7. Бильярдные шары и огни на темной воде (1/2)
Танжер, наши дни, 47 дней назадЕва"Мое имя - cтершийся ИероглифМои одежды залатаны ветром,Что несу я в зажатых ладоняхМеня не спросят,и я не отвечу"("Пикник")Делать было совершенно нечего. Раньше день заполнялся бесконечными скольжением по волнам человеческой мысли, которую можно было примерять на себя как одежды - гибкие, текучие восточные шелка и простую, грубую, как удар гладиуса, тогу римлян, негнущийся златотканый далматик византийцев и расшитый бархат французских вельмож... Можно было надеть строгий сюртук и под его непроницаемо рациональным покровом вникать в позитивизм Огюста Конта, сухой как полынь, которой добросовестные хозяйки отпугивают моль.Но все это Еву не привлекало, и не привлекало довольно давно. И даже вопрос, который она давно уже собиралась задать - сначала Билалю и Киту Марлоу, от которых она узнала о старухе-привратнице, а потом и самой Харуне, - сейчас перестал занимать ее. В самом деле, какая ей разница, откуда взялась эта высохшая старуха без роду-племени, что делает она в Танжере и к какой породе принадлежит. Билаль, которого Ева встретила в условленном месте, передал ей белый пакет. В пакете металлически звякнуло - медицинские контейнеры с... с пищей. Милый Билаль, он до сих пор не может простить себе, что тогда подвел Марлоу и вовремя не встретился им с Адамом, не наладил канал поставки пищи. В том, как он подал Еве пакет, как дрожала его рука, было что-то от последнего поцелуя Иуды - вина и обреченность. Ева хотела спросить, где Билаль спрятал тело Кита Марлоу - ей подумалось, что, несмотря на весь философский стоицизм Кита, делать старика добычей жадных до сенсаций ученых не совсем хорошо, - но вместо этого она спросила только:- "Харуна" - ты не знаешь, что значит ее имя?Билаль вздрогнул. Где бы ни были его мысли, он был сейчас далеко от Танжера. Кит научил его многому, подумала Ева. А еще подумала, что Билалю несказанно повезло - его кровь не могла воспринять природу вампира и бессмертие ему не грозило.- Мне кажется, это женская форма от "Харун", - ответил Билаль, когда Ева уже успела почти забыть свой вопрос."Ты знал его?" - едва не вырвалось у Евы. Она вовремя спохватилась - Билаль никак не мог знать калифа Харуна ар-Рашида, Харуна Справедливого, владельца знаменитого двустороннего плаща. Разве что сам Марлоу...
Придя домой, Ева едва сбросила обувь. Горел светильник, его отблески, казалось Еве, медленно плавали по книжным корешкам и играли в полупрозрачной тонкой ткани полога над кроватью. Рюмочка играла острыми отблесками в дрожащих пальцах, пока Ева, затаив дыхание, наполняла ее - до краев, чтобы сил хватило на подольше. Рубиновый отблеск на белых пальцах...- Будем здоровы, - пробормотала она, устраиваясь с рюмочкой на полу, у ложа. Когда сила свежей крови привычно закружила голову, Ева откинулась назад, затылком коснувшись безжизненной холодной руки лежащего Адама....Адам очень скоро забыл все, что видел и пережил в тот страшный час - улицы Лондона и мортусов в уродливых масках, запах гари и отвратительную вонь тех снадобий, которые считались спасением от "черной смерти", горы изъязвленных трупов в наспех вырытых ямах, припорошенных, словно снегом, белой известью. По крайней мере, он никогда этого не вспоминал, никогда не говорил об этом. И никогда с тех пор не был в Лондоне.Ева долгое время считала, что Адам ей благодарен за спасение, и принимала его поклонение как должное. Он сочинял свою чудесную музыку для нее, ради нее, во имя ее. Он любил ее как свое божество. И посвященную ей мелодию один французский принц приказал вышить шелком и золотом на рукавах своего бархатного камзола, каждую ноту - четырьмя разноцветными камнями.
- Скажи, а кем был тот юноша в Лондоне? - спросила она однажды, на исходе дня, когда они лежали на багряном шелке, нагие, утомленные и, как казалось Еве, счастливые. Впоследствие она не уставала себя проклинать за вечное женское стремление заглянуть в запретное, копнуть глубже, проверить чувство еще и еще раз...- Не помню, - глухо ответил Адам - и Еве показалось, что перед нею захлопнулась дверца.
- Я ничего не помню, - словно прося прощения, сказал Адам и преувеличенно бережно провел рукой по ее бедру. - Я помню только тебя, с тебя я начался - настоящий я.Но она не поверила. А на следующий день Адам исчез, на долгие семьдесят пять лет они расстались. На семьдесят пять лет, четыре месяца и девятнадцать дней. Ева ни за что не призналась бы ни единой живой душе, что считала каждый из этих дней, и каждый из них был пыткой. Она уехала в далекий горный край и там встретилась с ЧанъЭ. Елизавета - так та себя тогда называла.
Им с Евой было хорошо вместе в уединенном горном замке. В пище недостатка не было, ночи они проводили в седле, в окружении призрачных волчьих стай скача над дикими горными обрывами, пугая суеверных поселян, а днем отдыхали в роскошных залах замка. Елизавета любила, когда обнаженная Ева служила для нее чистым холстом - кровью и вином она рисовала на коже подруги чудесных птиц, луну с силуэтом белого зайца на ней и чьи-то глаза, полные слез.Все кончилось в один миг, когда Ева нашла прямо у себя в постели маленькую статуэтку. Женщина, круглое личико с раскосыми глазами, а в руке продолговатый китайский веер. Владычица Западного рая Сиванму, сказали Еве ее пальцы, - слоновая кость, 14-й век. Елизавета, когда Ева показала ей эту статуэтку, сжала губы, глаза ее блеснули желтым, и желтизну перерезал вертикальный змеиный зрачок.- Этого мне тут не доставало, - сказала Елизавета. Вынула из руки Евы статуэтку. - Тебе пора уезжать. И мне тоже тут наскучило.
Ева вернулась в Европу. На одном из перекрестков ей причудились синие бегучие огоньки, перепыгивающие с одного темного куста на другой - и она неожиданно для себя велела кучеру повернуть на северную дорогу. В одном из городков, через которые бежала дорога, через два дня пути она встретила Адама...
С тех пор они расставались еще дважды - в последний раз, когда Адам в своем вечном убегании от человеческого общества решил отправиться в Новый свет, а Ева облюбовала знойный, грязный, но притягательный, как неотмытая еще рабыня-полонянка, Хартум. В Хартуме она как-то встретила молодого тирольца по имени Альфред, который покупал зверей и обладал, по слухам, способностями понимать язык зверей. У Альфреда была черная борода, глаза его меняли цвет в зависимости от погоды, а в доме у него жила молодая львица. Потом тиролец уехал, а Ева перебралась в Танжер.
Они с Адамом были как бильярдные шары, которые то и дело сталкивал чей-то неумолимый кий. Да полно, подумала Ева - не такими ли шарами являются и все люди?...Снова обретя способность двигаться, Ева взяла руку Адама в свои и вдруг заплакала - впервые за много столетий. Она не плакала, когда ушел Марлоу, были только сухие рыдания. Когда ушел Адам, она словно закаменела. А сейчас слезы лились и лились, безостановочно, и даже мысль о том, что сырье Билаля было не слишком чистым и могло подействовать на ее нервы, не прекратило слез. Ей так не хватало Адама..."Бывает, люди рождаются снова и снова только для того, чтобы стать мудрее и связать порванную некогда нить".Зря глаза называют зеркалом души, подумалось Еве - у Харуны глаза пустые, словно затянуты золотой пленкой - как на японской маске одержимой.Япония, Эдо, 1860г
ИренЗря глаза называют зеркалом души, сказала себе Ирен, наблюдая за садовником Хиосаки, который с невозмутимым видом избавлялся от густо и буйно разросшейся вдоль дорожек травы. Трава тут растет со сказочной скоростью, особенно летом, и Хиосаки с терпением стоика подстригал и выдергивал лишнюю каждые два дня, невзирая на духоту и дожди. Садик был ухоженным, как игрушка - нигде в Европе нет таких ухоженных садов как у нас. И нет более терпеливых людей, чем у нас, сказала себе Ирен, второй раз ловя в своих мыслях это "нас". Нет, положа руку на сердце, совсем уж "своей" она Японию еще не ощутила - страна впускала ее с трудом, подозрительно приглядываясь к непохожей на себя девочке.Ирен прокралась мимо занятого Хиосаки к боковой калитке и выскользнула из нее на дорогу. До Янаги часа полтора пути - час, если не зевать по сторонам. Хорошо, что отец дома, а Окита Соджи занят всю эту и следующую неделю - уж от него-то не особо улизнешь! Отец с утра до вечера читает или пишет что-то в своем "кабинете". У мамымигрени, она часто лежит - жара скверно действует на нее. Да и мадемуазель Дюран сегодня не желает выходить на улицу. А Ирен на всякий случай оставила в своей комнате записку, прямо к сёдзи прицепила. Правда, черный котик, сидевший на мокрой от дождя ограде, посмотрел на нее с явным осуждением и бежать вслед не спешил.Дорога была пуста и покрыта лужами, хотя дождь шел только ранним утром, и эти лужи были похожи на широко распахнутые глаза, в которых отражалось низкое серое с редкой просинью небо. Вот эти глаза, пожалуй, были похожи на зеркала.
Ирен осторожно обходила дождевые зеркала, стараясь не слишком оскользаться на грязи, и продолжала думать о "зеркалах души". Если в Европе невозмутимый и закрытый человек почти наверняка задумывал что-то дурное, то тут это правило не действовало. Японцы скорее были похожи на англичан, у которых невозмутимость почти что высшая добродетель.
Да, ни о каком зеркале души в глазах тут говорить не приходилось. Скорее, глаза были закрыты на семь замков и семь ключей. No personal questions or remarks(1) - совсем как ее учили когда-то в Англии. Разве что у Миягавы и у Окиты порой можно было уловить какие-то настоящие эмоции. Но Миягава не в счет, он, как говорила мама, не вполне умственно развит. Окита же не всегда умел спрятать то любопытство, с каким наблюдал за ними всеми - за отцом, матерью и за нею, Ирен. Как-то вот она собрала цветы и решила сплести из них венок - здесь она встречала только цветочные гирлянды, и те не плелись, а словно нанизывались на нитку. Она плела, пока не почувствовала пристальный взгляд - Окита следил за ее пальцами, ловко сплетающими вместе стебельки и листья, с явным беспокойством. Она спросила, что случилась - как знать, может, она по незнанию сорвала какой-нибудь особо священный или особо ядовитый цветок, - но Окита поспешил извиниться и уверить, что нет, ничего. Однако после этого он как-то приуныл. Странный!А вот упрохожих, особенно в городе, если и было любопытство, то такое, словно они разглядывали не людей, а диковинных животных, в отношении которых можно было вообще не стесняться. Ирен ругательски ругала себя за трусость, но больше не могла принудить себя ходить за покупками с матерью или мадемуазель Дюран. Им проще, твердила себе Ирен - они обе чужие в этой стране и прекрасно знают, что своими им не стать. А вот она все время ощущала страшную раздвоенность - ни своя, ни чужая. Ей нужно, необходимо хотя бы попытаться почувствовать себя своей. Либо, на худой конец, окончательно стать здесь чужой.
Лавочник в Янаги, у которого они с матерью и с мадемуазель Дюран пару раз делали покупки, к удовольствию Ирен, не признал в ней "ту, которая приходила с иностранками", а отнесся как к обычной покупательнице. Он благожелательно посоветовал самые лучшие сладости изо всех, какие у него нашлись и только под конец спросил, откуда она родом. Просиявшая Ирен ответила что-то про Нагасаки и, быстро расплатившись, вышла из лавочки.А вот дальше начались неприятности. Еще у лавочки Ирен заметила, что за нею пристально следят трое очень неприятных с виду оборванцев; у одного лицо пересекала грязная повязка, закрывающая один глаз, да и двое других выглядели ненамного лучше. Ирен низко надвинула на лицо соломенную шляпу и поспешила скрыться за углом, надеясь затеряться в толпе. Однако через два квартала, перейдя маленький мостик, она поняла, что троица не выпускала ее из виду. Ирен ускорила шаг - и преследователи тоже ускорились. Они были уже совсем рядом, до Ирен донеслись их возгласы, явно адресованные ей, когда словно из-под земли рядом возник высокий молодой мужчина в опрятном, даже щегольском, светло-сером катагину(2) поверх темно-серого- "кэмпо-иро", вспомнила она название этого цвета, - косодэ, и в плотных хакама цвета пепла.
- Я вижу, вы немного заблудились? - с изысканной вежливостью наклонился он к Ирен.- Спасибо... немножко, - пролепетала та.- В таком случае, могу ли я помочь? - осведомился мужчина. Его глаза словно подсмеивались надо всем, что он слышал и что говорил - нельзя было разобрать, когда он шутит, а когда серьезен. И такая же легкая необидная насмешка сквозила в его голосе - что-то было в нем от кошачьего мурлыканья. Но весь его вид был так внушителен, что преследователи сразу растеряли свой пыл - бросив пару грубых восклицаний, они повернулись и медленно удалились, то и дело оглядываясь с явным сожалением.- Мне нужно в усадьбу Сэги Комона, - с огромным облегчением сказала Ирен. Ее неожиданный спаситель чуть поднял брови и насмешливое выражение его лица стало еще заметнее.
- Вы - воспитанница иностранцев, которые там живут, - сказал он. Утвердительно, а не вопросительно. И счел нужным пояснить:- Мне о вас рассказывал Окита Соджи. Идемте.
Именем ее он не поинтересовался и своего не назвал. Ирен ничего не оставалось как кивнуть и последовать за незнакомцем, который зашагал по улице чуть пружинящей уверенной походкой.
- Я не смогу проводить вас сам, - говорил ее спутник, - однако найдется человек, который сделает это с удовольствием. А то неровен час, снова наткнетесь на каких-нибудь бродяг.- Они просто поняли, что я... - Ирен чуть было не сказал "не японка", - что я не местная? Поэтому пошли за мной?- Нет, просто увидели, что вы одна и не из этого города. Не стоит молодой девушке разгуливать одной, - ответил мужчина так, словно понял, что собиралась сказать Ирен. И снова она не могла разобрать, серьезен ее спутник или потешается над ней.
Они поднялись на небольшой холмик, где улицы были уже, а дома беднее. Ее провожатый постучался в один из домов и, поздоровавшись в ответ на приветливый кивок невзрачного человечка, сказал, что ему очень нужно переговорить с Окитой. Человечек - Ирен узнала его, это он приходил вместе с Окитой извиняться перед господином Сэги, - бросив на нее, старавшуюся спрятаться за спину самурая, любопытный взгляд, пригласил зайти, а сам торопливо засеменил к дому. Ирен зайти не решилась, да и ее спутник не спешил воспользоваться приглашением.- Я подменю тебя в додзё, - заявил мужчина прибежавшему Оките - взъерошенному, со струйками пота, сбегавшими по лицу, в металлическом нагруднике вроде кирасы и с деревянным мечом в руках.- Изуми-тян, что вы здесь делаете? - изумленно воскликнул Окита, едва кивнув мужчине. - Благодарю вас, Яманами-сан. Погодите, сейчас я...Не докончив фразы, он убежал, на ходу пытаясь развязать шнурки, которые держали его нагрудник.- Яманами Кэйскэ, - наконец-то представился ее провожатый.- Ирен, - растерявшись от всего этого потока событий, она назвала свое европейское имя. Пару мгновений Яманами изучал ее лицо, все так же полунасмешливо-полусерьезно.- Было бы хорошо, - задумчиво сказал он, - если бы вы передали тем иностранцам, что живут в усадьбе, что им стоит как можно скорее покинуть Японию. Ради их же собственной безопасности. Иначе кто знает, что с ними может случиться.- Спасибо, Яманами-сан. Вы мне так помогли, - Ирен поклонилась, решив не уточнять, была ли последняя фраза шуткой, или господин Яманами говорил об опасности всерьез. Подбежавший Окита широко улыбнулся Яманами.- Я закончил на сегодня с тренировкой, Яманами-сан. Спасибо вам большое.- Не стоит. Всего хорошего... Ирен-сан.***