиеся вены.- Открой шире, говорю, бляденыш, глубоко хочу! Ну!Богдан почувствовал жгучую боль, разодравшую уголки губ, член скользнул по нёбу к горлу, надавил, вызывая рвотный спазм и резкие судорожные глотательные сокращения.

- Только сблюй у меня, шлюха бордельная!Боль, обжигающая щеки. И в тот же момент в горло брызжет что-то вязкое, теплое, попав в дыхательные пути, отчего его разрывает хриплый захлебывающийся кашель, а сверху раздается хриплый стон, почти вой. Задыхаясь, Богдан пытается перевернуться на бок, рваные вдохи и выдохи похожи на метания агонизирующего тела.Его резко переворачивают на живот, не давая отдышаться. Ставят на четвереньки. И, даже зная, к чему все идет, Богдан оказывается не готов к раздирающей надвое боли, от которой уже отвык после предыдущих осторожных проникновений шаха. Он и забыл, насколько болезненно это резкое проникновение, без смазки и подготовки, как усиливают эту боль непрерывные безжалостные толчки.Из глаз льются слезы, изо рта вытекает сперма, смешанная со слюной, а в губы вновь тычется скользкая горячая головка, без особого пока успеха, потому что голова дергается от неистовых толчков сзади. Но снова, ничего, кроме физической боли, он не чувствует, потому что грязнее ему уже не стать, как ни старайся. Он сам – один большой комок нечистот, который не отмоется, ибо не был чистым никогда, как ему теперь кажется. Не отмыться, не отмыться, не забыть, не забыть…Как долго это продолжалось, он не знал. Но чувствовал все, каждый член, рвущий анус или губы, каждый укус, каждый щипок и удар, потому что в этот раз даже друг отказался облегчить его страдания, вероятно, посчитав его не заслуживающим даже такого зыбкого убежища.Его уже давно держали на весу и пялили с двух сторон, или толкали на спину, задирали ноги, складывая пополам, выворачивая суставы. Залитое спермой лицо потеряло чувствительность, только щипало разорванные уголки рта. А смерть все не шла. По крайней мере, к нему.

Снова оказавшись на четвереньках, пытаясь упереться сбитыми коленками в скользкий от спермы и пота пол, и болтаясь от резких толчков, он услышал только резкий стук и какой-то задушенный хрип. Потом звонкий свист воздуха, взрезаемого чем-то невероятно острым. Он даже кое-как продрал заплывшие глаза.Сидящий напротив и готовящийся кончить ему в лицо насильник замер, так и обхватив толстыми пальцами торчащий, просто угрожающе красный член, с выражением абсолютного ужаса на лице. Что-то мелькнуло сбоку, стукнуло и покатилось, отскочило, ударившись об стену, и замерло, вылупившись прямо в глаза Богдану медленно потухающим взглядом.

Голова. Отрубленная голова с навсегда застывшим выражением не полностью удовлетворенной похоти и приближающегося экстаза на лице. Кажется, обезглавленное тело сделало еще несколько конвульсивных толчков, еще не зная о наступившей смерти, когда эта голова уже катилась по полу. А потом фонтаном хлынула кровь из рассеченного надвое тела замершего напротив стражника, так же не успевшего кончить перед смертью.

Обмякшее тело насильника рухнуло сверху, придавив обессилевшего парня. Послышавшиеся затем вопли и новые свисты металла в воздухе служили наглядным звуковым оформлением происходящего – шах не делился даже сломанными игрушками.Тяжесть буквально снесло со спины. Его снова легко подхватили на плечо, сделали несколько шагов, замерли.- Как тебя зовут? – интонации спокойные, словно и не он сейчас изрубил в фарш отряд стражников.- Чч…чччелик Кеби…Кажется, тот самый, осторожный, кто отговаривал остальных, все же не присоединился к вечеринке, сохранив свою жизнь.

- Благодарю за службу, Челик Кеби! Ты хороший слуга своего господина. Теперь ты командир отряда, место только что освободилось.- Ббб…ббблагодарю, мой господин…***Снова просто туман, никакой беседки, никакого Стаса. Просто туман, в который превратились новые дни и ночи. Ласковые уговоры опостылевшего лекаря, ежедневные визиты которого уже напоминали рутину. Бурные сеансы раскаяния со стороны Арслана, снова бдящего у кровати, давно уже не вызывают удивления. И иногда, очень редко, снова те непонятные голоса, почти бесплотные, один из которых звонкий, несмотря на шепот.- Жаль… красивый…- Помоги…- Я… не знаю…- Помоги… помоги…- Я…Забытье. Тревожное, нездоровое, вязкое, как густая черная вода. В нем плохо и больно, но покидать не хочется. Пусть лучше так, чем ждать, что снова придет в голову неугомонного господина. Хотя, кажется, он перепробовал все: и уговоры, и угрозы, и боль, и насилие. Все. Осталось только убить, так почему же он с маниакальной упертостью надеется, что Богдан не только простит эти приступы жестокости, но и сможет принять его как любовника? Он ведь предупреждал шаха, что не сможет после этого жить. Он и не сможет. Даже рот уже не открывал, не ел, не пил. Очнулся однажды – в вене игла, капельница. Ну вот, дожил, его кормят внутривенно. А он все не отпускает. Не отпускает. Но ему придется, ведь Богдан все равно уйдет. Далеко… и надолго. Туда, где не будет ничего. Больше он ни на что не реагировал и ни на что не обращал внимания.***Внезапно забытье взрывается резкой болью, прошившей, казалось, все тело. Смачный удар спиной, ягодицами, затылком обо что-то твердое и горячее, словно его скинули как какой-нибудь тюк или доску. От удара перехватило дыхание, и открылись глаза.

Сетчатку резануло ярким светом, и Богдан грешным делом подумал, что все события, занявшие почти два года, приснились ему в горячечном бреду, а сам он все еще валяется на горячей потрескавшейся земле, умирая от жажды. Да, пить действительно хотелось безумно.

С трудом перевернувшись на живот и уткнувшись носом во что-то жесткое и горячее, Богдан вновь попытался открыть глаза и обнаружил прямо перед собой гладко обструганную и покрытую чем-то вроде морилки доску. А рядом с ней еще одну, очень плотно подогнанную. И еще. Много досок. Большое пространство, покрытое досками, заканчивающееся бортами. Шагах в десяти от него – очень толстое бревно, уходящее высоко вверх – мачта. А вокруг толпа индивидов весьма своеобразной наружности, которых так и хотелось назвать пиратской шайкой.Шаги. Сзади. Твердые и уверенные шаги человека, чувствующего себя хозяином положения. Внезапная и абсолютная тишина. Глубокий хрипловатый голос:- Да вы, наверное, шутите?!******Анамнез — сведения, получаемые при медицинском обследовании путём расспроса самого обследуемого и/или знающих его лиц.