Часть 23 (1/1)

Они не спят в итоге почти до самого утра: разговаривают, смеются, целуются, снова ласкают друг друга то медленно и плавно, то быстро и жадно, но из раза в раз — завороженно, словно впервые; не гонятся даже за тем, чтобы кончить, — просто не могут отпустить друг друга, и эта нирвана растягивается на часы. Эда кумарит от возбуждения, от Арсения, от того, какой он горячий и открытый под ним, на нём, везде, и времени не чувствуется вообще: зимой ночи такие бесконечные, что кажется, будто утро не наступит никогда, и от этого почти радостно — значит, из-под одеяла вылезать не придётся.Вылезают пару раз ради коротких перебежек до ванной и потом торопливо ловят друг друга в тёплые одеяла, чтобы согреть. Арсений даже устраивает Эду маленькое шоу: танцует в темноте на кровати, дразняще приспуская с плеч накинутый после ванной халат; в итоге развязать пояс позволяет Эду, и Эд снова утягивает его, наконец-то тоже раздетого, к себе, чтобы раздетыми теперь быть вдвоём.— Ты когда танцуешь, у меня тупо котёл плавится. На каблах если — на хуй, сразу конечная. Не ебу, как ты ваще на них ходишь.Арсений опускает глаза, улыбаясь смущённо-кокетливо, и Эд даже в темноте видит его ямочки на щеках и длиннющие ресницы.— Сказал бы, что это легко на самом деле, но… Это сложно и опасно. И даже больно первое время. А пока разберёшься, как использовать их в пластике… Сам чёрт ногу сломит. Буквально, блин.Эд хрюкает, представив, как чёрт на двадцатисантиметровых шпильках ковыляет в метро по решёткам в полу и пытается не подвернуть копыта.— Я в детстве, — заговаривает Арсений серьёзнее, укладываясь Эду на грудь, — смотрел на мамину обувь и мечтал быть женщиной.— Почему?— Потому что женщинам можно ходить на каблуках. Я тогда ещё не знал, что мужчинам, вообще-то, тоже можно. И что женщинам не всем каблуки нравятся. И что у мамы моей от каблуков деформировалась стопа и были адские мозоли. Потом узнал и, блин… Всё никак понять не мог — почему людям нельзя просто делать то, что им нравится, и не делать то, что не нравится? Почему притворяться надо, чтобы соответствовать каким-то дурацким нормам? Если все притворяются, зачем тогда норма? Всё как будто бы перепуталось где-то там, когда правила сочинялись, и страдают теперь все.Эд сам знает всё это слишком хорошо: он тоже никогда по жизни ни в какие рамки не вписывался, только ему повезло чуть больше, чем многим, — сил хватало, чтобы пиздиться за свои собственные нормы со всеми недовольными — и выживать.— Сам не выкупаю, на хуя такие сложности. Почему людям не поебать, кому как по кайфу? Ты вообще смелый, шо не притворяешься.— Да блин, — Арсений шумно вздыхает, — это такой абсурд. Что для того, чтобы просто быть собой, нужна, блин… смелость. И люди за это автоматически ждут наказание. Боятся, блин, за свою жизнь. И это наша норма? Зачем всё должно быть так?Эд грустно пожимает плечами — Арсений говорит обо всём с такой болью, что хочется мироздание перевернуть, только чтобы он перестал переживать за каждую несчастливую душу в этом мире.— Зато, ну, смелость — как чумка. В смысле, ну, типа заразная. Сначала ты один против системы, тупо именно Жан-Клод Ван Дамм, а там чих-пук — и за тобой все кенты подтягиваются. И вы вместе уже идёте крошить.— Потому что мы крошки?Эд ржёт, Арсений хихикает — отличный повод, чтобы зацеловать вновь показавшиеся на щеках ямочки, и Эд себе не отказывает — переворачивает его, хихикающего теперь ещё больше от всей этой пододеяльной возни, и, подмяв под себя, целует.— Я нашёл у тебя Большую Медведиху, пока ты танцевал.— Прости, что-что нашёл?— Ну, эту, — нависнув сверху, Эд с видом знатока соединяет кончиком пальца несколько родинок у него на животе, — кастрюльку. С ручкой.— Эдик... — Арсений смеётся и с измученным стоном закрывает лицо ладошками. — Ковш. Большой Медведицы. И-и… — он приподнимает голову, придирчиво глядя на свои родинки, — по-моему, оно не то чтобы очень так выглядит.— ?Очень так?. Бля, один хуй. Ты, ну, именно, короче, космос.— ...тарс. Кукурузные звёздочки с цельными злаками.Эд затыкает ему рот ладонью, чтобы не болтал, и целует Медведиху-Медведицу в два влажных поцелуя: мельчить, зацеловывая каждую ?звёздочку? по отдельности, размер губ не позволяет. Над ухом слышится фырчание — Арсению щекотно, и в качестве мести он слюняво лижет Эду ладонь.— Фу, ну шо це таке, — Эд одёргивает её и раздраконенным рычащим котом набрасывается с мелкими укусами на его шею. — Неслухняный кошеня.Арсений пищит, но выходит слишком громко, и они шипят одновременно — тише, блин, все спят.— У тебя тоже есть кукурузные звёздочки, — сообщает он, ткнув пальцем в одну из маленьких родинок на груди Эда, островком очерченную светлой нетронутой кожей посреди чернильных морей. — Ты как те картинки, где надо найти замаскировавшегося кота. Только на твоих картинках вместо котов — родинки. А кот — ты сам, и картинки — на тебе.— Я ни хуя не понял.— Это называется артхаус.Они смеются, на этот раз даже не шикая друг на друга, чтобы быть потише.— Бля, шо-то теперь так хавать хочу, — жалуется Эд. — Намутим вариант?— Давай, — оживляется Арсений. — Каков план?— Я бы закинулся вчерашней картошечкой.— Боже, да. Там ещё чё-то осталось?— Шо-то осталось, какие-то зашкварки.Арсений смешно морщится с ?зашкварок?; у них самих, конечно, зашкварок по горло, но до утра об этом думать точно не хочется.— Принесёшь?— Холодненькую? С огурчиком?Арсений смотрит на Эда неверяще-влюблённо и качает головой:— Ты лучший.Эд одним движением перелезает через него, успев чмокнуть в губы, и мчит на кухню, на ходу натягивая трусы.

Возвращается, кое-как неся в руках добычу: пластиковый контейнер с картохой, огурцы, сложенные на крышке и норовящие от любого движения скатиться на пол, две вилки и зажатую под мышкой бутылку с водой. Арсений, включив прикроватную лампочку, уже сидит в боевой готовности, взъерошенный, нетерпеливо-радостный, как ребёнок, — такой умильный, что Эд, глядя на него, начинает ржать и едва не роняет всю хавку.— Дурачьё, — фыркает Арсений, забирая у него из рук контейнер. — Блин, это всё зря-зря-зря, — приговаривает он, открыв крышку и воткнув вилку в самую смачную картофелину, — проснусь с опухшей физиономией.— Всё равно красивый бушь. — Эд плюхается рядом, тоже вооружившись вилкой. — На радость твоей клубной тусовке.— Им я идеальный нужен. Неидеальный, конечно, наверное, тоже принимается, но с меньшим энтузиазмом.— Не, это всё чёс. Они тебя любого любят. Я это сразу ещё с порога, короче, просёк. Не успел жопу уронить — а там перед твоим шоу такой кипиш начался, как будто тупо Бейонсе приехала. Знаешь, шо я про тебя первое услышал?Арсений вопросительно-заинтересованно мычит с набитым ртом; на губах у него — прилипшая лапка-укропинка, и это так трогательно, что Эд фыркает, не цитируя, скорее, а говоря от себя самого:— ?Ангел во плоти?.Тот вскидывает брови, тыльной стороной ладони вытирает губы — ангельский, определённо, жест — и, дожевав, спрашивает:— И чё после таких анонсов по ожиданию-реальности? Ангел воплотил?— Всё оч хуёво, шо. Так хуёво, шо аж... — ?влюбился?, хочется сказать, но Эд не осмеливается — неловко сжёвывает это слово вместе с холодным комком картошки и взамен хрипит: — живу теперь в его доме.Арсений, кажется, удовлетворяется таким ответом: сидит довольный и какой-то вдруг загадочный.— У нас в ?Гейле?, — говорит он, — в следующую субботу будет праздник в честь восьмого марта. С вечера и на всю ночь. Если хочешь посмотреть, как ангел во плоти танцует на каблуках…Эд замирает, даже жевать перестаёт; в их положении такой роскоши, как планы на неделю вперёд, просто нет, и то, что Арсений как будто бы не учитывает этот малюсенький нюанс, ставит Эда в тупик.— Арс, я… не ебу, шо там как получится в следующую субботу.— В смысле?— Ну… Доки ж будут завтра. Сегодня.Повисает пауза. Эд поднимает на него взгляд: Арсений хлопает глазами так потерянно, что внутри всё падает вниз.— Ты хочешь сказать, что ты на следующей неделе... уедешь?— А когда?Блядь, он не хотел говорить это так. По-другому надо было, и он сто раз прокручивал у себя в голове их воображаемый разговор, но с Арсением пытаться предугадывать такие вещи бесполезно. Им надо было обсудить это по-человечески, а не трахаться, чтобы избежать разговора.— Ты уже успел всё решить, значит?— Не успел я ни хуя решить, потому что мы это тупо даже перетереть нормально не можем. В чём претензия щас, я не выкупаю? Мы же с самого начала...— Какая теперь разница, когда уезжать? — выпаливает Арсений.Эда как током шарахает; он кладёт вилку в контейнер и, медленно выдохнув, трёт глаза пальцами. Хочется спросить — ты не всекаешь, да? — и лишняя секунда уходит на то, чтобы проглотить непонятно откуда нахлынувшее раздражение. Эд виноват, что ли, что всё так дерьмово? Не одному Арсению хуёво, но — блядь, ну вот так?— Зачем ты говоришь это?Арсений тоже кладёт вилку. Молчит. Эд хочет сказать: я понимаю, родной, пиздец мы попали, и если бы всё решалось так просто. Вместо этого он рычит почти язвительно:— Типа я, блядь, не хочу остаться?Не проглотилось всё-таки ебучее раздражение; невысказанный упрёк в словах Арсения как будто долетает до него по-настоящему только сейчас, и Эд аж захлёбывается от формулировки — как угодно можно было это произнести: ?я не хочу, чтобы ты уезжал?, ?останься, пожалуйста, ещё ненадолго?, но Арсений сказал то, что сказал.— А ты вообще хочешь??Вообще??!— Ну, блядь, естественно, — рявкает Эд.— Так останься! — не выдерживает Арсений.— Да ты не врубаешься, что ли?!Он глядит на Эда своими огромными голубыми глазами растерянно, немного испуганно, по-детски недоумевающе — зачем ты на меня кричишь? — и Эд осекается под этим взглядом, одними губами выдохнув ?блядь?.Хули так сложно?— Арс, мне тупо невыносимо, — сухо сглотнув, произносит он. — Сидеть взаперти. Жить в этой неопределённости. Вами рисковать, тупо всем рисковать. Я пиздец как хочу быть рядом с тобой. Я вообще хуй знает, хотел ли в жизни чего-то так сильно. Но ни хуя это не проканает, понимаешь? Я не хочу, чтобы оно висело над нами, я не могу, это... тупо невыносимо. Я не могу ховаться тут вечно. Мне надо шо-то делать со своей ебучей жизнью. И если ты думаешь, шо мне заебись будет делать это без тебя, ты, на хуй, ебать как ошибаешься.

Они смотрят друг на друга, сидя на разных половинах кровати, и та вдруг кажется слишком огромной: расстояние между ними — не несчастные полметра, а чёртова бесконечность.— Я не хочу, чтоб ты думал, шо мне всё это легко, — говорит Эд с горечью. — Ни хуя не легко, Арс. Но я не знаю, что сделать, чтобы нам обоим так хуёво не было. Вариантов тупо нет. Ну. Их нет.Арсений опускает глаза; молча трёт лицо руками, а затем отвечает тихо:— Я... всё это понимаю, блин... Сам не знаю, чё несу вообще. Прости. Просто столько мыслей из-за всего этого, что крыша едет.— Так, может, поговорим?Арсений устало мотает головой — он же сказал сегодня, что пока не готов; как в детском саду сработало — чур не я. Если закрыть глаза, то подкроватный монстр тебя тоже не увидит.— Давай просто ляжем спать, пожалуйста. Башка не соображает.— Лады.— Пойду зубы почищу.Он укутывается в халат и, забрав контейнер с недоеденной картошкой, выходит из комнаты. Эд с глухим рыком падает на подушку и матерится беззвучно, а потом просто тупит в потолок, пытаясь успокоиться, пока Арсения нет.Тот возвращается минут через двадцать, молча выключает прикроватную лампочку и ныряет под одеяло, но к Эду почему-то не льнёт, хотя обычно лезет обниматься и засыпает в его руках. Они проводят в тишине ещё несколько секунд, и Эд не выдерживает: громко цокнув языком, протягивает руку — ну давай уже не куксись, подь сюды; если мы сейчас это не сделаем, то просрём, на хуй, всё. Арсений, наверное, тоже знает, как это работает, поэтому не сопротивляется: упрямо сопя, всё-таки ложится к нему под бок, и напряжение наконец стихает, но Эд так и не закрывает глаза — вряд ли он теперь быстро вырубится. Они лежат, не говоря ни слова, думают каждый о своём — но наверняка об одном и том же.— Не могу вспомнить, каково это. Спать без тебя, — шепчет вдруг Арсений. — Пытаюсь вспомнить и вообще не могу, представляешь?Эд молча гладит его по затылку и, запустив пальцы в волосы, перебирает мягко; он представляет. Сам вспомнить не может, каково это.Без Арсения быть.*Он просыпается от пиликанья и сперва даже не догоняет, откуда идёт звук, пока в непонятках не подрывается с подушки: трещит телефон Арсения — похоже на будильник, но Эд не шарит за мелодию, он слышал её дай бог раз — обычно они просыпаются сами гораздо раньше.— Кот... — заплетающимся со сна языком бубнит он.Ноль реакции — Арсений спит, завернувшись в одеяло рулончиком и уткнувшись лицом вниз, и Эд, не поднимая головы, может увидеть только торчащие во все стороны темноволосые хохолки на его макушке. Будильник беспощадно орёт, но выключить его никто даже не пытается.— Котишка… Выруби машину.Из-под одеяла раздаётся отрицательное ?у?.С кряхтящим ?бля? Эд неуклюже тянется к тумбочке, чтобы выключить пиликанье; потом валится на Арсения, сам ещё сонный и не соображающий ни черта, но действующий на заспанных утренних инстинктах: громко пыхтя, отыскивает наощупь розовое ухо, тычется в него носом, целует куда попало и снова зовёт — больше для того, чтобы не уснуть самому:— Мурзик. Мы, на хуй, всё проспали.Снизу слышится сдавленный мявк и неразборчивое ?блядь, на хуя я родился?, но обсудить это они не успевают — телефон вибрирует опять, на этот раз на беззвучке: не будильник — звонок. Эд машинально глядит на экран — неизвестный номер — и, прихлопнув Арсения по боку, откатывается на свою половину кровати.— Тя кто-то хочет.Арсений с измученным стоном вытаскивает руку из-под одеяла и, нашарив телефон, несколько раз безуспешно тыкает по зелёной кнопке, пока наконец не попадает.— Да? — хрипло бормочет он. — Привет, детка. Чё-то случилось?Эд пялится в потолок, невольно вслушиваясь в низковато-гулкий мужской голос на том конце трубки, — и внезапно чувствует себя лишним.?Детка?.— Да, сплю, представляешь, — продолжает Арсений, — и такое бывает. Ты чё так рано?.. А который час? О бо-оже…После ночной перебранки Эд с трудом представлял, как они будут разговаривать утром, но гнетущую обстановку по иронии судьбы — чуть менее, но всё равно гнетущей обстановкой — разрядил Руслан.Эду в гетто девчонки рассказывали: когда в доме, где есть взрослый кот, появляется другой взрослый кот, их кормят по разные стороны двери. Чтоб сразу не погрызлись. Чтоб привыкали постепенно. Чтоб запах чуяли близко-близко, но драться не бросались. Эд драться ни с кем и не хотел, но с чего-то вдруг он чувствует себя этим треклятым котом. По факту — вторым; по ощущениям — первым.Вот так это будет выглядеть?— Нет, мы просто поздно легли. Иди на фиг, — улыбается Арсений; Эд на него не смотрит, но слышит по голосу. — Рассказать в подробностях?Дальше подслушивать не хочется; он вылезает из-под одеяла, но Арсений в последний момент хватает его за руку и смотрит вопросительно.— Пойду брызну, — поясняет Эд, с какого-то хрена пытаясь говорить тише.— Нет, со мной, — мурлычет тот в трубку, не отпуская его запястье и не отводя взгляд. — Зачем спрашиваешь? Хочешь поздороваться?Эд вскидывает брови; думает запротестовать — ну уж нет, блин, на хуй такие приколы — но почему-то не может, просто ждёт, что будет дальше.— Тебе ?здрасьте?, — передаёт ему Арсений, забавно изобразив картавость.— Привет.Они долго смотрят друг другу в глаза, затем Арсений тянет к себе его руку и, мягко поцеловав в ладонь, отпускает. Эд сползает с кровати, идёт на выход и уже у самой двери всё-таки фыркает себе под нос.Ну, привыкают постепенно.*— Ты чего звонишь-то? Заскучал? — спрашивает Арсений; Руслан, вообще-то, не любитель без повода трепаться по телефону. — А говорил ?не приезжай, не приезжай?. Тебя покормили?— Покормили, перевязали, посадили играть в приставку, но, сука, джойстик сделан для двуруких людей, а у меня-то, блядь, всего одна. Ну, я имею в виду, это ж дискриминация по отношению к одноруким, не? А они, может, тоже хотят играть в ?НХЛ?, бля!Арсений хихикает.— Ну-у, есть другое занятие, для которого вторая рука не нужна.— М-м, как чувствовал, что ты предложишь, — по голосу слышно, что Руслан, кошара хитрожопая, расплывается в улыбке.— Так, — останавливает его Арсений, — я ничего не предлагаю, я вообще проспал, и мне пора на работу.— Без проблем. Без проблем, тогда передай трубочку Эду.— Коктейльную? Табачную? — уточняет он, а потом ахает от озарения: — Вафельную!— Потрясающий юмор, браво.— Ну, со сгущёнкой, — обиженно тянет Арсений таким тоном, как будто это аргумент, в корне меняющий всё.Руслан сдаётся — всё-таки прихрюкивает, и Арсений слабо фыркает сам, а потом добавляет уже не так весело:— Эд сегодня... тоже занят.— М? А чё?— Он… Он, в общем...Дышать вдруг становится труднее; Арсений чувствует, как в горле сдавливает, а сердце начинает колотиться быстрее.— Он…— Арсений, — зовёт его Руслан настороженно, вмиг посерьёзнев. — Чё ?он??Тот лежит, сжав губы, и не может произнести ни слова; в носу начинает щипать.— Чё случилось? Он тебя обидел?Арсений мычит отрицательно, еле сдерживая эту горькую лавину внутри себя; всё, до чего они с Эдом успели договориться ночью, разом обрушивается на него неподъёмным мешком, и чем больше он уговаривает себя успокоиться, тем сильнее его накрывает.— Так, ладно, я понял, — спасает его Руслан. — Я понял.Они молчат несколько секунд, пока Арсений, зажмурившись, переводит дыхание; Руслан терпеливо ждёт.— Всё?— Угу...— Мда-а, детка, чё-т пиздец.— Рус... — бормочет Арсений тише.— А?— А ты радоваться будешь? Ну, когда он... уедет.Руслан зависает на мгновение, и в трубке фонит тишина.— Бля, я б… хотел бы, но это вряд ли. Ну, я имею в виду, как мне тебя убитого потом откачивать?Арсений смотрит на пустую половину кровати и выдыхает тяжело.— Вот и я понятия, блин, не имею.*Он совсем никакущий плетётся варить кофе и делать завтрак, пока Эд торчит в ванной; очень долго стоит перед холодильником, тупо пялясь на продукты и не зная толком, зачем вообще открыл дверцу.— Доброе утро, — раздаётся на пороге голос Пуфа. — Ты чё завис?Арсений отмирает — сам он даже не заметил, как залип.— Доброе. У нас йогурты, по-моему, пропали. В смысле они физически на месте, но есть их, кажется, уже нельзя.Он вытаскивает упаковку с просроченными йогуртами и обречённо машет ею, демонстрируя Пуфу. Тот забирает её и, без сожаления выбросив в мусорку, бедром захлопывает дверцу тумбочки.— Щит хэппэнз.— Завтракать будешь?— Да не, я уже поел, щас надо в ?Европейский? мотануться, забрать жопины вансы. Вот горело, блин, ему перед отъездом заказывать, дебилоид, всё равно до весны ходить в них не будет.Арсений насыпает кофе в турку и, залив водой, ставит на плиту.— Ты все вещи собрал?— Хэ зэ, наверное, — пожимает плечами Пуф. — Посмотрим, когда обнаружится, что мы чё-то забыли. Главное, жопу корги растолкать завтра утром, а остальное не так важно. Я у него ночевать останусь.— Хорошо. У вас рано вылет, да? Отвезти вас в аэропорт?— Не, мы на таксо доедем, не парься. Ты и так не спишь ни хрена.— Ну ладно, — сдаётся Арсений. — Спасибо, что страховал меня на этой неделе, родной.— Да ноу проблемс. У тебя всё норм? — спрашивает Пуф, разглядывая его пристально. — Справишься тут без меня?— С божьей помощью, — фыркает Арсений, а затем добавляет, судорожно вздохнув: — Я буду очень-очень скучать по тебе.Блядь, это закончится сегодня, нет?— Ну ты чего, мы ж уезжаем всего на неделю, ну, — успокаивает его Пуф, потянувшись за утешительными обнимашками. — Время быстро пролетит, пуф — и всё.Арсений обнимает его, угукает, плотно сжав губы, и чувствует, как к горлу снова подкатывает горький ком. Время быстро пролетит.И всё.— Ладно, я погнал, — говорит Пуф. — Выше нос.— Чтоб второго подбородка не было? — криво усмехается Арсений; больше для себя шутит — отвлечься.Пуф смеётся, отлипает от него и, прихлопнув по плечу, выходит из кухни. Арсений, мгновенно помрачнев снова, отворачивается к плите, на автопилоте поправляет полотенце, висящее на ручке духовки, и пытается выровнять его до миллиметра, хотя оно и так висит ровно. Губа начинает подрагивать, и он закусывает её до боли — тихо-тихо-тихо, спокойно, вдох-выдох — но от этого ёбаного мысленного ?тихо? слёзы подкатывают ещё сильнее.— Шо там подшлёпанный, — раздаётся позади голос Эда, — побрататься со мной удумал?Арсений вздрагивает, как пойманный с поличным; быстро вытирает глаза и нос и оборачивается, не глядя на Эда.— Тупо поднял Белый белый флаг… Кот? Ты шо, эй?Он не успевает ответить — в эту самую секунду кофе вскипает и с шипением выливается из турки на плиту.— Блядь! — Арсений подскакивает, торопливо переставляет турку на холодную конфорку и по дороге расплёскивает ещё больше. — С-собака!Кухню заполняет запах горелого кофе; Арсений, ничего не видя перед собой, принимается вытирать кофейные лужи там, где плита не горячая, но в конце концов бросает тряпку и замирает, уперевшись руками в тумбочку и опустив голову.Эд подходит и обеспокоенно кладёт ладонь ему на спину, а затем осторожно разворачивает к себе и пытается заглянуть в лицо, но Арсений так и стоит, уставившись под ноги, — смотрит на полотенце, обмотанное вокруг бедёр Эда. Его, блин, личное теперь.— Я думал, успею привыкнуть к мысли. Что всего этого... скоро не станет. В итоге к тебе привык, а к мысли — нет. Чё с этим делать?Он поднимает на Эда взгляд, словно ждёт ответ, хотя не честно это ни черта — требовать ответ, которого не существует.— Не ебу, кот. Если б я сам знал.Они смотрят друг на друга с горечью, и Арсений не выдерживает первый — утыкается лбом ему в голое мокрое плечо, лишь бы в глаза не смотреть.— Блядь, Эд, я так не хочу, чтобы ты уезжал. Я рехнусь без тебя. Какого хуя всё так? Какого, блядь, хуя?Над ухом раздаётся тяжёлый вздох; Эд гладит Арсения по голове, мнёт загривок сзади, чтобы расслабить хоть немного, — медлит, прежде чем ответить:— Хуёво, если мы оставшееся время вот так проведём в запаре. Шо если тупо не думать ни о чём? Просто будь со мной. А я буду с тобой.— Я очень хочу не думать, кис. Но не получается.Не выйдет у них ?просто?; может, и вышло б, если бы они всё обсудили заранее, но сейчас Арсений завис где-то на стадии отрицания, перерастающего в гнев, хотя времени было предостаточно, чтобы успеть добраться до принятия, а он всё проебал. Так старался сделать всё для всех правильно, что в итоге забыл переварить самое важное.— Есть один верняк, чтоб релакснуть, — говорит Эд мягче — улыбается, Арсений по голосу угадывает. — Шаришь какой?— Наркотики?— Пизже. И легальнее.— Ты потому сюда голый пришёл?— Це просто приятный бонус.Арсений чувствует, как пальцы Эда начинают массировать загривок сильнее, надавливают куда-то так сладко, что от этого руки покрываются мурашками, а вниз по спине бежит дрожь. Он выдыхает устало, рефлекторно запрокидывает голову; хочет сопротивляться поначалу — не получится ничего, мне, сука, плохо и грустно; но всё же сдаётся, расслабляется, млеет — Эд знает, что делает, и делает он это очень, очень хорошо.— Знаешь все мои точки, — усмехается Арсений, прикрыв глаза.Эд прикасается губами к его кадыку, медленно ведёт по шее и подбородку, добирается до губ наконец и, обхватив ладонями щёки, целует долго-долго — так, что Арсений на секунду действительно не думает ни о чём.— Хошь, кофе сам сварю? — спрашивает Эд, отлепившись.— Блин, не будь таким идеальным, пожалуйста, ты вот вообще не помогаешь.Они смеются друг другу в губы, потом нежатся ещё немного, пока на кухню, сверкая лыбой и свежими засосами, не вламывается Антон.Кофе в итоге Эд в два захода варит на всех.*На улицу он выбирается уже в вечерней темноте, под мелкий моросящий дождь; волнуется сильнее, чем в предыдущий раз, и жалеет, что нет с собой сигарет, — сейчас бы придушить никотином это тупое липкое волнение, да и внимание прохожих от себя отвлечь: слишком целенаправленно он шагает ссутулившейся чёрной тенью, глядя прямо перед собой, а не в мобильник, как все; с сигаретой хоть бы выглядел не так подозрительно; с сигаретой — как будто доверия больше.

В голове после сегодняшнего — лютая каша, и он, лишь бы не вариться в ней сейчас, всю дорогу напряжённо прокручивает инструкции Санчо, как мантру: Нескучный Сад, первый вход с проспекта, пруд возле купели, лавка напротив плавающего домика со стороны набережной. Шо такое вообще, блядь, ?купель??Добирается наконец до места по кипящему Ленинскому — вечно здесь откуда-то людей тьма, машины несутся по проспекту так шумно, что аж в ушах закладывает, но стоит свернуть за высокий железный забор Нескучного — как весь московский шум обрубается ватной тишиной, словно в вакууме.

Эд в полумраке, почти наугад выбирая тропинки, спускается к набережной, находит всё-таки этот треклятый пруд, прогулочным шагом обходит его, пристально пялясь на каждую лавку, пока не равняется с той, что напротив маленького деревянного домика, одиноко торчащего на покрытой тонким льдом водной глади. Плюхается на эту лавку, сидит несколько минут; пропускает бегунов, трусящих мимо, — а потом в конце концов наклоняется, чтобы проверить сидение снизу, и, пока ладонь шарит по отсыревшей грязной доске, сердце стучит, как сумасшедшее, и вдруг — замирает, когда рука натыкается на полиэтиленовый пакет, примотанный скотчем.Эд срывает его, озирается по сторонам, даже не взглянув — оно, не оно; только онемевшими пальцами чувствует тонкую гибкую книжицу — и задыхается от того, как в ту же секунду в груди всё обжигает горячо-горячо.Вот такая, значит, свобода на ощупь?Глаза слезятся то ли от ветра, то ли от этого пьянящего ощущения свободы, ошпарившего изнутри, как стопка водки; сейчас бы поскорее забиться в безлюдный угол и распаковать наконец, пощупать. Познакомиться с новым собой.Эд торопливо прячет пакет за пазуху, в тепло, поднимается с лавки и идёт быстрым шагом, не оборачиваясь; засовывает руки в карманы поглубже, чтобы согреть окоченевшие пальцы, и внезапно натыкается на смятую бумажку — плотную, на чек не похожую. Останавливается под фонарём, разворачивает и пялится в непонятках ещё мгновение, пока не догоняет: в руках у него глупый стикер в виде собачьей мордахи, так и провалявшийся в куртке с того дня, как они бухали с Егором.Последние две цифры накарябаны совсем криво, но это кажется трогательным; Эд угадывает в них пять-восемь и мимолётно думает на радостях: не зайти ли в гости? — тут близко; но эта мысль уныло сменяется другой: рисковать сейчас у него нет права, он и так нарисковался за последний месяц столько, что шампанским до конца жизни теперь официально заливаться может.С той квартирой он уже попрощался в прошлый раз; на второе прощание сил не будет.В солнечном сплетении вдруг ноет тупо-тоскливо; Эд тормозит и, прикрыв глаза, запрокидывает голову, чтобы вдохнуть поглубже и холодом приморозить это ноющее чувство, — но вместо стерильного мороза в нос внезапно ударяет запах табака.Навстречу топает сгорбившийся от холода пацан-подросток; в зубах у него сигарета, и Эд, проходя мимо, воровато втягивает носом чужой табачный дым, а потом окликает пацана, даже не успев подумать:— Дядь, не угостишь?Тот шарахается в первую секунду, но затем всё-таки присматривается к Эду и, поколебавшись, протягивает пачку.— Прикурить будет? — сразу просит Эд — зажигалки у него тоже нет с собой.Пацан снисходительно делится зажигалкой, и Эд прикуривает, затянувшись сразу хорошенько, чтобы горло обжечь с первого вдоха; кивает молча — вслух за сиги не благодарят — и, засунув свободную руку в карман, делает два шага в сторону, чтобы уйти, но тут же нащупывает пальцами острые уголки смятого стикера-пёсика и резко тормозит.— Эу, слышь, малой! А есть труба позвонить? — спрашивает наудачу. — Свою на хате оставил.Паренёк недоверчиво оборачивается, чуть замедлив шаг, но не останавливается и мямлит что-то похожее на ?не, нету?. Эд догоняет его — всё это на пьяном куражистом подъёме почему-то вдруг кажется ему жизненно важным.— Чувак, у меня нет телефона, сорри, — повторяет тот.— Это у меня нет телефона, говорю, — выпаливает Эд нетерпеливо — хули этот поц ему не доверяет? Он что, на жулика какого-то похож? — Да шо ты морозишься, не отожму, мне кенту набрать. Я те паспорт подержать дам, на.Он впихивает ему в руки пакет с доками, который пять минут назад достал из-под лавки.— Дядь, чисто по-братски выручи, а? Очень надо.Пацан с подозрением смотрит на Эда, колеблясь, но в итоге сдаётся и, всё-таки придержав пакет в качестве залога, протягивает разблокированную мобилу.— Слышь, мужик, я быстро бегаю и больно бью, если чё, — угрожающе предупреждает он.— Да шо ты напрягся, расслабь духовку, у тя в руках вся моя жизнь. Благодарочка. — Эд забирает трубу, а затем, зажав в зубах уже на треть стлевшую от ветра сигарету, вновь разворачивает стикер и щурится, чтобы рассмотреть цифры.— Только быстро, а то сядет на морозе.Эд угукает чисто для вида; набирает номер, вслушивается в гудки, но недолго: отвечают ему почти сразу, и Эд невольно расплывается в улыбке, когда слышит протянутое знакомым красивым голосом вопросительное ?алё?.— Ну шо-о ты, дя-ядя, — лыбится он. — Узнал?— Эд?! — тут же оживляется Егор, и в трубке раздаётся радостное ?ха!?. — Бро, ни хрена себе! Рад тебя слышать!

— Взаимно, родной, — отвечает Эд и мимоходом ловит себя на том, что внутри, под продрогшей грудиной, становится теплее. — Вот мимо пиздовал, решил набрать. Шо кого, шедевральный?— Всё отлично, теперь вообще супер! Ты сам как, братан?— Да потихоньку.— А у меня твой номер, короче, не записан, — тараторит Егор, — а я в последнее время незнакомые не беру, постоянно банк звонит со своими дурацкими предложениями по вкладам, а я, в общем, прикинь, всегда стесняюсь послать их, и приходится разговаривать. Но тут как почувствовал, просто самым сердечком. — Он снова хихикает своим забавным высоким смехом, Эд невольно прижимает телефон к уху сильнее, вслушиваясь в этот смех. — Блин, прости, что завалил тебя какой-то идиотской инфой, просто ужасно рад, что ты позвонил.— Я с чужой трубы набрал, если шо. Слухай, тут это, короче. Движуха есть на следующий уикенд.— Та-ак, — заинтересованно тянет Егор, — я за любой кипиш, кроме голодовки.

— Заведение, короче, в Чертаново знаешь заебцовое? ?Найн-тин-гейл?. Пишется ?Восемнадцать-Гейл? или шо-то как-то так.— М-м, не, не знаю. А, хотя погоди, кажется, слышал!— Заебись. В общем, — Эд машинально отходит в сторону и начинает ковырять ботинком снег на обочине дорожки, — на следующих выхах в субботу приезжай повисеть. Там типа праздник будет.— Э, мужик, ты куда пошёл?! — напрягается пацан — переживает за свою ?восьмёрку?.Эд отмахивается и, заткнув второе ухо пальцем, отходит ещё дальше, чтобы оры не мешали.— Забились, бро! — слышится из трубки.— Красиво, дядь. Я Арса предупрежу, шо ты придёшь.— Какого Арса?— Ну это, короче, помнишь…— Тот парень? Теперь твой парень? — радостно перебивает его Егор, делая ударение на ?твой?, и Эд буквально видит, как тот на другом конце провода расплывается в сияющей белоснежной улыбке.— Ну, как-то так, — скромно отвечает Эд.— А-ай, хоро-ош! Блин, бро, я так рад за тебя, ваще от души! Даже не сомневался, что всё получится. Ему с тобой капец как повезло.— Мне с ним больше. У тя там шо как успехи?— Заигрываю с сотрудниками из банковского колл-центра, а в остальном… всё как всегда, — грустно говорит Егор, но, судя по голосу, всё равно улыбается. — Слушай, Эд… Я… — Он мнётся, и в трубке слышится тихий вздох. — Я, в общем, сказать хотел. Спасибо, что остался тогда со мной. Серьёзно. Это было самое недерьмовое четырнадцатое февраля в моей жизни.Для Эда, который в своей жизни вообще никогда не отмечал этот сомнительный праздник, то, что оно в принципе случилось, — уже событие. То, что его в этот день не вальнули, — второй повод для торжества.— Взаимно, дядь.Егор тихо фыркает, и секунды две они просто молчат.— Мужик, мне идти пора, давай закругляйся! — орёт пацан.Эд поднимает большой палец и говорит Егору:— Ладно, дядь, монеты в автомате кончились, надо тикать.— Да, да, хорошо… Блин, я так рад, что ты позвонил.— Короче, это, шо… ?Найнтингейл?, да? С лишней ?эн?, не попутай. Ну всё, шедевральный, адью.— Давай, дядь, до скорого, я тоже побежал, у нас на студии сегодня ивент. Ты, кстати, сам щас куда?— Я?Эд зависает на мгновение, а потом по-дурацки улыбается сам себе, перекатывая на языке одно-единственное слово — мягкое, как совсем свежий, ещё тёплый хлебный мякиш, который воруешь с горбушки батона, пока из магазина к обеду несёшь, — прежде чем произнести вслух:— Домой.