Глава 9, в которой творятся поистине ужасные дела (1/2)
Смерть от жизни отличается двумя факторами: объемом и движением. Живой обитает в закрытом помещении значительно большем, чем гроб, и имеет возможность это помещение, называемое домом, семейным очагом, клиникой для душевнобольных, бардаком, парламентом, время от времени покидать или, наоборот, посещать. (Итальянец в Берне) Зеленые волны кукурузы с двух сторон подкатывали к узкой полоске дороги. Мирно шелестели длинные сочные листья. Там, в полумраке высокой, в человеческий рост, кукурузы, надежно и прохладно. Пылающий диск висел над полями, окрашивая макушки стеблей в алый цвет, но в самих зарослях царил полумрак. Ветер совсем стих, и над кукурузными шеренгами, которые стояли не шевельнувшись, висели ароматы невидимой бродящей в них жизни.
Одинокий человек, бесшумно пробиравшийся сквозь бескрайнее поле, остановился и грозно нахмурился, поводя из стороны в сторону раздувающимися ноздрями. Ароматы эти были ему знакомы. Кровь закипела в жилах, сердце забилось быстрее. Ладонь крепче обхватила рукоятку единственного оружия и, низко пригнувшись, человек двинулся туда, откуда пахло надвигающимся врагом. Кукурузные ряды сомкнулись за ним, как морские волны.
Сезон для кукурузы выдался на редкость удачным. Стебли росли один к одному, человек, нырнувший в полумрак зарослей, мог проплутать по этим однообразно-правильным, уходящим в никуда рядам целый божий день, но искать пришлось недолго. Укрывшись за могучими стеблями, преследователь недобрым взглядом окинул врага, что молча двигался в неизвестном направлении, прорываясь сквозь ветви, сшибая кусты и ломая мелкие деревья'.
Что влекло его именно сюда – в заросли малиновской кукурузы? Почему не в картофель, не в бузину, не в подсолнухи? Впрочем, все это пустое. Что бы этот несчастный ни искал среди бескрайнего кукурузного моря, его судьба была уже предрешена. Как и всех тех, кто явился сюда до него… кто придет после. В глазах преследователя все они выглядели одинаково: бинты прилипли и начали гноиться.
Ладонь любовно огладила ручку блестящего тесака. Стойкие ароматы приятно щекотали ноздри. Нашептывал ветер, рождая в душе покой. Удобного момента не пришлось долго ждать – враг повернулся спиной, демонстрируя гордый разворот плеч, и неумолимый преследователь ринулся вперед, высоко занося тесак.
Блестящее, тщательно стерилизованное лезвие нацелилось прямо в сонную артерию, но в последний момент убийца разглядел жгут, плотно охвативший шею. Это было нечто новое - хотя к зрелищу жгутов, наложенных вкривь и вкось на все доступные места, он уже был привычен. Тактику пришлось изменить – человек с тесаком страшно оскалился и, приловчившись, отрезал ногу.
Кровь всё текла и текла сквозь трясущиеся пальцы под колени. Наконец, пальцы Умирая, его взгляд застыл на небе. Могучая фигура в лучах заходящего солнца размахнулась от плеча. Сверкнуло широкое лезвие – и голова жертвы покатилась прочь, ловко отделённая от шеи, несмотря на защищающий её резиновый жгут.
- Сорок первый! – удовлетворённо выдохнул убийца, вытирая свое мясницкое орудие о парадную форму зарубленного, и сделал ещё одну отметку на ручке тесака.
Потом извлёк из кармана давно не стираного халата платок и аккуратно промокнул вспотевшую лысину. Конечно, с гораздо большим удовольствием доктор Милц зарубил бы того, кто довёл этого беднягу до такого плачевного состояния. Но, несмотря на то, что в квази-дивизии медицинского персонала было больше, чем штатной численности войск, в кукурузу пока не совался ни один из них. Похоже, что врачи и медсёстры Райхенбаха были сделаны из другого материала, чем их несчастные пациенты, и их никогда не ранили. Вонь, которую источали повязки, намотанные кое-как на очередное ?дитя кукурузы?, говорили сами за себя. Собственно, это и был основной признак, по которому Александр Францевич узнавал об их приближении. Он перевернул покойника на спину и принялся рассматривать его со всем вниманием исследователя. - Так. Что у нас здесь? Синдром длительного сдавливания, конечно. И, как следствие, гангрена, разумеется. Не повезло вам, батенька! Попались в лапы своих дивизионных коновалов. Зачем вы им позволили жгуты накладывать, а? – Милц посмотрел на убитого, как на нашкодившего подростка. – У вас же, милейший, закрытый перелом правой голени! Тут гипс положен, а не жгут. А теперь что? Я вас спрашиваю! Молчите? Нечего вам сказать? Обезглавленный покойник, разумеется, не ответил доктору. Вместо него в перламутровом небе соткался дух Карла Маркса и голосом Елены Малышевой сообщил, что в рейхе отмечается кризис перепроизводства жгутов и спринцовок. Который приводит к тому, что спрос на них создаётся искусственно, путём применения данной медицинской манипуляции при всех видах ранений, травм и даже соматических заболеваний. - Ну, и куда это годится, батенька? – запальчиво воскликнул доктор. - Если бы я любую болячку лечил жгутом и клистиром, в Затонске бы вообще уже населения не осталось. Я уж не говорю о той естественной убыли, которая нужна для того, чтобы ЯкПлатоныч мог встречаться с Анной Викторовной. - Наша резиновая промышленность работает хорошо. В отличие от лёгкой, лёгонькой промышленности, - голосом Алисы Фрейндлих обиженно парировал классик научного коммунизма. Доктор собрался было возразить, когда ноздри его уловили новую волну зловония. В следующее мгновение послышался треск сухих кукурузных стеблей, через которые незряче ломился очередной бывший солдат Тысячелетнего Рейха. Неизменные резиновые жгуты украшали обе руки с почерневшими пальцами, которых к тому времени оставалась уже ровно половина от положенного природой количества. - Сорок второй, - тяжело вздохнул Милц и начал подниматься, опираясь на свой тесак. Последние трое противников повстречались ему аккурат сегодня, и он чувствовал себя изрядно уставшим. Возраст у Александра Францевича был далеко уже не призывной, а Сороковой оказался малым скользким и вертлявым – явно из самого свежего пополнения, залеченного до смерти после последней попытки прорыва.
По счастью, Сорок второй был не таким. Он двигался дёрганной, вихляющейся походкой опытного зомби, уже давно утомлённого загробной жизнью. Снести ему голову не составило большого труда. Доктор Милц отдышался и сурово приказал духу Карла Маркса, выжидательно зависшему над побоищем: - Ну, чего встал? Краску неси, звёздочки рисовать будем. На рукояти тесака уже становилось тесно от отметок. А сам тем временем принялся изучать очередного покойника со всей страстью патологоанатома, заскучавшего без дела. - Эк, голубчик, какая у вас богатая внутренняя жизнь! – иронически сообщил он Сорок второму. – Аскариды, нематоды. И даже, гляди-ка! – замечательный бычий цепень! И что мы в данном случае имеем? Смерть от интоксикации, я полагаю? Куда же смотрела вся эта ваша клистирная команда? И жгуты не помогли? О медиках дивизии ?Дас Райх? у Александра Францевича мнение было самое невысокое.
Как он сам попал на фронт, доктор Милц имел самое смутное представление. Просто однажды обнаружил себя в операционной у самого переднего края. И ни один особист не поинтересовался у него, как это немец и лютеранин оказался в советской армии, когда все иные злополучные представители диаспоры вот уж два года обживали бескрайние акмолинские степи.
Впрочем, деятельность его в качестве военврача продолжалась крайне недолго. Доктор Милц, оперируя последнего тяжелораненого, отпустил двух медсестёр перетащить из дальней палатки, к которой подступали немцы, прооперированных бойцов. Куда и за каким лешим они их тащили, если поблизости не было никакого транспорта для эвакуации, для Александра Францевича так и осталось тайной. Как и то, почему он сам предпочитал оперировать тяжёлые случаи без ассистента. Хотя кому и зачем нужны такие ассистенты, как ?мисс Нежински?, он тоже не мог взять в толк. Жгутами бывшая фрейлина Её Величества увлекалась так, словно проходила медицинскую подготовку там же, где и весь медицинский персонал, приданный танковой дивизии СС.