Часть 4 (1/1)
Ах, как я благодарен тебе за эти слова! За твою теплоту и сердечность, за терпение, с которым тывыслушивала мои сбивчивые исповеди… Появившаяся тайна еще больше сблизила нас тобою, сделала сообщниками.
Впрочем, теперь я понимаю, что отец тоже, несомненно, догадывался -не раз и не два заставал он меня за рассматриваниемиллюстраций мужского тела в своемцветном анатомическом атласе и медицинских журналах. А как-то раз, помнится, неожиданно вошел в комнату, когда я разглядывал найденную в ?Ниве? репродукцию ?Святого Себастьяна? Тициана. Я наткнулся на нее случайно, листая старые подшивки, - да так и застыл, восхищенно впитывая глазами совершенную красоту сильного, страдальчески изогнутого телаи чистого, юного лица. Смотрел, смотрел, чувствуя стыд, любопытство и какое-то странное волнующее томление,от которого кровь с каждым ударом сердца бежала всё быстрее и дыхание сбилось, будто я пробежал разом пару вёрст. Мне отчаянно захотелось коснуться этого божественного тела, что я и сделал, проведя дрожащим пальцем по изображению святого. На мгновение представилось мне, что я там, рядом с ним; сейчас я перережу веревки, стянувшие его руки, перевяжу раны от стрел, а потом… Я, тринадцатилетний мальчишка,не знал, что буду делать потом, но мое тело (теперь, когда мы с тобоюдавно уже взрослые люди, я могу признаться в этом без обиняков)ответило на эти фантазии самым недвусмысленным образом, заставив меня мучиться от внезапной тесноты брюк, желания немедленно сбросить их и опять остаться наедине с прекрасным юношей Себастьяном.В этот момент в дверях (они не были заперты) возник отец. Холодея от ужаса и заливаяськраской, яторопливо отдернулприжатую к гульфику руку и отбросил журнал. Отец же, взяв из шкафа какую-то книгу и не проронив ни слова, вышел, а я остался приходить в себя, гадая, заметил ли он что-нибудь, и если да – то какое последует возмездие.Однако ни порки, ни другого наказания не последовало, так что спустя пару дней я довершил свое грехопадение, вырвав из журнала заветную репродукцию и спрятав под матрас, –теперь Себастьян был со мною каждую ночь.Поступив в корпус, я, как ты помнишь, Оленька, убедился, что не одинок. Удача, однако же, не слишком сопутствовала мне – я был слишком робок и нерешителен, чтобы ухаживать за кем-то и потому с тоской и завистью смотрел на тех своих одноклассников, которые с легкостью добивались расположения у ?мазочек?* и после отбоя пробирались в их постели (хотя чаще довольствовались торопливыми объятиями и фрикциями в ночномклозете – не раз я, проснувшись по нужде и приоткрыв дверь вэто пропахшее табаком и мочойцарство, как ошпаренный выскакивал обратно, а вслед мне неслись сдавленные смешки укрывшейся там парочки).
За всё время в корпусе яблизко сошелся только с одним мальчиком, АндреемГагариным, которого всегда звал Анри. Думаю, ты помнишь его, Оленька, -такого же нескладного и худого, застенчивого, в маленьких круглых очках, за что его постоянно дразнили. Он не разбывал в нашем доме, и, бывало, мы все вместе – я, ты и Анри - играли в лапту или крокет, катались на лодке и велосипедах. Вечером мы провожали тебя до дома, а потом вдвоем медленно брели обратно,обнявшись, и сердцебыстро и сильно отстукивало удар за ударом, когда я держал его горячую ладонь в своей и видел легкую полуулыбку…Несколько раз мы с ним целовались, и я думал, что умру от счастья, которое приносили эти незатейливые соприкосновения наших губ, - ведь мы оба были совершенно неискушенными в таких делах (свое греховное ночное уединение с римским святым я в расчет не принимал…).
Авскоре нам пришлось расстаться – у моего Анри, оруженосца Анри, как ты любила его называть, обнаружили начальную стадию чахотки, и родители, по настоятельной рекомендации врачей, продали дом в Преображенске и увезли сына в Крым.* "Мазочками" в дореволюционных гимназиях, училищах и корпусах называли смазливых женственных мальчиков, за которыми ухаживали, как за девушками.