Часть 21 (1/1)

Антон думает: ебать он собака-бояка.Он понимает это внезапно, когда вдруг осознаёт, насколько быть собакой-боякой бесполезно: его страхи и нервное ожидание чего угодно почти никогда не оправдываются, но сил отжирают до хрена — и всё, что ли, зря?Первая сессия, которая по всем правилам нелёгкой студенческой доли должна была стать самым ужасным периодом в его жизни, превращается во что-то прекрасное и незабываемое: он успевает проводить много времени с Серёжей, несмотря на учёбу; влюблённость каким-то образом не только не отвлекает его, но как будто даёт кучу ачивок — плюс сто к усидчивости и плюс тысячу к мотивации закончить с подготовкой к экзаменам пораньше, чтобы провести лишний час вместе с Серёжей и Никитой, выгуливая Дейзи по вечерам.Сегодня после прогулки они даже остаются дома, чтобы поесть пиццу и посмотреть с Никитой мультики, пока за ним не приехала бабушка — она забирает его на дачу до выходных. Антон, переодетый в слишком большие для него Серёжины шорты и такую же большую футболку, валяется в диванных подушках, вытянувшись во весь рост и закинув ноги на коленки Серёже, скромно умостившемуся на другом конце дивана. На груди лежит тарелка с недоеденной корочкой от пиццы; рядышком, по центру, между ним и Серёжей, сидит Никита, и для него это самое козырное место, чтобы на скучных моментах катать игрушечный бэтмобиль по кое-чьим длинным ногам.Они досматривают ?Рапунцель?: на экране она и её жених, которого Антон на протяжении половины мультика звал Юрасиком вместо Юджина, справляют свадьбу и водят хороводы.— И жили они долго и счастливо? — спрашивает Никита.— Ну-у, может быть, — отвечает Серёжа. — Но не факт. В жизни всякое бывает, они могут не сойтись характерами или мировоззрениями или не поладят в быту. Да и вообще, не обязательно мальчики и девочки должны любить друг друга. Юджин, например, мог бы влюбиться в кого-нибудь из своих приятелей.— В Максимуса?— Нет, ёжик, Максимус — это конь, а людям и коням можно быть только друзьями.Никита понимающе угукает, переваривая новую информацию.— А Рапунцель могла бы полюбить не Юрасика, а какую-нибудь свою новую подружаню из королевства, — подхватывает Антон. — Принцессы не обязаны встречаться с принцами. И ваще с кем-либо. Вариантов много, и все они — во.Он показывает большой палец.— Я хочу быть принцессой! — торжественно объявляет Никита.— И такой вариант — то-оже нормальный, — покорно кивает Серёжа и переглядывается с Антоном, еле сдерживая смех.— А ещё я хочу крюк вместо руки, как у пирата!— Э, ну здрасьте, приехали, дружок. Только если игрушечный.Внезапно Антон чувствует, как у него вибрирует под пяткой — в кармане у Серёжи звонит телефон.— О, Никит, всё, это бабушка. Да, мам! Уже внизу? Бежим-бежим. Не передумал? — спрашивает он у Никиты.— Нет! — бодро говорит тот, а затем, неуклюже перебравшись через Антона и по пути отдавив ему все конечности, вскакивает с дивана, чтобы сбегать за своим рюкзачком.— Говорит, не передумал, — отчитывается Серёжа по телефону. — Ага, ну всё, обуваемся. Давай. Она подниматься не будет, — говорит он Антону, положив трубку, — я сейчас до машины и обратно, хорошо?Антон убирает наконец с него свои ножищи, с себя — тарелку с пиццей и, приняв сидячее положение, улыбается; они смотрят друг на друга лишнюю секунду, и Серёжа не может удержаться — тянется и украдкой чмокает его, пока они одни в комнате.— Пойду гляну, всё ли он собрал. О господи, Дейзи! — Серёжа поднимается с дивана и едва не спотыкается о лежащую в ногах собаку — та спала с самого начала мультика, и они бессовестно успели забыть о её существовании.Антон провожает его взглядом, так и продолжая сидеть с дурацкой влюблённой лыбой; потом достаёт телефон, чтобы посмотреть время — у него самого дома сегодня вечер кинематографа, но пара часов, чтобы побыть с Серёжей, ещё есть.— С Антоном попрощаешься? — предлагает Серёжа Никите, выйдя из детской.— Пока, Антон! — звонко пищит тот, и Антон едва успевает оторваться от телефона и поднять голову, как в него тут же влетают с разбега, чтобы обнять на прощание. — Я не приду!— Куда не придёшь, ёжик? На занятие в пятницу? Я знаю, — грустно говорит Антон.— Не скучай! — деловито восклицает Никита, утешающе похлопывая его по спине, и Антон смеётся — удивительно всё-таки, как быстро такие маленькие люди учатся заигрывать совсем как взрослые.— Буду-буду скучать.Он нехотя выпускает Никиту из объятий и через полминуты остаётся в квартире один — вернее, вдвоём с Дейзи, которой он сразу же втихаря скармливает недоеденную корочку от пиццы; когда детский галдёж, собачий лай и Серёжины причитания стихают, становится неуютно-тихо и пусто.Серёжа возвращается минут через пять и застаёт Антона тискающим Дейзи и безостановочно приговаривающим ?шабака-шабака-шабака, у-у-ух, шабака?. По телику вместо диснеевских титров уже идёт футбол — повтор вчерашнего ?Челси? — ?Бавария?.— Ура, свобода! — объявляет Серёжа — неприлично радостно для родителя. — Только никому не говори, что я так сказал.— Хорошо, — фыркает Антон.— Что делать будем?— Давай валяться. У тебя начались законные выходные. А на выходных надо валяться.— Звучит как план.Антон перекладывает все подушки к подлокотнику и, улёгшись, хлопает ладонью по месту рядом с собой.— Щас Дейзи подумает, что это ты ей, а не мне, — смеётся Серёжа. — Дейзи, фу. Лежать.

Пока та его не опередила, он забирается к Антону: втиснувшись между ним и спинкой дивана, обнимает сзади, утыкается подбородком в макушку и, устроившись поудобнее, кладёт руку ему на живот. Прямо на складочку. Даже на две. Антон рефлекторно напрягается и, втянув всё, что можно втянуть, замирает; его бросает в жар, но не от того, что ему приятно или хорошо, а от волнения и дискомфорта. Спина, руки и даже попа мигом начинают потеть.Ещё и пиццы пожрал как не в себя, очаровательно. Лишь бы не пердануть теперь от напряга.Серёжа продолжает бездумно гладить его и что-то болтает себе под нос, комментируя происходящее на поле, но Антон даже не слышит его слов — лежит, не шелохнувшись, от каждого прикосновения сжимая мышцы ещё сильнее, пока не втягивает живот так, что начинают выпирать рёбра.— Ты чего… — Серёжа наконец замечает, что что-то не так, и с подозрением ощупывает его пресс, словно тот пропал — он и в самом деле пропал, — втянул живот?— Потому что ты трогаешь меня прям за жирок, — выдавливает Антон.— В смысле? За какой ещё жирок? Ты себя видел?— Ну, за такой. Вот такенный, я бы даже сказал.— И что? — искренне не понимает Серёжа.— Ну, как-то неловко.От стыда у него горят уши; неловко — не то слово, и вдобавок ко всему он теперь чувствует себя крайне тупо, потому что пришлось объяснять всё это на словах.— Антош… В такой позе анатомически невозможно, чтоб живот был плоским сам по себе. Там же внутренние органы, куда ты их дел вообще?— Распределились по всей длине. Я высокий.— Ох, горе луковое. Расслабь.Серёжа легонько трогает его по низу живота. Антон, недовольно посопев, всё-таки расслабляется, и так — о, чудо — гораздо удобнее, хоть дышать можно по-человечески и ?распределившиеся по всей длине внутренние органы? не прилипают к позвоночнику.— Во-от, ну слава богу, — одобрительно улыбается Серёжа, мягко жмякнув его за бок. — Можно?.. А то я так увлёкся, ты прям какой-то Антоша-антистресс. Не против?— Уже нет… — смущённо мямлит Антон, но это правда — ему всё-таки тоже нравится.

И нравится, что Серёже нравится.— Точно? Говори, если перестать. А то недогадливый я не догадаюсь сам.— Не переставай, — бормочет Антон тише, прикрыв глаза.Прикосновения становятся плавнее; Серёжа целует его прямо в горящее ухо, а потом начинает гладить внизу ощутимее и наконец забирается ладонью под футболку — сперва осторожно, будто спрашивая разрешение, затем смелее. Пальцы скользят по коже, задевают пупок, надавливают куда-то так, что становится вдруг очень хорошо, и мышцы поджимаются снова, но теперь уже не из-за дискомфорта.— Ты опять это делаешь, — шепчет Серёжа ему на ухо.— Я не специально. Просто... мне приятно.Серёжа щекотно усмехается ему в шею, целует туда же, шершаво царапая щетиной, и забирается рукой выше, медленно и широко оглаживая грудь. Антон млеет, зажмуривается, чувствуя, как щёки начинают гореть ещё жарче; всё это так хорошо, что он возбуждается в два счёта, и чем шире Серёжа оглаживает его, тем нестерпимее хочется, чтобы он потрогал там, в самом низу.Сердце начинает колотиться от волнения; Антон шумно сопит, собираясь с духом, и в конце концов не позволяет себе передумать: кладёт руку на Серёжину ладонь и ведёт с живота — ниже, чтобы она легла между ног.Серёжа резко выдыхает ему в ухо и сжимает его член через мягкие шорты.— Боже, Антон...Антон поворачивает голову, наощупь потянувшись к Серёжиным губам, и тот целует тут же, а потом гладит внизу сильнее — так, что Антон скулит ему в рот.Из-под дивана раздаётся ещё один скулёж — Дейзи решила поинтересоваться происходящим.— Блин, — хрюкает Антон, приоткрыв один глаз.Они смеются; Серёжа от смеха утыкается лбом ему в плечо.— Хочешь, пойдём в спальню?— Да, пожалуйста. А то если она подвывать начнёт…— Дейзи, место! — командует Серёжа. — Умница, девочка.Та непонимающе-вопросительно ведёт ухом, но возражать не решается — встаёт и послушно семенит к своей лежанке в углу гостиной.— Всё чисто, можем выдвигаться.Серёжа поднимается с дивана, подтягивает за собой Антона, и тот снова лезет целоваться; он вообще на удивление часто теперь сам проявляет инициативу — вошёл во вкус, и Серёжа не против — он тоже тактильный и податливый, всегда мягко и подолгу обнимается, когда они ластятся друг к другу.— Стой, — вдруг говорит Антон.— М-м?— Я лапал Дейзи. Надо, ну, типа руки помыть. Наверное… — смущённо крякает он. — И-и-и нос. Он облизанный.— Блин, да. А я-то вообще с улицы пришёл.Серёжа подбадривающе улыбается и привстаёт на носочки, чтобы, вопреки правилам гигиены, всё-таки укусить его за облизанный нос, а потом они так и плетутся в ванную в обнимку, неуклюже наступая друг другу на ноги и хихикая, и эта неловкость спасает от другой — сейчас что-то будет, и Антон бы обязательно распереживался, но в реальности всё происходит совсем не так волнительно, как он себе представлял, — в реальности всё почему-то гораздо проще.В Серёжиной спальне Антон ещё не был, и, когда они наконец добираются до неё, он даже толком не успевает рассмотреть обстановку в полумраке — пофиг вообще; но кровать, по ощущениям, большая, уютная и удобная — а ещё пахнет Серёжей.Они падают на подушки, Серёжа — сверху; Антон обхватывает ногами его поясницу и тут же вжимается в его пах — там твёрдо. Серёжа трётся об него медленно и плавно, и это возбуждает ещё больше: от одной только мысли, что он хочет его, Антона, в низу живота тянет сладко-сладко. Они уже несколько раз делали так — тёрлись друг о друга, когда целовались, но до сих пор ни разу не заходили дальше. Антону хотелось бы, он Серёже доверяет; может, это слишком быстро, но ему так хорошо, что он не боится — в Серёжиных руках расслабляется всегда за какие-то секунды, ему нравится целоваться, нравится, когда Серёжа целует его шею и гладит живот, нравится самому делать для него что-то приятное, и просто поцелуев ему уже мало.Серёжа отлепляется от его губ, аккуратно тянет его футболку вверх, оголяя живот и грудь, и, прежде чем начать целовать соски, поднимает глаза:— Можно?Щёки вспыхивают ещё сильнее; Антон кивает, закусив губу:— Да...А потом внезапно вспоминает, что они так и не поговорили, как советовал Эд, и из-за этого волнение вдруг разом захлёстывает его до вспотевших ладошек.— Нет! — Он подскакивает, чуть не влетев лбом в Серёжин нос. — В смысле... Погоди, это, я должен тебе кое-что сказать.Серёжа смотрит внимательно-вопросительно своими красивыми карими глазами, и Антон отводит взгляд — иначе сейчас сгорит со стыда.— Что такое?— Я слишком быстро кончаю, — выпаливает он. — То есть нет, я вообще не кончаю! Бля, вернее... кончаю, я всегда кончаю, я отлично кончаю, могу аж два раза подряд и на скорость! И даже без рук! В смысле… Бля… Просто я не знаю, я ещё никогда не пробовал делать это при ком-то, и...Он запинается окончательно, но, к его облегчению, Серёжа мягко смеётся и ласково гладит его по боку, чтобы успокоить.— Что ты за чудо, господи.— Чудо будет, если я кончу! Не слишком быстро и не слишком, э-э, никогда. Или нет, если ты кончишь! Вот если ты кончишь — это ваще будет факин мэджик! — брякает Антон и сразу же понимает, что это звучит ещё хуже. — Блин, ёпта, чё я несу...— Чш-ш. Ты знаешь, что секс — это вообще не про то, кто как кончает? Это про то, чтоб людям было друг с другом хорошо. Я хочу сделать тебе хорошо. Просто говори мне, когда будет приятно, а когда неприятно, окей?Антон смотрит на него неуверенно, но сдаётся:— Ладна...Он откидывается на подушки и, выдохнув, потихоньку расслабляется — после того, как он вслух сказал о своих переживаниях, дышать стало гораздо проще; да и, в конце концов, это оказалось не так страшно, как он думал.Они вновь целуются долго и неторопливо; затем Серёжа всё-таки берётся за начатое — снимает с него футболку, спускается губами к его груди и облизывает сперва один сосок, потом второй; снова начинает тереться о его пах, и Антон тихо всхлипывает, зажмурившись; от этих ласк внизу становится влажно и горячо — он так возбуждён, что чувствует, как на головке выступает смазка.На этот раз Серёжа трогает его сам: протискивает руку вниз, гладит его между ног через ткань — Антон хнычет, подаётся бёдрами навстречу, разведя ноги шире. Хочет больше — и Серёжа, нависнув над ним, заглядывает ему в глаза — а затем осторожно заскальзывает под резинку шорт и сжимает его член.Антон хватает ртом воздух, задыхается, не отводя взгляд, — и стонет, когда Серёжа начинает двигать рукой. Они впиваются друг другу в губы, целуются теперь жадно и влажно; Серёжа откатывается на бок, и приспустив с Антона шорты, снова трогает, гладит-сжимает, трёт пальцем головку, делает что-то, от чего Антон захлёбывается стонами, — это охуенно, но ещё охуеннее будет, когда он сделает Серёже приятно в ответ.— Я тоже хочу… — бормочет он ему в губы.— Что хочешь, малыш?— Тебя.Серёжа усмехается; подхватывает его под ягодицы и, перевернувшись на спину, тянет на себя, чтобы Антон оказался сверху. Тот не скромничает — сразу принимается тереться об него, прогибаясь в пояснице и мысленно охуевая с самого себя — ебать он, оказывается, секси-кошечка. Серёжа следит за ним из-под полуопущенных ресниц, дышит тяжело, сам возбуждённый до предела; мнёт ягодицы, вжимаясь в Антона бёдрами, и это приятно до дрожи, но Антону хочется потрогать его наконец без одежды.— Дай, — шепчет он, подцепив пальцем краешек Серёжиной футболки.Серёжа подтягивается к нему и поднимает руки — снимай.— О май гад, — вырывается у Антона.Он пялится на Серёжин мускулистый торс, а потом тычет в него пальцем, как будто проверяет, настоящий тот или нет.— Ты чего делаешь? — фыркает Серёжа, поёжившись от щекотки.— Я-я-я… чувствую себя той клёвой женщиной из первого ?Кэпа?. Ну, когда она в ахуе лапнула Капитана Америку за потную сисечку. В смысле это не к тому, что у тебя потные сисечки, они не...— Я понял. — Серёжа уже смеётся в голос и добавляет самодовольно-смущённо: — Нравится?— Ваще. — Антон зачарованно ведёт ладошками по его татуировкам-крыльям на бицепсах. — Ты красивый очень-очень.— А ты ещё красивее.Антону хочется сказать ?нет, ты?, но, чтобы не запускать этот вечный двигатель с выяснением, кто красивее, он просто целует Серёжу. А затем несмело скользит рукой вниз и — боже — наконец-то трогает его там, гладит через домашние штаны. Серёжа дёргается и тихо охает:— Антон…— Погоди, ща…Он наспех принимается стягивать кольца; Серёжа наблюдает за ним с умилённым смешком и подставляет ладонь, чтобы забрать всё это богатство и положить на тумбочку. После Антон нависает над ним уже совсем решительно, заставляя опуститься обратно на подушки, и смотрит в глаза, прежде чем начать ласкать его снова. А потом, просунув руку сразу под бельё, обхватывает член, сперва неловко, затем чуть смелее, — и слушает Серёжин резкий выдох-полустон. Догадывается сплюнуть на пальцы, чтобы не было сухо; двигает рукой вверх-вниз по всей длине и смотрит-смотрит-смотрит на Серёжино лицо, на его приоткрытые губы и залитые румянцем щёки; он такой красивый, что у Антона перехватывает дыхание.— Вот так?— Да… Да… — невнятно выдыхает Серёжа, прикрыв глаза и от удовольствия сведя брови на переносице; кажется, ему и впрямь хорошо.Всё происходит само собой; раньше Антон даже представить не мог, что надо делать, и боялся, что ему придётся заваливать Серёжу тупыми вопросами — а так нормально? а за это можно браться руками? а оно не отвалится? Но теперь всё получается как-то интуитивно, Серёжина реакция — нагляднее любых инструкций, Антон завороженно ловит каждый его вздох и тихий стон: видеть его таким — самое потрясающее зрелище.— Можешь посмелее, — шепчет Серёжа и тут же всхлипывает в голос, когда Антон сильнее сжимает пальцы.Он мягко берёт Антона за руку, направляет, показывает, как сделать лучше, и со стоном запрокидывает голову назад — Антон подстраивается почти мгновенно, сам удивляется, как быстро приноравливается и как хорошо ощущает Серёжино тело.— Поцелуй меня…Серёжа притягивает его к себе за шею, заставляя улечься сверху, и они целуются, мокро толкаясь языками; Антон вдруг чувствует, как Серёжа снова обхватывает его член, прижимает к своему и начинает одновременно дрочить им обоим.Они стонут друг другу в рот; Антон елозит бёдрами, уже совсем ничего не соображая; ему очень хорошо, и Серёжа под ним такой красивый, возбуждённый и разомлевший, что это сводит с ума ещё больше. В какой-то момент он перестаёт двигать рукой, и Антон сам трахает его кулак, на каждом движении скользко проезжаясь по его члену; это так охуенно, что он вот-вот кончит.— Серёж… Бля, я щас…Движения становятся частыми, отрывистыми, Антон дышит короткими полустонами, уткнувшись Серёже в шею, а потом чувствует, что его накрывает, и, перехватив Серёжину руку, дрочит себе сам быстро-быстро — пока не кончает охуительно сильно и не валится на Серёжу без сил, продолжая вздрагивать.— О боже, вау… — мурлычет тот ему в ухо и гладит по спине ласково, чтобы утихомирить дрожь.Антон разлепляет глаза, тяжело дыша; осоловело смотрит вниз, на залитый спермой Серёжин живот, и начинает смеяться непонятно отчего — просто он по-идиотски счастлив.— А говорил, что не кончаешь, — лыбится Серёжа.Они смеются друг другу в губы, целуются; Серёжа вновь начинает двигать кулаком по своему члену, едва слышно постанывая, и Антон наблюдает за ним, затаив дыхание, запоминает, как Серёжа ласкает сам себя, — чтобы в следующий раз сделать ему ещё лучше.— Ты такой горячий, — шепчет он ему на ухо и, прикусив мочку, пальцами скользит по влажной груди, чтобы потрогать соски.Серёжа стонет громче, водит рукой уже совсем быстро; несколько движений — и его почти подбрасывает на кровати; он вздрагивает и впивается Антону в рот, пока кончает.Невозможно горячий.— О... Боже... Мой...Откинувшись на подушку, он шумно выдыхает и теперь смеётся тоже; видимо, это нормально — без причины ржать после оргазма.— Ебать… — Антон опускает взгляд на многострадальный Серёжин живот, на котором не осталось сухого места. — Какой-то ?Последний день Помпеи?, ёпта. И то там вулкан как-то полайтовее прошёлся.Они опять ржут; Серёжа заглядывает ему в глаза и улыбается до лучиков-морщинок — похож на умильного кареглазого енотика. Антон смотрит на него, задыхаясь от нежности, и ведёт пальцем — чистой руки — по его брови.— Ну как ты? — спрашивает Серёжа.— Ахуэна, — с воодушевлением отвечает Антон. — А ты?— Ахуэна, — фыркает тот. — Видишь, и совсем ты зря переживал.— ?И совсем ты зря переживал? — моё второе имя, — крякает Антон.— Глупыш. Было так хорошо… Мне очень понравилось, — говорит Серёжа, не сводя с него тёплый, ласковый взгляд. — И ты. Мне очень-очень нравишься.Он вдруг тянется к нему, чтобы чмокнуть в нос — прямо в крошечную родинку, и Антон жмурится от удовольствия, улыбаясь до ушей.— А ты мне. Нравишься. Очень-очень-очень.*Эд приходит в себя быстрее, чем ожидал; вчера было так хуёво, как не бывало давно, но сегодня он проснулся уже не таким разбитым — выспался кое-как, потому что Арсений был рядом; с ним Эду спокойно, это теперь как данность. И чем круче ловить себя на таких мыслях, тем тяжелее вспоминать, что скоро — пугающе скоро — всего этого не станет.Он старался, честно старался не думать ни о чём, пока не припекло, чтобы не ловить измену лишний раз: хоть кто-то из них двоих не должен загоняться раньше времени, и это точно не Арсений — тот уже давно начал жрать себя изнутри, задолго даже до их первого поцелуя, Эд замечал это по каким-то мимолётным фразам, взглядам, тихим тоскливым вздохам — и замечает до сих пор, хотя Арсений изо всех сил старается не подавать виду, но Эд слишком внимательный, чтобы такая хуйня с ним проканала.Им надо поговорить. Им очень надо поговорить, но не решается никто. Они проговаривали это с самого начала — принимали как факт, но так и не обсудили по-настоящему, оба боятся — что, блин, будет? Что? Эд не ебёт.Всё у них слишком хорошо — и так плохо на самом деле, что можно трагикомедию ставить в театре, где работает Антохин штрих. В театрах это говно любят. В жизни Эду хочется в рот ебать такие расклады. И винить даже некого — да он и не привык. В голове сейчас — ебучий ад, всё происходит слишком быстро, и происходит то, чего он не предвидел: проблемами Стаи шибануло по затылку, как бейсбольной битой, которой Эду когда-то давно по-настоящему прилетело в висок — после таких трёхочковых в башке звенит ещё недели две, заживает — столько же, а шрам потом остаётся навсегда.И сейчас Эд с такой же ватной головой не соображает ничего; нужно что-то решать скорее, документы на подходе, времени мало, ни хуя, блядь, времени нет, и внутри себя он на панике, как загнанный побитый волчок: мечется беспомощно, заранее зная, что уже обречён. Почти две недели он днями сидел с ноутом и продумывал каждый шаг, его маршрут — как минное поле: добраться до новой жизни, не подорвавшись по пути, шансов до смешного мало, и Эд думает об этом тоже — вдруг с ним что-то случится? — а потом запоздало понимает, что мысли эти приходят в голову не потому, что ему за свою жизнь страшно, а потому что — Арс.Раньше всё сводилось к простому ?хоть бы не сдохнуть?; теперь оно неведомым магическим образом трансформировалось в ?надо убиться, но не сдохнуть, потому что — Арс?. Потому что не страшно было б умирать, когда один. Страшно — когда ты часть чьей-то жизни. Важная такая часть, по серьёзке.Эду теперь умирать никак нельзя.Садиться и решать вопросы о своём ближайшем будущем становится всё труднее, не хочет он, чёрт возьми, никуда, не хочет; стоило наконец обрести настоящую семью, чтобы вот так по-тупому проебать и её. От несправедливости Эд чуть ли не воет, и, если раньше за этой ежедневной подготовительной работой получалось отвлекаться от всех мыслей, то после вчерашнего он просто чувствует себя бесконечно уставшим. Блядь, как же он устал.— Да заебёт! — раздражённо выпаливает он, чуть не шибанув по ноуту от досады.— Ой, мамочки, — пугается Дана, некстати заглянувшая в этот момент на кухню. — Ты чего это?— Два часа уже не могу запомнить эту хуету!Дана подходит к нему и заглядывает через плечо, чтобы посмотреть, над чем Эд так старается — вернее, страдает.— Ты что, язык учишь? Иностранный?Эд с реакцией джедая захлопывает ноут — даже подумать не успевает, отчего так испугался, но почему-то сейчас делиться этим ни с кем не хочется.— Да хуйня, ничё особенного. Бля, я такой тупой, это пизда вообще, долбофак, на хуй, чупа-чупс. Какую-то хуйню запоминаю на раз-два, а реально полезное — ни хуя, блядь, тупо голова на палке.— Эдик, ну ты чего, не говори так про себя, — расстраивается Дана. — Ничего ты не на палке, просто лайфхак не знаешь. Тебе надо придумать какую-нибудь яркую ассоциацию со словом, и тогда оно запомнится.— Типа ?носа-носа? — ?таблетка от поноса??— Ну, вроде того. — Она плюхается на стул напротив. — А ты что, путешествовать планируешь?— Ну, вроде того, — отвечает Эд ей в тон.— С Арсом, что ли? — Дана заговорщически улыбается. — Наконец-то хоть отпуск возьмёт, а то он вообще без выходных вкалывает круглогодично, бедный котёнок.Эд мотает головой:— Без Арса.Хотя хотелось бы с.Дана осекается; потом смотрит на него внимательно и немного обеспокоенно — Эд сам чувствует, как помрачнел на глазах, и лицо у него, должно быть, соответствующее.— У тебя всё нормально? — спрашивает она осторожно. — Ты вчера не ужинал даже. И вообще, твоя аура сейчас такая чёрная, что у меня аж мурашки, смотри.Она показывает Эду свою по-детски тоненькую руку — та и впрямь покрыта мурашками.

— Сорян, — хрипит он себе под нос. — Не хотел фонить.— Да ничего. Но, Эдь, если у тебя какие-то проблемы, ты просто помни, что мы всегда здесь. И готовы помочь.— Я в курсах, малая. Благодарочка.Дана улыбается ему так тепло и искренне, что накопившееся за эти дни напряжение будто бы разом отпускает, — и Эд в ахуях думает: вот так всё оказалось просто? Одной улыбкой разогнала с души весь мрачняк? Да не, такого не бывает, они же не в диснеевском, сука, мультике.— Ты уже придумал, какой фильмец нам сегодня поставишь? — спрашивает она бодрее.Эд пожимает плечами.— Я ваще Марвел люблю. Как они там крошат друг друга, умат. Думал, может, ну, типа ?Дэдпула? позырим?— Хэ-э-эй йе, ай вона шуп, бэйби, — тянет Дана.Они переглядываются и, покачивая головами, как два дурачка, тут же заводят шарманку с этим идиотским ?шуп, шуба-дуп, шуба-дуба-дуба-дуп?; Дана даже зачитывает рэпчину, Эд подгавкивает ей и битбоксит, как профи, — такая терапия подходит ему на сто процентов.Допевают они этот легендарный кавер, уже едва не хрюкая от смеха, после — долго ржут на всю кухню, и Эд, глядя на смеющуюся Дану в тёплом вечернем свете, внезапно ловит такой ахуй, что даже в носу начинает щипать.Он смотрит на неё — на эту умильную малую, в которой с первого взгляда разглядел названую сестрёнку, — и вдруг понимает: никуда всё это не денется. Где бы он в итоге ни оказался, никуда она не денется теперь, его семья.