Часть 5. ТЕРНОВНИК. Гл. 8. Принятие (1/1)

– Я принёс твой завтрак.– Больше некому было, что ли?Не отвечая, Алан прошёл с подносом на середину маленькой каюты, к столу.– Я ошибаюсь, или мы никуда не летим? – после недолгой борьбы гордости и естественного интереса победил, всё же, интерес, - что случилось опять, чёрт побери? У нас поломка?– Не уверен, что компетентен ответить на этот вопрос, - Алан прошёлся вдоль стены, не глядя на Виктора, - но думаю, так надо. Не всё в этой жизни решаем мы. И вот оно решило, что мы не уйдём отсюда, пока не получим всё, что должны здесь получить. Может быть, мы торчим здесь именно из-за тебя, кто знает. Может быть, именно ты не был ещё достаточно откровенен со своим сердцем, именно ты не впустил ещё в свою душу бога.– Вас всех что, лорканцы покусали?Алан остановился, повернулся к ссутулившемуся на кровати арестанту.– Хотя вообще-то, это неверно. Бога не нужно впускать в себя. Бога нужно как раз выпустить из себя. Он всегда есть в нас, просто мы предпочитаем не помнить об этом и запирать его, как нелюбимого нашкодившего ребёнка, в самый дальний и тёмный чулан. Это странно. Нам, телепатам, даны, вроде бы, особенные возможности… Мы, вроде бы, никогда не должны быть глухи к голосу бога, к голосу друг друга. Как же мы умудряемся? Ладно, я – у меня с рождения, да ещё до него был особенный случай… А ты? Что тебе мешало? …не трудись, твою иронию я и так слышу, можно не озвучивать. Но в то же время ты не можешь отрицать, что там, внизу, и тебя коснулось… Знаешь, почему мы говорим друг с другом не мысленно, как легко могли бы, а речью? Потому что не готовы к настоящей искренности. К ней ещё нужно придти, придти по всем тем лестницам и коридорам, в конце которых тот самый чулан… Ты презираешь меня… Ты сначала, когда нас забрали с того корабля, говорил мне добрые, ободряющие слова, думая почему-то, что я не почувствую твоего настоящего отношения, даже не в мыслях – фальшь в голосе… Я, вообще-то, много такого слышал в жизни, ты не первый, кто готов был предложить моей матери помощь только потому, что она любовница Бестера. Как они, так и ты не понимал, что это такое. Что она любила не функцию, не статус, не дело, а человека. Человека, быть может, того, которым он так никогда и не решился бы быть. Ты смел считать, видимо, что лучше знал его… Хотя даже не служил под его началом, просто восхищался этим именем в ряду других. Профессионал, слуга порядка, талант, развитый до невиданных высот… Ну да, ты и не обязан был думать о том, что он ещё и человек, мужчина, что он прожил жизнь, сначала лишённый любви отца и матери, потом лишённый возможности иметь нормальную семью, что жалеть его из-за того, какими получились его дети… Получились не хорошими солдатами у идеального командира, а… Ты никак не можешь принять поражение, Виктор. От нас, от себя самого, от истинного, настоящего внутри тебя – если оно, конечно, осталось. В старинном храме в этот час не было, кажется, ни души. Кэролин ступала по выщербленным плитам – голубым в зеленоватых прожилках – босиком, не испытывая никакого дискомфорта. Ей просто внезапно захотелось разуться, и она не стала противиться этому желанию. Под высокими сводами, кажется, порхали незримые птицы, может быть, это их крылья колыхали гирлянды колокольчиков, может быть – ветер, влетающий сквозь узкие окна под самым потолком. Тихий мелодичный звон, казалось, стекал по мраморным колоннам вниз, растекался по полу под её ногами. В глубине храма стояла статуя – она уже знала, что это статуя Валена, и ноги сами несли её к нему. Да, она знала – Вален не бог, минбарцы подчёркивали это – они почитают его не как бога, а как величайшего из пророков… И это, пожалуй, было очень успокоительным для неё сейчас. Видеть того, кто не бог, кто всё же ближе к ней, человеку… ?Бог слишком занят, чтобы отвлекать его сейчас на меня…?.У подножия статуи она увидела согбенную фигуру. Хотела развернуться и уйти – кто-то молится, не помешать… Фигура подняла голову – это оказалась человеческая женщина, с длинными светло-русыми волосами.– Прошу, не надо. Места здесь вполне хватит для двоих, вы имеете такое же право прийти сюда за утешением.Кэролин робко опустилась на колени у ног мраморного Валена. Её неожиданная собеседница в равной степени производила впечатление молодой девушки и женщины её лет – мелкая, хрупкая, с блёклым, невыразительным лицом и огрубевшими, натруженными руками.– Вы думаете, эта статуя здесь для того, чтоб молиться ей, служить перед ней церковные службы? Валену не было это нужно никогда. Это для нас. Для того, чтоб мы помнили – нам есть, во что верить, есть во что верить в себе… мы справимся. В нас есть сила, о которой он говорил когда-то. Он жил за тысячу лет до нас, но верил в нас.– Едва ли в меня, - улыбнулась Кэролин, - то есть, я ведь землянка… Хотя не в этом дело, конечно… Вообще-то вы правы. Если уж я пришла сюда – меньше всего стоит рассуждать, что Вален не мог верить в меня, не мог рационально, исторически… Надо принять это и взять из этого силу справиться со своей тревогой.– У вас что-то случилось, вы не находите себе места от беспокойства… за ребёнка?Кэролин уже поняла, что перед ней тоже телепатка. Видимо, из тех немногих, что решили остаться…– Да. Я потеряла счёт дням, мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как его у меня отняли… и в то же время мне больно так, словно это произошло только в этот миг. Я всё ещё пребываю в шоке. Вечность назад было это последнее их сообщение, и уже прибыли те, с кем они простились на Лорке, и отбыл тот рейс, на который мы все летели… Я чувствую себя так, словно бог забыл меня на краю вселенной, где никто не услышит моей мольбы, где нет уже ни капли надежды. И мне остаётся мечтать об одном - пусть это лучше меня господь наказывает напрасными тревогами, чем Алана - какой-либо реальной бедой.Женщина посмотрела на неё пристально.– Не о ?Белой звезде-44? ли речь, не мать ли вы Алана Сандерсона? Не удивляйтесь, знаю об этом, да много ль тех, кто не знает тут… Многие молятся о спасении этих благородных и отчаянных душ. Видно, общие мысли и притянули сейчас нас с вами…– Разве у вас… у вас тоже кто-то на том корабле? Родственник или…Мыслеобразы, доносящиеся от этой женщины, странные. Не лица, пусть и преобразованные личным восприятием – руки, соединяющиеся через пространство, трепещущие огоньки, тянущиеся друг к другу сполохами.– О нет, нет. Жених мой сейчас на Тучанкью. Тоже поводов для тревог хватает, тем более что связь только изредка есть. Но не для того мы друг другу, чтоб жить, прилепившись, и руки из руки не выпускать. Он рейнджер, я целитель, наша жизнь в пути, по разным дорогам, но путь один… Конечно, это не значит, что переживаний нет. Тоже моё отношение схоже с вашим в чём-то, в этом материнского много, что ли. Таким уж я его вижу… чистым и ранимым, как дитя. Да я и не понимаю, как его иначе можно видеть. Он, конечно, рейнджер, и не рядовой среди рейнджеров… Он сильный, храбрый мужчина. Только мне и храбрость его кажется храбростью ребёнка, который просто не верит в смерть.Кэролин отвела взор от высоких, теряющихся в сумраке сводов – стены, фигурные, узорчатые, шли под лёгким наклоном и соединялись где-то там, как ветви деревьев или, может быть, кораллов. Словно накрывали шатром нежности и заботы и статую Валена, и приходящих к ней.– Рейнджер? Раньше я думала, что у рейнджеров не бывает семей, хотя теперь уже знаю, что это не так. Это из-за него вы остались, не улетели?Собеседница улыбнулась смущённо.– Да и так не улетела б, что мне делать там, я не настоящая всё равно… Да не в этом только дело – Айронхарт дал мне это, значит, я должна приносить пользу, должна людям это нести, а не себе оставлять… Только тогда жизнь не бессмысленна. Может быть, я думаю, потому мне сейчас тревожно так, что одно моё большое дело закончилось, и новое впереди, и справлюсь ли я с ним? Я лечила Таллию, возлюбленную Сьюзен, вы видели её… Скоро я отправлюсь в Йедор, для нового дела, или дело моё новое прибудет сюда, это как решат ещё… Хорошо, что так верят в меня, конечно, только я же сама учусь пока что… Быть целителем, особенно если по ментальным травмам - высшая роль для телепата, какая только возможна, самый трудный путь. Только если уж коснулось меня такое - меньшее я выбрать и не могу, преступно б это было. Ну и он, конечно, тоже. Как оставить, если нужна ему? С Центавра ещё мы вместе. То есть, ещё до этого на Минбаре, на учениях познакомились…Я сразу отметила в нём – многим не нравится, раздражает даже очень, а мне… Он просто вот мало в отношениях разбирается, вообще в людях. Бывает вот в людях какое-то безусловное чутьё, к кому-то не лезть, с кем-то держаться так, с кем-то сяк, чтоб в глупую или смешную ситуацию не попасть… А в нём этого ничерта нет, он простодушный очень. Многие смеются над таким, а я сразу подумала – с ним хорошо, приятно работать, он по-настоящему добрый, неиспорченный… Это было чудесное время. Мы все думали, что погибнем там. Об этом прямо не говорилось, но мы думали так. И мы были к этому готовы, мечтая продать свою жизнь подороже, успеть сделать как можно больше. А потом, когда нас только пятеро выжило, когда мы улетали… У нас внезапно появились время и возможность поговорить… просто поговорить. О себе, друг о друге. Он был серьёзно ранен, я ухаживала за ним, ну, не только за ним, конечно… Он сказал, что восхищается мной. Мне до этого только пару раз говорили, что мной восхищаются, и то под грибами… И уж тем более – предложить мне выйти замуж за него, много ли смысла-то в этом, наши жизни всё равно не нам принадлежат, а нашему делу… Рейнджеры вообще редко женятся, а если происходит такое – то это союз не ради друг друга, а ради общего дела. И это прекрасно. Если у двоих общее дело, это значит, что кризис отношений не наступит, потому что кризис отношений бывает от эгоизма… И он сказал, что лучшего товарища не найти, пусть редкими и недолгими будут встречи… Но он хотел бы держать при этом руку… более, чем друга. Просто хотел бы, чтоб звали меня теперь Мелиссой Аллан…

Сколько лет этому храму, сколько молитв он слышал, сколько шёпотов, быть может, всё ещё носятся где-то там, где смыкаются каменные ветви, когда уста, издавшие их, давно обратились в прах…Для землянина Минбар – это непостижимое явление. Здесь, слыша о возрасте того или иного здания, памятника, фонтана, мы понимаем, как же мы немыслимо юны. Древность, которая на Земле заставляет почтительно замирать, здесь обыденность, шутка ли, тысячу лет назад они уже делали первые шаги в космическое пространство, а уровень их собственного развития при том превосходил земной аналогичного периода. И в то же время – эта старина не выглядит ветхой, и мы понимаем, как мы безнадёжно стары…– Я никогда не задумывалась, трудно ли это – жить ради других. Я… я была одна почти всю жизнь. И в то же время я не была одна никогда. По-настоящему одна, я не позволяла себе остаться одной, заглянуть в себя, поговорить с собой… Знаете… когда моя мама умирала, она сказала мне: ?Заботься о папе?. Я заботилась. Я помогала ему по хозяйству, готовила, бегала ему за газетами, я старалась, чтоб у него ни в чём не было дискомфорта… Потом, когда всё это случилось, когда меня забрали… Когда я потеряла отца… Чтобы не сойти с ума в этом аду, не думать о боли потери, я заботилась о тех там, кому было ещё хуже. Ухаживала за больными, кормила, помогала переодеваться, просто разговаривала, отвлекая от мрачных мыслей. Пока меня не перевели из барака в одиночное содержание – и я долго пыталась понять, почему у них это квалифицируется как привилегированное положение… Когда я пришла в себя после… после долгого беспамятства, когда у меня в голове была эта вживлённая машина, когда телепаты медицинского профиля сумели хотя бы на какое-то время заблокировать её, а потом и вовсе нашли способ извлечь… Когда родился Алан… Я вся ушла в заботу о нём, чтоб не думать о пережитом. Когда шла война, когда я не знала, что думать, чего ждать… Когда не знала, где Альфред сейчас, что с ним, жив ли вовсе… Потом чума, карантин, каждый день сообщения о смертях, о беспорядках… Быть может, думала я тогда, что Алан дан мне был таким, больным и душой, и телом, чтоб поменьше у меня было времени и сил на тревоги тогда. Когда Альфреда арестовали, когда всё это закончилось – расследование, суд…Я стала заботиться и о нём. Наверное, странно это выглядело – мы словно поменялись местами… И тогда, наверное, забота о нём не давала мне думать о возрастающей тревоге за сына, о чувстве беспомощности – врачи ещё могли что-то для него сделать, я – ничего… И вот теперь, когда его больше нет, когда Алан неизвестно где… Мне не на что больше отвлекаться, нет того, с чьими проблемами я бы могла забыть о своих. Я думаю о том, как много я на самом деле не пережила, не отпустила от себя… Слишком много его было, этого плохого, как было от него не прятаться. Я ведь до конца не осознала, не приняла смерть Альфреда. Наверное, слишком больно такое принять, гораздо больнее, чем всё другое… Потому что слишком многое в нашей жизни, его и моей, было неправильно… Знаете, любимого человека называют: ?солнце моё?. Я часто думала – тогда, когда шла война, а я искала работу, а Алана приходилось оставлять под надзором врачей, потому что где ж больше, а он… Он неизвестно, где был… Что же за странное, больное, кривое солнце-то мне досталось… Да какое есть. За все годы, что о нём ни слуху ни духу не было, могла ж я выйти замуж, ну хотя бы полюбить другого? А когда я приходила к нему в тюрьму – кто больше был кому нужен, я ему или он мне?Женщина ободряюще взяла её за руку.– Правда, много в жизни иронии… Ваше больное, кривое солнце убило моё солнце, не меня гревшее, нет, всех.– Мне жаль… - Кэролин не понимала ещё, о чём речь, но по тону – ровному, сдержанному, полному скорби такой, как свинцово-тёмная пучина – этой скорби не вычерпаешь, не высушишь, не измеришь – понимала, что это что-то слишком большое, целая жизнь.– Да чего вам-то жаль, бедная вы девочка, вы-то при чём? Разве вас кто приставил стражем над его душой? Вы и так… Может быть, совестью его были, не знаю.Кэролин опустила голову, на отчаянно стиснутые пальцы упала слезинка, она надеялась, что Мелисса не заметит это.– Вы телепат-целитель… Если б боль моя окончательно лишила меня рассудка, я б умоляла вас помочь моему сыну. Если только это возможно… Не знаю, слышали ли вы о том, что… что с ним… Не важно, забудьте, прошу вас, забудьте. Сколько б раз ни говорили уже, что сын за отца не в ответе, но я-то, мать, в ответе. В любви я родила своего сына, и разве эта любовь прошла теперь? Это как остров, отмель, где я остаюсь, когда отхлынула волна… И нет у меня совершенно никакого ропота о своей судьбе, только за Алана - если б не ради него, разве б отправилась я когда-нибудь в этот путь? Это как цветы на могилу - каждый счастливый взгляд, каждая история новой жизни, новой любви, нового шанса, что складываются в историю этого нового мира… на мою могилу. Только он со мной делить это не должен.Мелисса облизнула сухие губы.– Не хотела говорить вам, всё-таки женщина вы, правильно ли напоминать вам… Женщина, которую мне лечить предстоит - Офелия Бестер. Сыну вашему она сестра. Так неужели я б вам в помощи отказала, глупая вы, что вы говорите! Не бывает у целителей вообще такого, чтоб от страдающего отвернуться. Только и поспособнее меня есть, потому ведь меня зовут, что с людьми у них опыта меньше… Сейчас о том главное молиться, чтоб вернулись они все, живые-здоровые…Кэролин тоскливо улыбнулась.– Вы, наверное, из тех редких людей на моей памяти, кого религия действительно делает… святым.Тихий шорох в вышине – он, конечно, от живых крыльев, а не мёртвых голосов, от ветра наших дней, а не душевных порывов дней прошедших. Но кажется иначе. И в минбарские шёпоты вплетаются земные, и нет в этом ничего странного, потому что есть ли между нами действительно какая-то грань, какая-то разница, и лицо каменного Валена, сложившего руки в традиционном уважительном жесте, которым он приветствует всякого приходящего – хоть и не видно им сейчас, выражает, несомненно, именно эту мысль.– Ну, можно и религией это, конечно, называть, Зак вот называет, когда в шутку, когда и всерьёз. Впрочем, как называть - есть ли разница… Есть вот – любовь ясная, горячая, как летний день, в котором расцветают цветы и созревают плоды, и люди живут в любви и согласии до глубокой старости. Есть любовь, которая проходит сквозь жизнь ярким метеором, вспыхнуть и покинуть навсегда, словно раскалённой слезой прокатывается… Есть такая любовь, как у вас – как подснежник, пробиваться сквозь лёд, стоять под мокрым холодным ветром, но тянуться к солнцу, не ждать лета, не знать, что ещё лето бывает… А есть и такая любовь – она как… Зак понимает, хотя мы не говорим с ним об этом, что об этом говорить, и не потому даже, что к такому не ревнуют, тут и говорить-то таких слов нечего… Здесь любовь действительно переходит в веру, в служение, или в религию, как некоторым удобнее говорить. У меня в годы молодые-безумные каких только друзей не было, так вот была как-то парочка… Ну, религией основательно ушибнутых. Я этого не понимала никогда, а они об этом поговорить любили, иной раз проблемой было заткнуть… Так вот, из того, что они мне там начитывали из своих книжек, я потом вспомнила один момент. Когда господь ещё жил на земле (это не христианский бог, они не христиане были), у него были жёны… И вот однажды, когда он вернулся домой, наверное, после долгого отсутствия – их сердца наполнились такой радостью от того, что они видят его, что они просто не могли выразить этого никакими словами или действиями. Они обняли его взглядом, мыслью, а потом послали своих детей его обнять. Я очень хорошо это почувствовала потом… Как это бывает, когда обнимаешь взглядом, потому что большее от избытка чувств просто немыслимо, потому что и это-то – много, и необыкновенно дерзко… Когда настолько ты переполнен этим, что нет слов, и не знаешь, куда деваться от того, что происходит с твоим сердцем. Там было и об этом. Когда человек осознаёт любовь бога, когда чувствует его милость… не то даже что он чувствует себя недостойным её, говорить о недостойности – это тоже с богом спорить…Просто этого… ну, так много для человека, он обнаруживает себя настолько с избытком одарённым этим счастьем, что это просто вынуждает его… что-то делать. Поэтому человек подвергает себя каким-то аскезам, поэтому не только истово молится, но ищет как можно более трудного, сурового служения – чтоб как можно больше сил своих, огня своего подарить людям, чтоб как-то ослабить этот нестерпимый жар внутри, оправдать эту бескрайнюю, беспричинную благодать божью на нём… Так, наверное, это и есть. Посвящение богу, каждого действия, каждого дня. Просыпаться утром, радоваться, если встала раньше всех, смотреть, не погасла ли печка, готовить завтрак… Помогать матерям кормить малышей, купать их, потом греть воду для стирки… Знаете, даже не думать при этом о… нет… Это не явная мысль, а как дыхание, как биение сердца. Такой должна быть мысль о боге, говорили те мои друзья. Постоянным ровным огнём гореть где-то внутри. Или ещё вот – наблюдала я, как женщины ковры плетут (сама я не могу, руки у меня не слишком тверды) и думала – вот, есть нить-основа, есть нити, которыми ткётся узор… Иногда под узорными основы и не видно бывает, но она крепче всего, она держит всё. Так вот мои хлопоты по готовке, стирке, или потом вот, целительское моё дело – это нити узора. Сейчас очередная нить закончилась в моих пальцах, и я вижу нить-основу, и это снова накатывает на меня… А не надо бы этого…– Здравствуй, Лаиса. Не помешаю? Я просто… тревожно мне, не могу оставаться в номере, и Кэролин, в смысле, мисс Сандерсон куда-то с утра ушла… Хотя может, мы с ней сейчас всё равно не лучшая компания друг для друга, тревога-то общая. Ну, помогу вам тут в чём-нибудь, с детьми ведь хлопот полно, а я всё-таки троих вырастила…Лаиса проводила гостью в общую комнату, где сейчас на столе стоял механизм, в котором Кэролин угадала швейный аппарат, были разложены полотнища ткани, Ганя ползал по одному из них, растеленному на полу, размечая будущую вышивку. Полог, закрывавший проход в другую комнату, сейчас был открыт, из детской кроватки на них огромными голубыми глазищами вовсю таращился Уильям.– Честно, я б не отказалась, леди…– Ханниривер. Но лучше просто – Кэролин.Хозяйка явно испытывала некоторую неловкость от того, что стол занят, а у центавриан, как и у землян, принято угостить гостя чем-нибудь с дороги. У минбарцев тоже принято, но тут уже бывают оговорки – когда у гостя или хозяина пост, и тогда зависит от того, кто с кем проявит солидарность. В конце концов она расчистила небольшой уголок с краю, усадила миссис Ханниивер и принесла с кухни блюдо с мелкими сушёными фруктами – на центаврианское восприятие они почти безвкусны, но землянам, говорят, нравятся.– Простите. Сложно мне пока бывает земные имена запоминать, хотя с земными ещё не такая проблема, они бывают очень на центаврианские похожи… Опыта общения с детьми у меня как такового нет, а очень нужен. Если вы мне расскажете о том, какими бывают земные дети, как они растут, развиваются, как всему учатся… Я немного наблюдала за Сьюзен и Уильямом, и сейчас у меня тоже есть возможность получить полезные навыки…– Вы росли одна, младших братьев и сестёр не было?– Сейчас, подождите, я чаю вам принесу… Нет, не сложилось как-то. Я не помню своих родителей, росла я практически на улице. А там можно научиться чему угодно, но только не вести домашнее хозяйство как порядочная жена и мать, - Лаиса рассмеялась, - ну, конечно, ко мне ещё обещает приехать Кончита, сестра Рикардо, погостить, помочь с племянником…О, Ганя, спасибо, мой хороший, теперь, если не сложно, придержишь этот край, пока я прострочу? Точнее, после того, как я закончу с чаем… Ох и здорово это – быть домохозяйкой, что ни говори! Поувлекательней, пожалуй, чем шпионкой…В этот момент требовательно запищал Уильям, Кэролин поднялась с намереньем взять его на руки, но её опередил Ганя, поднял трёхгодовалую кроху без видимых усилий, что-то ласково приговаривая на незнакомом Кэролин языке.– Время купать его, Лаиса. Не волнуйся, я справлюсь.Кэролин аккуратно перехватила у хозяйки поднос и выгрузила из него чайник – замысловатый, минбарский, но господин президент в один из её визитов показал, как пользоваться сим таинственным устройством, поди, как-то справится… Для центаврианки, как будто, не столь принципиально накладывать или наливать что-то гостю своей рукой, можно и по-простому, по-земному?– Что ж… - Лаиса проводила детей доброй усмешкой, - если можно, может быть, вы придержите, Кэролин? Я пока новичок всё-таки, и боюсь скосить шов… Ой, подождите, не пейте, сначала я!Кэролин изумлённо отняла пиалу от губ, чувствуя, что лицо заливает краска. Видимо, торопиться всё же не стоило, каких-то порядков она не учла… Хозяйка засмеялась:– Простите, глупость, конечно, но у нас, центавриан, принято. Чтоб показать, что угощение не отравлено. Правда, меня это касаться и не должно было, я происхождения низкого, кому там и чего ради кого-либо травить… А аристократия и при соблюдении этого правила отравить, когда надо, умеет. Но я теперь, как все выражаются, леди, и хоть какие-то манеры проявлять должна. Иначе мне, вроде как, всё равно, что думает гость обо мне и о моём народе… Хотя честно говоря, каждый раз, когда я делаю этот самый первый глоток, невольно предаюсь очень сложным размышлениям о своём народе.– Ну, не мы создавали нашу культуру, а она нас, - примирительно кивнула Кэролин, принимая свою пиалу.– Зато нам выпало счастье наблюдать взаимодействие культур и принимать в нём посильное участие. Уильям очень привязан к Гане, это, наверное, удивительно видеть незнакомому? Чего ещё я боюсь в детях – они ведь ещё не умеют говорить, лопочут что-то непонятное, голову сломаешь, пока поймёшь, что ему нужно… А Ганя понимает. Это вообще что-то удивительное, в их программу обучения ведь не входило ничего о воспитании детей, да и просто о сентиментальных привязанностях… Это его собственное, уж не знаю, как они так повлияли на него… Смотрю, как они общаются и думаю – на каком языке чаще будет говорить Уильям, когда вырастет? На земном или дилгарском? А может быть, и на минбарском… И разумеется, я думаю о моём собственном… Для каждой матери ребёнок – чудо, но для меня – особенно. Это не отменяет боли потери, конечно, это не отменяет горечи, что мы слишком мало были вместе. Но меня, как центаврианку, поддерживает, что что-то остаётся после Рикардо, его потомство, его кровь, это объединяет нас вопреки смерти. Мне было немного неловко получить письма от сестёр Рикардо, я не знала, как они отнесутся ко мне, как отнесутся тем более к тому, что… Ну, к ребёнку… И я получила столько теплоты. Я всю жизнь даже представить не могла такого. Я вижу, как центавриане, люди, минбарцы сопереживают мне, делятся со мной – продуктами, вещами, воспоминаниями… И Рикардо словно живёт, в каждом хорошем дне, в каждом добром слове. Меня называют Лаисой Алварес – это тоже очень много значит для меня, поверьте – что фамилия, которую он носил, не умерла, перешла ко мне, перейдёт к ребёнку…Вот, кстати, она прислала мне их семейную фотографию, это вот она, это Мальвина, этой фотографии лет двадцать… Рикардо как раз закончил обучение, на следующий день был его первый рейс…Кэролин взяла в руки фото. Словно прибой зашумел в ушах, утонули в сумраке очертания комнаты, всё кроме этих лиц на фотографии, точнее, одного лица… Форма пилотов – она ведь тоже тёмная…– Кэролин, Кэролин, что с вами?Мир вокруг постепенно прояснился, встревоженное лицо центаврианки – тоже ведь так похожее на земное… Как и это лицо на фотографии – юное, светлоглазое, улыбающееся…– Лаиса… - голос слушался с трудом, звучал надломлено, хрипло, она почти наощупь нашла на столике пиалу, - ваш муж… Что за семья, из которой он происходил? Где они жили, если, как я вижу, они не придерживались центаврианских традиций?– Что?– Ни у него, ни у его сестёр нет обычных центаврианских причёсок. И одеты они… Необычно для центавриан. Я слышала, многие центавриане-рейнджеры пренебрегают этим, и я не слишком удивилась, когда вы показали мне его фото из личного дела… Но здесь – это же до его вступления в анлашок? И его сёстры ведь – не рейнджеры?Растерянность Лаисы сменилась смущением.– А… Видно, как-то нечаянно я ввела вас в заблуждение своими словами, да ещё эта фотография, последняя… Это на ней как раз маскарад. Рикардо работал на Центавре под прикрытием, как и весь его отряд, они маскировались под центавриан. Он землянин.Прибой снова накатил, смывая комнату мутной пеленой. Руку обожгло пролившимся чаем.– Землянин… И… Лаиса, скажите, он был телепатом? - рук Лаисы с полотенцем она не видела. Ей казалось, что это её голос прикасается к обожжённой коже.– Нет… - несколько даже удивлённо ответила та, - хотя, вы даже могли слышать о нём от этих людей, ледяных жителей. В шестидесятых годах его преследовали правоохранительные силы Земли, потому что он помогал беглым телепатам. Потом Пси-Корпус упразднили, а он вступил в анлашок…Где-то далеко раздавались весёлые крики-визги детей – кажется, за много световых лет отсюда.– Знаете, Лаиса… У меня очень странная память на лица. Я помню их, только пока вижу. Один раз в детстве, в школе, один мальчик ударил меня… Родители у меня были богатые и известные люди, и школа была элитная, так что событие такое без последствий оставить не могли. Так вот, когда меня начали расспрашивать, я не могла толком описать этого мальчишку. Он не мой одноклассник, вот и всё, что я могла сказать. Вроде бы волосы светлые, вроде бы короткие, ёжиком – вот и всё. Я не могла вспомнить, курносый у него нос или прямой, есть ли веснушки, даже не могла вспомнить, выше или ниже меня он ростом. Я была в отчаянье, что сейчас они подумают, что я всё выдумала, сама упала и ударилась… Но когда мне показали нескольких школьных забияк, я сразу опознала обидчика. Когда моя мама ждала моего братика… беременность была тяжёлая, и последние три месяца она провела в больнице. Так вот, под конец этого времени я начала бояться, что забуду, как она выглядит. Подходила к её портрету и смотрела… Часто бывало, что со мной здоровались, я лицо-то узнавала, а вспомнить имя могла не всегда… Или меня спрашивали – вот помнишь такого-то? А я не знала, что ответить… Человек мог мне понравиться или наоборот показаться неприятным, но я не могла вспомнить, чем именно. И вот… Давно, почти двадцать пять лет назад, я была знакома с одним молодым человеком… Лет, должно быть, двадцати – я не знаю точно… я очень мало о нём знала. И я… странно сказать, но я сама не думала, что мне надо это знать. В моей жизни было много случайных встреч, и большинство из них… не заставляли вспоминать о них потом, спустя годы.– Почему же вы вспомнили о нём сейчас?Кэролин сглотнула – не так много бывает в жизни слов, которые так тяжело произносить. И так необходимо притом.– Когда я увидела ту фотографию… Я просто много думала об этом в последние дни, больше, наверное, чем все годы до этого. Потому что думала о Виргинии, о том, что это было важно для неё… О том, как долго мы с ней спорили, как я не сдавалась – упрямством мы стоим друг друга. И вот теперь я не знаю, где моя дочь, когда я снова её увижу… Если б я пошла на поводу её желания раньше – может быть, мы б не оказались на этом злосчастном корабле… Когда я увидела ту фотографию… Просто ёкнуло сердце. Просто я подумала – невероятно, но мне кажется… Вы сказали, что это ваш муж, вы рассказали, что он погиб в кампании по освобождению Центавра, и я не усомнилась, что он центаврианин.– Кэролин…– Мне кажется, это какая-то злая ирония. То, что судьба вот так сводит людей, которые легко могли не встретиться…– Кэролин, этот молодой человек был телепатом?– …и заставляет… перед лицом возможной беды быть откровенной… С теми, с кем у тебя теперь, невольно, общая судьба…Лаиса ожесточённо теребила в руках складку платья.– Я тоже стала жертвой восприятия, Кэролин. Рикардо… Я ведь познакомилась с ним на Центавре. С человеком, переодетым центаврианином. Рейнджером. Я слушала рассказы о его жизни… О том, как он водил грузовые корабли между Землёй и колониями, как с риском для жизни стал помогать людям, попавшим в беду, как ему пришлось скрываться, стать контрабандистом, как много раз он был на волосок от гибели… Слушала рассказы о его семье, об отце и матери, о сёстрах… Я никогда ни от кого не слышала раньше, чтоб говорили о семье… так. В его лице можно было полюбить всё земное человечество, так это было прекрасно, горячо и искренне… Я запомнила его как Рикардо Алвареса, он всю эту большую чудесную жизнь был Рикардо Алваресом… Но у него было и другое имя и другая семья… У него был брат…Проснулся Алан, кажется, задолго до того, что по его личному распорядку могло б считаться утром. В каюте было полутемно – приглушённый свет ночника они так и не убрали совсем, когда засыпали. В его свете волосы Андо казались темнее, густыми, как цветочный мёд или тёмный янтарь. Сон всё ещё не отпускал Алана. Горячий, неправильный сон. Чувствовал ли, слышал ли его Андо? Он вгляделся в его спящее лицо. Нет, оно не было омрачено тенью беспокойства, и не было никаких признаков близящегося пробуждения. Хотелось верить, что мысли его были в эти часы где-то далеко, не коснулись этих неистовых, мечущихся в нём страстей. Алан выдохнул, пытаясь восстановить, выровнять дыхание. Справится… он теперь со всем справится. Когда-то ему казалось, что он не вырвется из тисков кошмара, не получит никакого понятия о нормальной жизни… Он получил. И он будет дорожить этой жизнью, он не пренебрежёт этим шансом…Шанс… то, что он остался здесь сегодня, было тоже дарованным ему шансом, только вот для чего… Разумеется, если б всё было именно так правильно, как звучало – для того, чтоб быть с ним рядом, чтобы высказать свою благодарность, свою готовность помочь, чем может. Не для того, чтоб предаваться, как это называют, нечистым помыслам… Тело Андо, как обычно ночью, полностью обнажённое, было только слегка прикрыто покрывалом и его собственными волосами. Алан снова и снова, как обречённый, отчаявшийся бумеранг, возвращался к мысли о том, как хотел бы сейчас откинуть это покрывало. Просто затем, чтоб посмотреть на Андо, запомнить его всего, восхититься… Это покрывало ни в коей мере не сочеталось с его красотой, лишним оно тут было… Алан сердито закусил губу. Когда тебя только что избавили от разъедающего изнутри вечного ужаса, вместе с ним избавили и от самоконтроля. Не было у него опыта обуздания желаний – прежде их обуздывала тьма внутри, ни с кем, ни с чем не желающая его делить.Андо пошевелился во сне, повернулся на спину, покрывало сползло, обнажая его бёдра. Алан сколько-то времени лежал, повернувшись спиной, зажмурившись, впившись ногтями в ладони. Что-то совсем не доброе, ни к нему, ни к кому-либо вообще, нашёптывало, уговаривало повернуться. От взгляда не будет вреда никому, Андо спит, он не почувствует, он не оскорбится, его мысли, кажется, сейчас где-то совсем не здесь, наверное, с его богом… А он всё равно об этом думает, легче ли ему становится от того, что он пытается не признаваться в этом факте? Злой на себя, Алан повернулся. Ладно, потом он как-нибудь… как-нибудь съест себя за это, как-нибудь скроет это от Андо, как-нибудь это, вообще, прекратит. Сейчас лучше, наверное, дать этому проклятому голосу, чего он там хочет, чтобы он наконец удовольствовался и заткнулся.Лицо Андо было частично прикрыто разметавшимися волосами, чуть приоткрытые губы выглядели сейчас такими нежными, почти детскими. Алан думал о том, что можно б было смотреть на эти губы всё то время, что осталось до условного утра, и это было бы очень неплохо, пожалуй, это было бы компромиссом с проклятым внутренним искусителем… Внутренний искуситель на компромиссы идти не желал.Он скользнул взглядом по ключицам, груди Андо. Как это всё… нежно, прекрасно, как… отражает понятие о том, что есть красота, что есть соблазн. Такое стройное, сильное, изящное молодое тело. Алан старался внутренне говорить об этом так, что прекрасно б было рисовать Андо, или лепить с него скульптуры, но не мог обмануться – думал он совсем не об этом. Он не мог не заострять неподобающе много внимания на острых розовых сосках, на лёгкой тени на впалом животе, на выпирающих косточках на бёдрах. Он не мог не думать о тех руках, что ласкали это всё, точнее, не о руках, конечно, плевать ему сейчас было на эти руки больше всего на свете. Он думал именно о том, что были они, эти руки, что были эти ласки. Что тело Андо… слово ?не невинно? не подходило, совсем не отражало того, что он хотел бы выразить. Тело Андо знает, что такое соблазн, и это так удивительно рядом с этим светом, этой верой, этими муками, этим исцелением, но совершенно невозможно найти, зацепиться за это противоречие и на нём выплыть из странного затягивающего продолжения сна, того ощущения, что из сна пришло в явь и так же охватило всё его тело. Взгляд его сполз ниже, остановился на магнитом его притягивающем месте между этими выпирающими косточками, сейчас не прикрытом совершенно ничем, кроме лёгкой тени. Он как заворожённый смотрел на нежный безволосый лобок, внутри всё наливалось сладкой, нестерпимой, жаркой тяжестью, нечто разворачивалось в нём, пробуждалось, захватывало, подчиняя его себе, заставляя смотреть на гениталии парня и уже не желать отвернуться, не желать отказать себе в таком невероятном наслаждении. Он гладил, нежил глазами член Андо, он уже понимал это, но остановиться был не в силах, ему хотелось увидеть больше… Он редко задумывался о том, как выглядят люди полностью обнажёнными, как выглядят не прикрытыми нижним бельём, а вместе с всем тем, что отличает мужчину от женщины, что привлекает мысли и задаёт им… вполне определённую направленность… Нет, он знал, конечно. Но он подумать не мог, что это может быть так красиво. Инстинктивная стыдливость, заставлявшая его отворачиваться, если кто-то переодевался при нём, даже если он просто менял кофту, или опускать глаза, если случайно входил в туалет, когда там уже кто-то был, говорила ему, что это… некрасиво, безобразно, если можно так выразиться. Сейчас его глаза говорили ему совсем иное. Может быть, отсутствие у Андо волос между ног, может быть, в целом безупречное телосложение действовало на него опьяняюще, он, не замечая сам, подполз ближе, навис над спящим телом, жадно охватывая его взглядом, чувствуя этот безумно волнующий запах. Он осознал, что его лицо склонилось к бёдрам Андо, за секунду до того, как коснулся губами этой выступающей косточки на бедре, затем потёрся о бедро щекой, он уже не слышал, не чувствовал этой внутренней паники, хотя где-то там внутри она, несомненно, была, потому что вместе с тем ему пришлось несколько изменить собственную позу, потому что то, что происходило с его телом сейчас, делало его враз ощутимым, как никогда, и несколько… неудобным в районе собственных бёдер. Автоматически расставив колени пошире, сняв это нестерпимое давление, он скользнул губами по паху Андо, по тёплой коже лобка, задыхаясь от ликования и ужаса, которые в равной степени сейчас были наслаждением, он коснулся кожи языком, долго вчувствываясь, смакуя этот вкус. Бёдра Андо, инстинктивно, во сне, раскрылись навстречу его движениям, и это тоже было так восхитительно, волшебно, сводяще с ума. То, что он так раскрывается, так… не в первый раз, много раз, те руки, все те руки… Чувствуя, как подгоняет изнутри, снизу, эта сладкая, волшебная боль, он провёл языком по члену Андо, накрыл его губами, скользнул по длинному упругому стволу в крепком, долгом поцелуе. И совершаемое ему нравилось, он жадно втянул в себя этот ствол, насколько позволяла глубина рта, чувствуя, как он твердеет, наливается силой у него под языком, пальцы судорожно стиснули ткань покрывала, другая рука в это время нырнула между собственных ног, успокаивая хотя бы немного, уговаривая эту боль, этот огонь подождать, не проглатывать его целиком прямо сейчас, не сметать всё его существо в океан, внезапно оказавшийся кипящим.Андо вздрогнул. Сквозь сон он почувствовал чей-то взгляд, так отчётливо, так ярко, и эти чёрные омуты глаз... Алан?

– Алан?..Он сперва не понял, мысль ли это, или звучавший наяву голос. Он вздрогнул, его обожгло, словно ударом молнии. Этот удар резко отшвырнул его, заставил скорчиться, стискивая всё своё ноющее, горящее существо.Андо приподнялся на локтях, вглядываясь в темноту ещё полуслепыми со сна глазами.

– Алан… Что с тобой? – он прикоснулся к дрожащему комочку рядом с собой, рукой стараясь приподнять одеяло, - Алан, эй…

Алан, конечно, хотел бы что-то ответить… Но ему совершенно нечего было сказать, и он совершенно не был способен исторгнуть из себя хоть один осмысленный звук. Он потянулся к руке Андо, стремясь потереться об неё, урвать ещё каплю такого невероятного наслаждения, страдая от подступающего понимания, что сейчас было, чувствуя, как горят губы…Андо прикоснулся пальцами к голове мальчика, медленно, ещё сонно погладил его. Потом одним движением придвинулся, обнимая через одеяло, прижимая голову Алана к своей груди.

– Алан… Ну почему ты всё держишь в себе? Ну почему мне нужно обязательно тебя сканировать, чтобы узнать, что тебя тревожит? Если это не моё дело – так и скажи… Но твои эмоции отдаются в моей груди болью. Алан, ты слышишь? Я могу… Могу что-то ещё сделать? Чтобы тебе стало легче??Кошмар… действительно, быть может, кошмар…?.Алан почувствовал, как его тело, разумеется, ничерта не подчиняющееся жалким и противоречивым сигналам разума, начинает бить крупная дрожь, как оно извивается, выгибается, прижимаясь к Андо – источнику наслаждения, источнику безумия, его руки бесновались под покрывалом, судорожно то хватаясь за собственное тело, то пытаясь пробиться к горячему, желанному телу рядом, губы его, оказавшиеся возле груди Андо, жадно прильнули к сладкой, нежной коже, прихватили её, посасывая, давя тихий стон от этого пьянящего вкуса. Голос Андо, звучавший откуда-то, кажется, с другой стороны реальности, пробегал молниями по оголённым нервам, ему казалось, что он пытается разбудить его, но только больше погружает в глубокую, горячую бездну.Его никогда не били припадки, когда его болезнь настигала его в бодрствующем состоянии, его тело просто деревенело, становилось неподвижным, лишённым каких бы то ни было рефлексов. То, что сейчас происходило с ним, казалось совершенно невозможным…Андо был в растерянности, в шоке. Что-то произошло, что-то серьёзное, и, несомненно, пугающее для Алана, что-то отличное от прежних его кошмаров, которые не могут, не должны к нему вернуться. Увы, собственное сознание Андо ещё не вполне освободилось от пут сна, вернулось к реальности. Мысли его отчасти были всё ещё далеко, на туманной Тучанкью, он всё ещё наполовину был Дэвидом, идущим по безжизненным солончакам южных областей...Может быть, эхо этих споров, ранящих сердце острыми осколками несбыточных надежд, долетели до того, кого не должны касаться, кому достаточно было и своих переживаний? Чувства Дэвида, так близко рядом с его собственными – это раздирало всё его существо на части, и всё же он шёл на это, просто чтобы ощутить, убедиться, что с ним всё в порядке… ?Со мной всё в порядке, Андо, - продолжало звучать в голове, - не думаешь же ты, что я не понимаю, что ждёт нас впереди? Только вот в отличие от тебя, я понимаю, что дело вовсе не в том, что Свет, к которому ты взываешь, не ответит и не поможет. Дело в том, что трусость, самовлюблённость, одержимость этого Света и привела к тому, чего мы теперь с глубоким отчаяньем ждём! На что ты надеялся, Андо – что они исправят свою ошибку, или что хотя бы извинятся за неё?? И эти слова оставались на губах горьким привкусом правды. Если б Изначальные веками не уклонялись от прямой конфронтации – и те, и другие уклонялись, заставляя младших, век которых так краток, разум так слаб, а чувства так сильны, сражаться в их войне и жертвовать собой – они не думали б сейчас о том, успеют ли они проститься…Губы Алана, горящие, искусанные, наконец смогли справиться со словами, хотя бы отчасти.– Ан-до… Это… прости… я не могу… не мог… я пытался… Это сильнее… я не знал, что такое… Андо, я просто хотел…

?Я просто хотел, раз уж от мыслей не смог убежать, не смог все эти дни это как-то перебороть, переиначить, я поддался… Мне очень жаль, моё тело, оно словно только что мне дано, всё такое… живое, горячее, болит… Я хотел, раз ты спишь, раз тебя это не побеспокоит, хотя бы какой-то миг… Я мог бы, конечно, должен был, просто поцеловать… или просто погладить, например, твои руки… Но я хотел именно… раз уж… Понимаешь, как ребёнок, когда накрыт праздничный стол, он ведь хватает самое вкусное, он не может начать с чего-то другого, потому что взрослые его скоро засекут, значит, надо успеть… Я никогда сразу столько, много всего, не чувствовал, и это победило меня… столько наслаждения…?Понимание пришло, вместе с чувством собственного тела, вместе с идентификацией этих, совершенно несомненных, эмоций.?Алан… Ты действительно ребёнок! Что бы ни происходило с тобой - чем ты поможешь себе, если будешь молчать, если будешь скрывать, давить… Ты об этом говорил тогда, как о вине, о каком-то грехе передо мной? Перестань, глупо так думать…??Как можно о таком говорить, Андо? Я… я не знал наслаждения, только слабые отзвуки его, немногое, что мне позволялось, что проникало за мою стену… Я слышал, знал, что многое такое бывает у людей, и я думал иногда, что такое, быть может, будет когда-то у меня, но когда, с кем, как – об этом я и думать не мог… В те немногие минуты в среднем между тем, когда мной владела болезнь, и когда лекарства подавляли её, но вместе с ней подавляли и мою нервную систему, когда просто... я был я и всё… Я чувствовал как-то по-особенному, радостно… Когда мама меня целовала, или когда я чувствовал какой-то приятный запах… цветов, сладостей… Больше ничего, никогда. Я могу сказать, у меня не было развития, такого… я понимал, что какая-то девушка красивая, очень красивая, моя душа не была к этому равнодушна, нет… Но я только видел, и всё. Моё тело никогда не могло… так пробудиться, как это было сейчас. Я не должен был… это не должно было… именно на тебя, Андо… Это как-то не совсем правильно, для людей, и это не совсем правильно, потому что у тебя есть… Те, с кем ты делаешь это…?Андо медленно, осторожно касался сознания мальчика, посылая импульсы успокоения, чтобы хотя бы чехарда образов, атакующих его, была не столь сумасшедшей, потом притянул его к себе, так, что тот оказался сверху и смотрел огромными, не понимающими ни себя, ни мир в целом, глазами.– Алан… Почему я? Почему ты считаешь, что это неправильно из-за кого-то? Если тебе самому не нравится испытывать это, то… Ты ведь… ты просто подросток, ты не обязан держать себя под контролем постоянно, слишком долго это было. Ты просто взрослеешь, нагоняешь то, что пропустил в развитии. Это пройдёт, просто не волнуйся. Алан, ты жив, ты больше не под властью тьмы, и эта свобода означает и свободу желать, и если тебя пугают твои желания… То они не обязательно будут именно такими. Твоё развитие только начинается, после того, как ему столько лет препятствовала тьма, твои желания ещё хаотичны, это как… первичный океан в эволюции…Голос звучал прерывисто, словно отчаянно не хватало воздуха, и слова вылетали с редкими, судорожными вздохами.– Андо… Но ведь это… ты занят… У тебя Андрес и… и Офелия, моя сестра! Как при этом я могу допускать даже мысль… И всё-таки допустил! Я чувствую, и её ты тоже любишь, и знаю, у тебя была не только она… Если ты… боролся с тем, что ты… хочешь не женщин, а мужчин, то это понятно… Но я… я особенно не должен был… Но видимо, то, как ты освободил меня… моя душа привязалась, зацепилась за твою душу, а моё тело так зацепилось за твоё тело. Я всё больше думал об этом… Хотя знал, что…Быть откровенным, показывать, сбрасывать камень с души – было приятно. Было как освобождаться из тесной одежды, как снимать путы. Пусть всё будет… пусть увидит, и может быть, простит, если на это его света достанет. Он показал Андо фрагмент того сна – с ним… Там Андо был не один, не просто, как было до этого, как когда он ходил голым по каюте или сидел, так же голый, рядом среди скомканных покрывал, он был с кем-то… и этого кого-то Алан не мог разглядеть, да и не стремился, он был просто понятием, упоминанием в его сознании… Он смотрел на это со стороны, он бесстыдно любовался Андо, его выгибающимся, объятым страстью телом, его ногами, обнимающими чью-то поясницу, его рыжими волосами, разметавшимися огненным покрывалом, его губами, приоткрытыми, жаркими, исторгающими то стоны, то тихий, царапающий возбуждённые нервы хриплый шёпот. Он был рядом, бестелесным духом, должно быть, просто взглядом, он мог подойти ближе, коснуться волос, увидеть влагу, стекающую по округлым ягодицам, слизнуть каплю испарины с щеки Андо. Он горел от стыда и удовольствия, и не мог отвести взгляда от судорожных, развратных движений этого тела.Андо закрыл глаза. Конечно, то, что этот ребёнок видит подобное, в принципе, не странно… Всё-таки Андо был первым, кого он увидел совершенно без одежды, он был первым, кто победил его кошмары, и попросту, они слишком много времени провели в предельно возможной близости, так что он не мог, конечно, хоть раз не поймать из его мыслей что-то такое… Что-то новое и потрясающее для его девственного сознания, до сих пор отделённого от всей жизни, со всеми чувствами, наслаждениями, переживаниями, которые были доступны любому человеку, но только не ему...

– Алан… Всё не совсем так, как ты думаешь. По крайней мере, говорить ?у меня Андрес? не стоит, это не то, что ты успел вообразить. Офелия - да… Но то, о чём ты говоришь, что у меня была не только она и что я борюсь с тем, что испытываю к мужчинам… Будет сложно объяснить, но ты всё же попробуй понять. Для меня нет различия пола, точнее, нет понятия собственного пола, я больше, чем… Я не человек, Алан, и моё тело - это просто… способ быть человеком, существовать в этом мире. Я признаю, что был недостаточно внимателен, мне казалось, что я объяснил тебе, что в культуре, воспитавшей меня, несколько иное отношение к обнажённому телу, например, у нас принято купаться полностью обнажёнными, и спать так в кругу самых близких – тоже… и считал, что этого достаточно. Мне жаль. Просто иные мысли, иные тревоги владели мной в тот момент. И теперь мне приходится вспоминать о том, чтоб использовать одежду, когда надо выйти туда, к остальным, это такая формальность… ведь я уже ношу костюм этого тела, в сущности. И то, что было, с теми, с кем это было… Это не просто плотское желание, не с моей стороны. Это способ соединения, максимально полно, будучи существом с телом, я не мог бы делать это как-то иначе… для тех, кто нуждается в этом.Нет, конечно, он не понимает. Он сам понял бы, если б был обычным человеком?– Через тело мы познаём мир, и испытываем ощущения, которые важны для нас, и сами выражаем - нежность, любовь… Но дело не только в этом. Это части света, тянущиеся друг к другу… Из всех, только один был не телепатом, и это… совершенно особое.Алан резко отпрянул и сел, потирая лицо ладонями.– Не нужно оправдываться, прошу. Я знаю, что люди… нервно относятся к таким вопросам, вроде как, человек считается тем лучше и правильнее, чем меньше у него было партнёров. Но единственный человек на моей памяти, кто был только с одним человеком за свою жизнь, была моя мать.Андо сел тоже, откинул с лица волосы, увязая в спутанных прядях.– Это не стыд, Алан, это… действительно другое. Нет, в чём-то и любопытство, и желание удовольствия, да… Но только для этого действительно достаточно одного человека. И я не знаю, как считать - много это было или мало? Люди Ледяного города, в том числе Адриана, первая девушка, которая меня полюбила… Офелия, моя жена… Джон… Андрес… Каждый из них что-то дал мне, каждому из них что-то дал я.Мальчик обернулся, глаза его поблёскивали нарождающейся влагой.– Ты уже много дал мне, Андо, было б наглостью желать чего-то ещё. И однако ж я желаю, как ни пытаюсь остановить это в себе… Верно, мне действительно стоило сразу уйти, не давая этому зайти так далеко, тому, что ты стал так многим для меня, практически всем… Мне так жаль, что я обрушил на тебя ещё и это. Как мне прекратить это, Андо, как? Я всю жизнь проигрывал своей болезни, а теперь проигрываю вот этому, я совершенно не умею быть себе хозяином…Андо поймал его руку, сплёл пальцы в замок, нежно поглаживая костяшки.– Это не болезнь, Алан, не нужно этого стыдиться, не нужно ненавидеть. Если ты обрубишь в себе эти потребности, что спали до этих пор, не смели проявляться, пока тьма коверкала твои сны, твою жизнь… Это худшее, что можно сделать. Ты человек, ты имеешь право жить и желать, как и все. Я не хочу, чтоб ты считал себя чем-то хуже их, всех тех людей, что смели хотеть, заигрывать, целоваться, смотреть на обнажённые тела и касаться их…Алан вздрогнул от этого простого и такого интимного жеста, как зачарованный, как на нечто, происходящее в силу непостижимых для него физических законов, как сплетаются их руки, соприкасаясь предплечьями, как пальцы Андо погружаются в чёрные встрёпанные волосы, а его, в свою очередь – ловят рыжие пряди, как тогда… Как их тела сближаются, опрокидываются обратно на покрывало, и вот уже он прижался к Андо всем телом, неловко вжимаясь – он знал, конечно, знал, как это происходит у людей, но тело его ещё не знало, не подчинялось вполне, бестолково тыкалось, сгорая от желания. Прикосновение члена к члену заставило тело выгнуться в жаркой, пронзительной конвульсии, он дёрнулся, сползая ниже, чувствуя обнажившейся плотью округлые ягодицы, те самые влажные полушария из этого сна… ноги Андо на его пояснице… Это казалось нереальным, слишком… сбывшимся неожиданным подарком… Как если бы во сне он мог увидеть себя на месте того… только более…Направляемый Андо, он скользнул рукой вниз, обхватил собственную, удивившую его жаром и твёрдостью плоть, скользнул ею по горячей ложбинке, по упругим, твёрдым шарикам, ткнулся в эту пульсирующую, готовую, жаждущую дырочку. Такое тесное, такое жгучее, так жадно затягивающее, как этот сон, как разгулявшийся внутри пожар… Андо стонал, его пальцы направляли бёдра Алана, впиваясь в ягодицу, он подсказывал, он вёл, его мысли, как влажные, тёплые ладони ласкали, возбуждали, дразнили, подгоняли…Андо почувствовал, как сила вновь струится по его телу, видел, как сквозь мокрую от пота кожу проступает голубоватое свечение. Снова становилось легко, почти свободно. Возбуждённый подросток над ним тяжело дышал, что-то кричал в мыслях, что-то настолько отражающее его состояние, что разобрать, вычленить слова было практически нереально.?Алан…?Такое новое звучание собственного имени, такое интимное, глубокое эхо…Он не испугался, когда упали барьеры. Быть может, долгие годы балансирования над гранью бездны тьмы отучили его бояться, и падая в бездну света, он совсем не испытывал страха.Множество голосов – отражения единственного голоса… Множество отражений – отражения отражений, глубокий, бесконечный радужный коридор. Жизнь Андо, сущность Андо, память Андо… Память Андо о себе самом, память об Андо, отражённая из мыслей тех, кто был рядом. И всё это в доли минут и секунд, шквал красок и эмоций, гигабайты информации, бешеным потоком хлынувшие в него…Андо десять лет, серьёзный, мрачноватый ребёнок оставляет на песке нарнскую тренировочную одежду, за спиной его неясной бурой громадой встаёт стена нарнской военной школы. Он подвязывает длинные рыжие волосы, их золотит встающее над красно-коричневыми горами солнце, ледяная волна обнимает его ноги, жадно ласкает его бёдра – обнажённый, он входит в бурный поток, врезается в него поджарым, мускулистым телом, гребёт сильными, резкими злыми движеньями, тело синеет в слишком холодной воде, мышцы сводит судорогой, но Андо, закусив губу, стремительно плывёт против течения, и мысли его так же стремительны, прямы, как полёт стрелы. Он юный воин, он преодолевает и холод, и зной, и слабость собственного, слишком отличного от нарнского, тела, он держит удар, он ожесточённо врезается – телом в ледяную воду, кулаком в твердь тренировочного манекена, мыслью в теорию незнакомых языков… Это его начало, таким он начинался. Алан жадно вглядывается в это, он постигает Андо с глубин, с ростков, с первых шагов, он открывает для себя Андо – молодого солдата, Андо – нарна… Он думает о том, что нарнский был родным языком Андо, Г’Кван был первой книгой Андо, стать достойным имени своего великого отчима было первой целью Андо… Рядом с этим его собственное детство – он никогда не дрался, он не умел плавать, он не всегда слышал те книжки, которые читала ему мать в то время, когда тени Теней терзали его сознание, а он был слишком мал, чтобы рассказать об этом… Он поздно научился ходить, он мало радовался, когда наконец научился – вместо него жила его болезнь, теперь долгими ночами водившая его по пустым, белоснежным коридорам. Тонкая игла входит в его бледно-синюю кожу, врач что-то успокаивающе говорит, гладя его по волосам, голос тонет за пеленой безразличия и усталости. Его никогда не обижали в школе – ни у кого не поднялась бы рука ударить слишком худого, бледного подростка, часто падавшего в обморок… Он мало мечтал – все его мечты ночью съедала чёрная тень, повторяющая, что сама жизнь – ошибка.Андо… Андо и жгучий свет в его снах, его жгучая тяга… Он – и ледяной холод, где нет родных лиц, нет вообще ни одного лица.Андо – и дикий, безудержный восторг при прикосновении к ?Белой звезде?, при одном только отзвуке того, что искал он, сбивая ноги и руки в кровь, чему молился, чего вожделел всем юным горячим существом, не знавшим стыда и запрета… Он – и кто-то из врачей, путано, сбивчиво – не напугать бы ребёнка – объясняющий, кто такие Тени…Андо и тот человек, благородная, представительная фигура которого тонет в нестерпимом свете, свет Андо – полный любви, ликования, восторга, свет, выжигающий в нём всё, кроме… Он – и тьма, выжигающая в нём всё – мысли о жизни, о любви матери, о будущей встрече с отцом, о новой школе, в которую он пойдёт на новом месте, в Женеве…Андо и анфилады ледяного дворца, где горит огонь, где бесчисленное количество тянущихся рук – с лаской, с принятием, с любовью к тому, что долго ждали… Он – и расширившиеся от ужаса глаза, и долгий, протяжный крик молоденькой медсестры, задремавшей рядом с его кроватью. Она бьётся в истерике, её пытаются успокоить, она отползает в угол палаты, заслоняясь от чего-то невидимого…Андо и губы, сливающиеся в долгом, жадном поцелуе. Он и случайно пойманные мысли матери – об отце, о тех минутах страсти, что подарили ему жизнь…Андо и последняя цитадель тьмы, Андо и его ярость, его режущий, разящий огонь, его безудержное, долгожданное наслаждение – ради этого момента он жил, когда искалеченное тело дракха затихло у его ног… Он и ночи с пустотой – без снов, без ощущений, и была б радость, но радости от пустоты не бывает… Андо и билет на Землю – к тому миру, что дал и отнял жизнь у его родителей, к тому миру, что он почти ненавидел, но теперь решил узнать… Он – и мать, говорящая, что они отправляются в этот новый мир, отправляются хотя бы попроситься в него, может быть, им разрешат жить там где-нибудь на отшибе, мир ведь большой, может быть, этот мир, где, говорят, сбываются мечты, излечит его наконец… И потом, когда он узнал, что хотел сделать Виктор, он не смог возненавидеть его больше, чем себя – не ведая того, он мог сделать куда худшее. Он мог призвать в этот мир, воплощающий мысли, Теней…

Андо – светящейся рукой ласково стирающий тень Теней.?Тебе нечего бояться. Этот мир ждёт и тебя?.?Я нашёл лучшее, я нашёл бездну света… Твоя душа прекрасна. Ты самое прекрасное?.Андо… Прекрасный… Жаркий… Совершенный… Принимающий… Алан видел его всего, и это было так много, так сладко, так упоительно, он парил в этой пронизанной светом и красками бездне, он терялся в этом бескрайнем просторе, становился малой песчинкой и мчался сквозь этот свет, сквозь память Андо, сквозь чувства Андо, сквозь тело Андо, он растворялся в Андо, как сахар в горячей воде, он таял в нём, как лёд в огне. Он раскидывал маленькие, слабые руки, чтобы обнять всё, что ему давалось – маленький Андо, делающий первые шаги при поддержке рук нарнской женщины, десятилетний Андо, его сильное, тренированное тело на турнике – кровь стучит в ушах, стучит именами, которых он хочет быть достоин, и падая в изнеможении на песок, он продолжает шептать их… Шестнадцатилетний Андо – и море новых лиц, новых мыслей, и среди них – мысль о том, что он может быть привлекателен, что его могут желать… Словно случайно принесённый ветром цветок, Андо поймал её – чтобы теперь её касались дрожащие пальцы Алана. Андо – и объятья этих людей среди льда, прекрасных, грешных, святых людей…Они узнают его, узнают в нём то, что они потеряли когда-то, что вернулось к ним. Они принимают его – как дар, как причастие… Это их религия, если угодно, это – нет границ, нет запретов, нет запертых дверей. В бездне Андо он читал и их мысли. Это – свечи, отражающие огонь Андо, благодатный огонь, который не обжигает верующего, преданного…Вместе с Андо он задыхался от того, первого наслаждения, ввысь, к бездонному небу, наслаждения отдающегося, парящего, вверившегося, с образами из снов, со светом из мечты, с теми, кто обещал всегда ждать… От того, другого наслаждения – стремительно вниз, в кроваво-огненную бездну, в яростное, злое опьянение, в счастье воина, сразившего врага… Он видел ангела божьего с мечом, Георгия, поражающего Змея, и это было не менее возбуждающим, чем тело Андо, бережно передаваемое от тела к телу. Он видел то, что видел Андо, чувствовал то, что чувствовал Андо – и с ним пил это неистовое, жгучее ликование.Он видел Андо и того человека, чья фигура по-прежнему тонула в свете, но свет этот теперь пронизал всё тело, всё существо Андо – а значит, и его тоже, он чувствовал эти слёзы, эти жарко горящие губы, эти взметнувшиеся в молитвенном объятье руки, эти приглашающе раздвинутые ноги – как маленькая искорка света, перебегающая по кончикам пальцев, как малая молекула в бисеринке пота… Он сливался с Андо, со всем, что было испытано Андо, он пил, стараясь не пролить ни капли.?Ты всё… У меня ничего прежде не было… Ты дал мне всё…?.Андо открывал одну дверь в своей памяти, потом другую, третью… Он старался сдерживать то, что может сгубить мальчика, но вместе с тем он чувствовал непреодолимое желание раскрыться, поверить, постараться показать всё, охватить всё. Алан так напоминал этим сестру, Офелию. Её желание любить, её стремление довериться, отдаться полностью, подчинить весь страх, всё отчаяние его Свету, его силе.

?Алан… Будь осторожнее, Алан, это… может быть так… опасно для тебя… Ты видел, знаешь мою силу - и она может не только спасать, куда чаще она сжигала в пепел…??Андо… Чего я мог бы бояться здесь, в этот миг? Чего ты мог бы бояться? Я не хочу быть осторожным, Андо. Я хочу это всё, я люблю это…?.Как разрядом по нервам, по всему телу – и больно, и страшно, и странно. Дугой вверх, прогибаясь над измятой постелью, словно выходя из тела, выходя за предел разума, за предел жизни-нежизни. Андо встряхнуло, так сильно, что судорога пробила всё тело, ноги, руки, до боли, агонии, разрывающей изнутри.К’Лан… Первый друг, отчаянный в своей наивности и простоте, желавший преодолеть эту границу непонятного отчуждения, чувствовавший не сознанием, а своим цельным, неиспорченным сердцем, что и самому сильному может быть нужна помощь и поддержка. Столько терпения, способности прощать обиды, терпеть эту холодность, быть рядом… За что, как ему хватило сил?Уильям и его нежность, Адриана, отдавшая за него жизнь, Офелия, открывшая ему любовь столь глубокую и удивительную, что он и вообразить подобного не мог, как слепой не может вообразить краски заката. Все они вставали перед мысленным взором, один образ сменялся другим. Андо снова выгнуло, выкручивая суставы, подхватывая с кровати, голова запрокинулась назад, разливая по простыне лаву рыжих, мокрых кудрей.?Боже… Как велика была моя тоска, моё одиночество… которого не было на самом деле! Как многое было у меня… Больше, чем я заслужил… Как я пытался отвернуться, отторгнуть всё это, как излишнее на моём пути, не желая иного, чем служить - хоть отсвету твоему… Не желая желать иного… пока не сдался перед её любовью…?.?Андо, Андо… - Алан словно маленькими ладошками трогал его трепещущее, мятущееся сердце, - что же ты… как ты можешь так… ты всего заслуживаешь, всего стоишь, как ты мне говоришь, так и я тебе… ты человек… А тебе так многим пришлось быть…?.Андо вцепился в хрупкие плечи мальчика, рывком поднялся, опрокидывая Алана на кровать, садясь на него сверху, вжимая в постель дрожащими руками. Волосы растрепались, огромные глаза, лишённые радужки, словно от невыносимой боли расширенные до предела зрачки, мокрые виски с налипшими на них волосами, мокрое тело, льнущее, притягивающее к себе, обжигающее изнутри, обжигающее распалённой кожей.И снова – свет из ладоней, снова – жжение в лопатках, снова – белые, слепящие своим светом полупрозрачные крылья, почти видение. И слёзы – падающие на лицо Алана, словно его собственные, скатывающиеся по щекам.?Алан… Прости меня… Нет, ты не должен прощать меня за других, кого я когда обидел, но ведь и чувствовать всё это, нести этот груз ты не должен тоже… Алан… Искупает ли то, что я сделал хорошего, кому помог - все мои ошибки? Оправданны ли то терпение, та нежность, то принятие, которое мне… Оправданно ли моё существование? Всё то, что ближайшее ко мне - всё ушло… И мир - живёт, я долго не мог понять, как… А я… Я хочу быть… Хочу знать, что меня любят… Хочу быть любимым, прости меня… Прости меня, Господи, я хочу быть… человеком…??Ты человек, Андо. Человека я люблю. Не бога, не орудие бога, не исцеляющий свет – им я восхищаюсь, к нему я тянусь, но люблю я то, что основа, что под этим, что твоё, истинно твоё, слабость твою, сомнения твои, ошибки твои, раскаянье твоё – это всё я люблю, я тебя принимаю…? ?Скажи мне… Скажи сейчас… Кто я? Что ты любишь? Почему? Что я такое, я сам не знаю… Быть таким, как все, как люди - я не могу, я другой, природа моя другая… Быть как то, что ушло - немыслимо, неправильно… Дэвид… Дэвид, которого я так хотел защитить… Какую боль я причинял ему этим… Быть частью, орудием… программой… Как Страж… Какая разница - быть рабом тьмы или рабом света? Но как же мне жить… кем мне быть…?Тело Алана выгнулось под Андо, его прошила золотая молния экстаза. Светящиеся крылья опали радужным шатром, закрывающим их от всего мира – и медленно погасли. Андо рухнул на грудь Алана, дрожа, почти в беспамятстве, прижимаясь, впиваясь всем телом, Алан обнял его, лаская, баюкая, целуя спутанные рыжие волосы, стирая губами слёзы с его лица – вместе со своими.– Собой. Только собой, что бы это ни значило. Между, третьим путём, своим собственным… Ты видишь душу мою, она открыта сейчас тебе, эта любовь, эта свобода любить… Это всё – ты дал… Если хочешь – будь… Будь тем, к чему тянется твоя душа, ты имеешь право… Я не отрицаю. Я буду рядом. С оружием, с орудием божьим, с человеком, с тобой. Ты – и тот, что тогда был, и тот, что сейчас есть, ты – дар, лучший дар, прекрасное, совершенное в своём пути… Не за силу, не за помощь, не за свет… За твою душу, которую я вижу сейчас… Не говори о себе это… Нет, говори… Я приму… Я для того здесь… Ты весь нужен мне…Кэролин снова входила под тихие своды старинного храма. С первого дня это место, кажется, привязало её сердце. Она стремилась сюда, когда на неё накатывала тревога, когда неделя прошла со дня, когда ?Белая звезда? перестала выходить на связь. Она искала здесь возможной новой встречи с Мелиссой – сказать, что с ней хотела бы познакомиться ещё одна женщина… Это было естественным после того вечера, когда миссис Ханниривер вернулась от Лаисы Алварес в слезах, с тихой улыбкой на лице… В этот раз храм не был пуст. Кэролин замерла у колонн, заметив молчаливое собрание в балахонах, окружающее ложе с обёрнутым белым полотном телом. Погребальная церемония… Собственные тревоги, собственное одиночество вдруг подступили к ней, окружили неясными, но настойчивыми серыми тенями. Она хотела развернуться и уйти – но всё не решалась сдвинуться с места. Одна из фигур в балахонах пошевелилась, сделала шаг к ней. Под капюшоном Кэролин увидела лицо немолодой минбарки, на нём не было слёз, но Кэролин чувствовала исходящую от неё щемящую печаль – покойный был её супругом…В руках минбарки сверкнула золотая нить.– Возьмите это. Наши обычаи требуют… Это знак… Как то хорошее и доброе, что умерший сделал бы для вас, но не успел, и мы делаем это за него… Простите, я не очень хорошо знаю язык землян, я не могу объяснить хорошо.– Не надо, не надо, что вы… Я не должна была, я не хотела, я сейчас уйду… я не знала, что здесь занято, мне нечего здесь делать…– Храм не бывает занят. У вселенной есть для нас время и место. Вселенная привела вас не зря. Это не только наша церемония сейчас, это и ваша.И тогда Кэролин прорвало… И она говорила, говорила – минбарка заботливо усадила её у ног мраморного Валена рядом с собой, как сидели они с Мелиссой, и слушала, так внимательно слушала, что не хотелось думать, всё ли она понимает в малознакомом ей земном языке… Ну, быть может, она – не всё, но мраморный Вален над ними, с отечески любящим, всепрощающим, всё понимающим лицом – понимает… Своды этого храма понимают. Вселенная понимает.Она говорила об Альфреде, которого она и схоронила, и как будто оплакала, но не отпустила, не могла отпустить…Он умер не на её руках, ей сообщили на следующий день, когда она пришла его проведать. Говорят, он умер тихо, во сне… Так, говорят, умирают праведники, это, наверное, и правда лучшее для старого больного человека, каковым он был… но было ли для него счастьем беспамятство? Было ли оно беспамятством? Перед смертью человек, говорят, видит всю свою жизнь – видел ли он её в том последнем своём сне? Ей так жаль было, что её не было рядом, чтобы разбудить его, не позволить видеть снова этот печальный, безрадостный сон, позволить умереть в сознании, видя её лицо в последние минуты, зная, что он не один… Что он больше не один… Он не должен был умирать в одиночестве, так потерянно, так жалко, он не должен был один смотреть этот ужасный печальный сон.?В конце пути мы всегда одиноки?. Справедливо ли это? Он был одинок всю жизнь.Конечно, можно сказать, и она смотрела этот сон вместе с ним… с ним ли вместе, или всё же они смотрели его порознь? Могла ли она быть с ним рядом хотя бы в один из этих тяжёлых моментов, чтобы положить ему руку на плечо, чтобы утешить, отвести печаль? Каким был самый тяжёлый из этих моментов, самое невыносимое из воспоминаний, на что он не смог смотреть, что увело его за грань, где больше нет жизни, откуда нет возврата? Первая его неудача на экзамене, когда сокурсники едко смеялись над давшим маху отличником, подогревая его страх, что теперь всё, конец, ему не подняться, не достигнуть высот, не быть в почёте, теперь все знают, что он слабак, неудачник? Первая ?проверка на благонадёжность? перед включением в элитную группу – холодные свёрла чьих-то глаз, пронзающие мягкие, ещё очень мягкие ткани души, и нет места, где от них можно что-то укрыть, что-то оставить себе, только себе, они равнодушно-пренебрежительно копаются в его честолюбивых мечтахо его имени на доске почёта, в его личной иерархии любви-нелюбви к преподавателям, в его робких чувствах к девочке курсом младше, в его первых эротических переживаниях, в его снах, они такие, им можно всё… Или первый раз, когда сам делал так, чувствуя, как трепещут под его ментальным щупом чьи-то воспоминания – шелестят, как шёлк нижнего белья, перекапываемого при обыске… Или когда первый раз убил человека? Или когда первый раз приказал убить – сам не марая рук, не имея возможности знать, какими будут последние слова, последние мысли, с каким выражением навсегда застынут глаза? Когда первый раз пытал – ещё не со спокойной, холодной душой, ещё заставляя себя, внутренне содрогаясь, но повторяя: это для Корпуса, это для семьи, это для того, что куда важнее, чем покой, чем чистый от кошмаров сон… Или когда первый раз сканировал умирающего, видел, как сгущается тьма, как тают ощущения тела, окружающего мира, как сознание падает в ледяную тьму, всё ещё пытаясь цепляться за ломающиеся в руках тонкие пласты воспоминаний – как дорога становится жизнь в эти последние мгновения – цепляясь и за него, ледяными, уже мёртвыми руками, унося в них в бездну часть его, живую, навсегда потерянную часть? Сколько кошмаров он взял от других, будто мало было своих?Она видела их… Видела с той самой минуты, когда упали барьеры. Когда он сказал, тихо-тихо, и с таким особенным выражением, так, как, наверное, никогда говорил, не думал, что может сказать: ?Кэролин, я, наверное, не самый лучший человек, тебе может не понравиться то, что ты там увидишь, лучше не смотри, не бери это…?… А она смотрела, она не могла оставить его одного, не могла не разделить…Его первая встреча с кем-то очень вышестоящим, ощущение собственной жалкости, подгибающиеся коленки, неспособность сказать что-то подобающе связно, гладко, хорошо, выстроить мысли в подобающий стройный порядок, куча всяких глупостей в голове, и ментальная оплеуха, и горящие щёки – словно вполне физической она была, и недостойные, жгучие слёзы в туалете… Первый брак – ему просто сообщают, что ему назначили жену, и он ждёт, когда прозвучит имя, когда покажут лицо – ждёт с волнением, граничащим с паникой, он знал лишь, из кого выбирали, он очень надеется, что это Линда, Линда Харрис, тугими золотыми локонами которой он тихонько любовался вот уже три года, и кажется, она улыбалась, когда ловила на себе его взгляд… Чуда не произошло, это не Линда, это Соня Тимменс, Соня, Тимменс, хуже которой и представить нельзя, жалкое, нелепое создание, которой природа, наверное, исключительно как утешение дала П11… Она некрасива, хотя и не уродлива, она, пожалуй, полновата, хотя кость у неё тонкая… Неприятно тонкая, как у крысы… С Соней без толку могли работать лучшие стилисты – как бы её ни одевали, как бы ни причёсывали, какую бы косметику ей ни давали – она всегда выглядела как жалкое пугало, выглядела как-то грязно, неопрятно, может быть, излишняя сальность кожи и блёклых, безжизненных волос, которую всё никак не удавалось победить, может быть, собственное неумение, неспособность Сони выглядеть, считать себя лучше… Она была, впрочем, неприятна и в общении, у неё был резкий, неприятный смех, она была глуповата и бестактна – и с этим тоже отчаялись что-то пытаться сделать… Альфред содрогался от ужаса и отвращения – нет, даже не от мысли, что с этим чудовищем ему придётся прожить всю жизнь, этого он просто не мог вообразить… От мысли, что ему придётся сказать ?да?, вбить гвоздь в свой гроб, ослушание он позволить себе не мог, если эта женщина – идеально генетически совместима с ним, значит, так уж его прокляла судьба… Он вспомнил тогда слышанное где-то выражение ?идти в спальню как на Голгофу?, и когда Соня с гордостью сообщила, что беременна – он с чувством огромного облегчения отселился в отдельную спальню. Когда Соня, на седьмом месяце беременности, погибла при теракте, устроенном этими ненормальными подпольщиками, он не испытал совершенно никакого горя. Гораздо больше его печалило, что при том же теракте серьёзно пострадала и вскоре умерла Линда Харрис…Его первое большое задание – первая ?полевая работа?… Накрытый ими схрон нелегалов, окатившая его волна ненависти… Он замешкался – и пропустил, не упредил удар, и его напарник погиб, раненый навылет, и он сам погиб бы тоже, он уже видел направленное на него дуло, слышал щелчок взводимого курка – но выстрелы подоспевшей группы прикрытия прозвучали раньше… И презрительные взгляды коллег – ?Рохля, сосунок, расчувствовался, испугался, хорошего парня потеряли? - и его клятва – больше никогда не расчувствоваться…Его первая в жизни… можно сказать – боль, которая не его, боль за другого, боль потери, которая не есть смерть – разрыва связи, удара, которого он не ждал. Голый, зябко подтягивающий к себе согнутые в коленях ноги, человек, на его скуле багровеет огромная ссадина, в растрёпанных русых волосах виднеется запёкшаяся кровь. Она знает – не Альфредом нанесены эти раны, он напротив пытается осмотреть, оказать первую помощь – но руки этого человека отталкивают его… Кажется, этот человек вошёл в одну из камер с задержанными нелегалами – один, без оружия, и они, обалдевшие от такого счастья, жестоко избили его, и он не сопротивлялся, его спасла вовремя подоспевшая охрана…?Ты надеешься обрести искупление, Байрон? Зачем ты закрываешь от меня свои мысли???Ты больше не услышишь их. Никогда?.То же лицо – на белоснежной больничной простыни, широкие бинты на запястьях. Человек пытается подняться, вырваться из больничной палаты, оттолкнуть равнодушно-помогающие руки.?Ты знаешь, ты мне как сын…?.?Я очень надеюсь, своего сына у тебя никогда не будет, Бестер. Что ты не сделаешь с ним ничего хуже того, что сделал со мной?.Наверное, этот голос звучал в его голове, когда он стоял над её бесчувственным телом в медблоке Вавилона-5, глядя на чёрные паучьи лапы имплантантов, обнимающие её лоб. Конечно, он всё бы отдал, чтобы не допустить… Жизни бы не пожалел… ?Жизни не пожалел бы, Бестер? – говорил, наверное, этот голос, который стал чем-то вроде речевого модуля если не совести, то некого ангела-обвинителя, который всё равно, что бы ни происходило, не желал молчать, - да кому нужна твоя жизнь? Не жалеть надо было своих планов, своей власти, своих амбиций. Ты надеялся, что она вся твоя, что будет ждать на том же месте, пока ты придумаешь, как уломать её, как, может быть, пристроишь на какую-нибудь канцелярскую работу в одном из тихих филиалов, ты клялся, что уж ваш ребёнок не будет расти в корпусовском концентрационном лагере, ты что-нибудь придумаешь… А пока ты думал, твой возлюбленный Корпус продал её Теням?.Этот голос, наверное, преследовал его те годы после падения Корпуса, когда он скрывался, когда на бесчисленных судебных делах звучало его имя в показаниях бывших соратников, в показаниях родственников тех, чьи братские могилы на территориях концентрационных лагерей теперь раскапывались специально назначенной экспертизой, в показаниях очевидцев, нашедших, при штурмах тайных баз, ещё живых, безнадёжно безумных, искалеченных на допросах агентов Сопротивления.Пока она не смела молиться о том, чтоб бог помог ему, чтоб укрыл его от преследователей – нет, лишь о том, чтоб нашли его силы правосудия, а не эти родственники, эти свидетели…Да, она была с ним на суде. Она пошла, хотя не было в её жизни минут страшнее. Если б её жгли заживо, если б лили в глотку раскалённый свинец – это принесло б ей неизмеримо меньшую боль, но она не могла не пойти, не быть с ним рядом. Пусть хоть кто-то будет с ним в этот час… Она всё же упала там в обморок, и первое, что она услышала, когда очнулась – его тихую мольбу, к врачу, чтоб ей сделали укол, глушащий телепатические способности, чтоб дали хотя бы пережить это заседание без волны ярости, ненависти, без многоголосого хора проклятий – которых она не заслужила… Ему не отказали в этой просьбе.Лицо Офелии – некрасивое, распухшее от слёз. Она не находит слов, она только повторяет: ?За что, за что??. За что он так со всеми этими людьми, за что он так с нею? Дианы не было. Кажется, Диана тогда уже очень сильно болела, и умерла вскоре, должно быть, через год… Но уже тогда Офелия сказала, что она сирота. ?Мы все теперь сироты?, - с неприятной усмешкой ответил один из вызванных как свидетели по делу заключённых, бывших силовиков Корпуса…Видение за видением, воспоминание за воспоминанием вставали в памяти Кэролин – стены её тюрьмы когда-то, стены больничной палаты, стены его камеры, стены, стены, всегда между ними, между ними и жизнью…– За что, господи? За что ему, за что мне, за что всегда так, всё равно так, почему, почему я не в силах была его спасти? Не в силах спасти Алана… Просто быть рядом, просто бессильным наблюдателем, просто тянуть руки к тому, кто падает, падает в бездну… Почему… почему… в конце пути мы всегда одиноки?То, что Кэролин не находила больше Мелиссу в храме, было, в общем-то, не странно – она наконец отбыла для своего нового дела. Фриди Алион встретил её у входа в госпиталь, к её огромному удивлению.– Это совсем не такой случай, как с Таллией Винтерс, но тоже очень сложный, - сказал он, пропуская её в царство белоснежной тишины, в которой даже звук шагов таял без следа, - здесь нет такого разорванного сознания, здесь нет таких кошмаров… Но сила воздействия – несравнима. Было сделано немало, чтобы стабилизировать её состояние, но целители сошлись во мнении, что здесь уместно твоё мастерство. И если б ты колебалась - я умолял бы тебя согласиться. Как никогда, мне жаль, что это не мой профиль. Эта женщина была оставлена на моё попечение, и хоть не моя вина, что я не смог её уберечь, я не успел встретиться с нею… Но отвечать за это мне, и этот груз будет лежать на мне до той минуты, как она будет здорова.Мисси кивнула. Каким бы сложным случай ни был – он будет ей по плечу. Должен быть. Таков путь, избранный ею - браться за дело, отринув всякие сомнения, не давая себе права подумать о неудаче. Делать, не ориентируясь на скорость наступления успеха, делать, не ставя себе временных рамок – и любая трудность, в конце концов, отступит перед спокойным напором.На первый взгляд обычного человека Офелия Александер производила впечатление даже не хрупкости – миниатюрности. В сравнении с нею, кажется, и Мисси могла показаться большой.Но Мисси сперва почувствовала сознание девушки, а потом уж увидела её саму.?Не бойся. Я здесь, чтобы помочь, ты не одна. Мы все рядом с тобой. Я Мисси?.?Хорошо… А где Андо??Сознание Офелии было цельным, но напоминало пересвеченную плёнку – всё тонуло в ярком свете, и сама Офелия потерялась в этом свете, не в силах выйти из него к миру реальному, к миру даже своему внутреннему, лишь неясные силуэты мелькали перед ней в этом свете. Мисси погрузилась в этот свет, как всегда погружалась в свою работу – спокойно, шаг за шагом, она держала тоненькую ручку девушки и говорила с нею – говорила и голосом, и мыслью.?Всё хорошо, Офелия. С Андо всё хорошо, просто он далеко, на задании. С ним ничего не случится… И с тобой тоже всё будет хорошо, и когда вернётся – он найдёт тебя здоровой. Давай остановимся вот здесь, Офелия. Что ты видишь??Это огонь Андо опалил её сознание. Опалил, но не сжёг. Каким бы сильным ни было его воздействие – Мисси не верила, что безнадёжно. Если он верил, что свет, который живёт в нём – благо, значит, он не мог нанести непоправимого урона. Это трагическая случайность, случайность злой воли и злых обстоятельств. Как было бы хорошо, если б Андо и не узнал о том, что произошло. Если б, вернувшись, увидел её здоровой и считал, что никуда она и не вылетала с Минбара… Увы, это невозможно, если только ?Белая звезда-44? ещё выйдет на связь - ему сообщат, преступно будет не сообщить… Мисси отринула эти мысли, как несвоевременные. Она представила в своей руке кусочек льда – льда из Минбарской Лапландии, как в шутку, а потом эта шутка прижилась, называли поселение Ледяного города, где она жила. В этом льде – спокойное принятие, тихая нежность, которые окружали там каждого. В этом льде – чистота каждого сердца, каждой матери, для которой она заваривала по утрам чай, каждого ребёнка, которого она нежила на своих коленях, показывая им разноцветные кубики с буквами земного языка, со значками минбарского. В этом льде – тепло… Этот лёд стекал водой по её пальцам, тёплой водой, светлыми слезами счастья – и под этими струями в свете проступали очертания…?Это цветы?.?Что это за цветы, Офелия???Это цветочная лавка напротив того места, где я работала?.?Хорошо, Офелия, очень хорошо… Ты видишь, какие они красивые???Я думала, глядя на них… Как часто люди покупали их для похорон… Я вспоминала смерть своей матери… Она не была очень уж ласковой, моя мать… Я думала о братских могилах в концлагерях Пси-Корпуса – сколько лет на них никто не приносил цветов…??А ты не думай об этом, Офелия. Позже подумаешь. Подумай о том, что эти цветы мужчины покупали на первые свидания с девушками. Ты ловила иногда их мысли, даже если не хотела… Вспомни радостное волнение того юноши – какой красивой в его мыслях представала эта Элли… Их покупали на свадьбу. Вспомни того уже немолодого жениха, который забежал в твой магазин за книгой по кулинарии… Он просил что-то простое, чтоб и мужчина мог разобраться, он говорил, что каждое утро намерен готовить своей жене что-нибудь вкусненькое, потому что слишком много лет он ждал встречи с нею, и теперь каждый день будет для него праздником… Их покупают, когда идут на первую встречу со своим новорожденным ребёнком. Ты ведь тоже ждёшь ребёнка, Офелия. Я слышу его. Я вижу, как он тянет к тебе маленькие ручки. Он любит тебя, Офелия?.?Я вижу… там красные розы… Когда я была маленькой девочкой, я могла очень долго любоваться красными розами…??Что ещё ты видишь, Офелия???Это чашка с кофе?.?Где стояла эта чашка???Она стояла в шкафу у нас на работе. Вообще-то, это была моя чашка… Но коллеги, особенно начальница, часто брали её, потому что свои вечно забывали где-нибудь на полках…??Видишь, Офелия? Значит, не так уж они не любили тебя, не такое уж испытывали к тебе отвращение. Если б на самом деле испытывали – ни за что б не прикоснулись к твоей чашке?.Офелия улыбнулась – рябью дрогнуло изображение чашки, но не исчезло, напротив. Границы проявившегося пятна чуть раздвинулись, проявилась лакированная поверхность стола, старый, потрескавшийся лак, в трещинах невыводимые потёки чернил – ручка у её коллеги, Кристин, протекла на этот стол, и они вместе всеми силами оттирали его, но так до конца не оттёрли, и начальница тогда махнула рукой: ?А и чёрт с ним, с этим столом, он ещё президента Сантьяго помнит, хуже ему уже не будет?.?У вас такой голос, Мисси… От вас такое веянье… Словно что-то с Андо родное. Больше, чем если вы просто знаете его. Вы тоже, как он, всё время думаете о боге, бог всегда с вами. Но другой какой-то бог…??У меня есть вера, Офелия. Она странная вера, да. У моего бога есть имя, и Андо его знает?.– Устала, Мисси?– Каждый день бы такую усталость, - Мисси присела на низенький пуфик, потёрла горящие сухие ладони, приняла из рук Алиона с почтением поднесённую чашку с чаем, - много сделали, большая работа.– Ты просто рождена для этой работы, Мисси. Равную тебе нечасто встретишь.– Смешно сказать, я ж пыталась лечить, ещё когда у меня никакой способности не было. Там, с Вероникой… Я, конечно, вот этого всего тогда не могла, просто говорила: ?Вероника, держись, вот за это держись, да вот за это…?. Ни за что не выпускала, она ж в любую минуту могла умереть, ну или совсем бы ей худо стало… Тогда не спать подолгу привыкла… Та девушка, дочь её, всё расспрашивала меня, наговориться не могла… Ей, бедняге, всё детство талдычили – мать, мол, тебя бросила, родила и сбежала… Ну, как не сбежишь-то, когда с тобой такое сделали… Когда дочь даже не показали… Там, на Центавре, Веронике даже полегче было, сидели мы, бывало – мы ж меньше всех спали – у мониторов, выцеливали корабли дракхианские… Она всё говорила, какое ж хорошее тут небо. Только вот перестанут летать по нему корабли эти безобразные – и краше не найти. Она счастливая, девочка эта, мать у неё героиня. Такое пережила, продержалась, справилась, и на Центавре – подлетаем, бывало, к кораблю, ей достаточно морду хоть одну дракхианскую в кабине увидеть, и готово… Транслировала им туда что-нибудь любимое из корпусовского житья-бытья – и готов дракх, не до орудий ему уж…– Я слышал, она говорила… Говорила, что и отца своего нашла.– Нашла и простила. Сама ему в тюрьму вакцину тогда принесла, от чумы дракхианской… Это правильно, это по-нашему.– Прощение – трудная работа.– Как же иначе, трудная… Да без прощения нет исцеления. Он учил прощать – мы кто такие, чтоб иначе делать?– Ты и Андо простила…– Я и не злилась на него никогда. С чего? За то, что ли, что он тогда на меня шипел? Так ребёнок ведь, господи… Кто из детей глупостей не делает. Кто ж на них злится за это. Это как там, бывало: ?Хорхе, куда, поганец, без шапки на улицу? Лайл, прекрати сестрёнку за косичку дёргать, ей же больно!? И шлёпнешь их, бывало, и отругаешь… Да разве ж это злость? Ну конечно, сердилась я на него, что не понимает… Но как подумаю, чего он лишённым рос – так и отступало всё. За что ребёнку, господи…Алион долго сосредоточенно изучал узор на одеянии Мисси. Особой надобности в этом не было – простенький узор этот, обычно украшающий мантии подвижников, посвятивших себя служению обществу, он знал в совершенстве, подростком одним из его послушаний в храме было нанесение разметок на ткани.– Об этом ещё я этой женщине, Кэролин, говорила. Всё никак не могла она понять, девочка бедная – что у нас тут любого принимали, кто с чистым сердцем идёт. Вот, мол, как же, Алан, он же… Ну подумаешь, сын Бестера… У нас тут десятый год сын Картажье живёт, и ничего, куда уж там вашему Бестеру… Ну, оно конечно, принц-то, вроде как, не у нас жил, и нам лично этот Картажье кто… Но и пси-копов мы что, не видели? У нас в Лапландии жил один… Немного не дожил до отправки корабля первого, но тут уж никому не вытянуть было… Видели, может, среди отправляющихся, первого корабля, девочку такую... ну... Дочь его, Кесси. С её матерью ещё хуже, чем с Вероникой, вышло, ту хоть под наркозом… Но этого-то у них тоже много было, кто б их там защищал, этих ?меченых?, или в суд они, что ли, подать могли? Туда попал – это всё, почти что всё… У неё двойня родилась, мальчик мёртвый, а девочка вот такая. Телекинетики, они, говорят, вообще редко нормальными бывают… И сказали что-то такое, вроде как это она братика своего при рождении убила, да и мать заодно. Умерла ведь она тоже, мать-то. Вроде как, ребёночку-то, ему тоже и больно, и страшно на свет белый рождаться, вот и она, не понимая ничего, силой своей ударила… А они радовались – сильная девочка получилась, ну, а что сознания человеческого у неё почти что нет, что никогда ей не понять, что такое мать, братик, да и вообще хоть один человек на белом свете – так даже и лучше… Найдут, вроде как, к чему приспособить, самая лучшая машина для пыток выйдет... Тогда в нём и перевернулось что-то. Прихватил дочь и сбежал, месяц по деревням скитался, молоко у хозяек выпрашивал… Потом отряд Лукаса им помог с Земли выбраться… В войну всё на Землю рвался, да куда ему, ему ж ещё при бегстве с Лукасом колено прострелили, нога почти не двигалась…– Мисси, я хотел спросить… И заранее прошу прощения, если вопрос мой пересекает границы такта…Та улыбнулась – как-то застенчиво и кокетливо, нечасто у неё такую улыбку увидишь.– Это вы про оргии, что ли? Уж знаю, про что с таким лицом спрашивают, тут телепатом не надо быть… Ну, понимаю, сложно такое понять, правда что ли другие мы такие… Там никаких границ нет. И этих тоже. Абсолютное принятие. Это не значит, конечно, что прямо все со всеми, кто-то стойкие пары образовывал, и это не значило, что они любят больше, чем другие… Но обычно – не… Понимаете, всех нас объединяло это в одно, и собственные границы тела казались несущественными… Что такое тело-то? Оболочка, в которой живём мы, сила наша, душа наша… А души уже порознь не могли. Тоже ж знаете, при этом все барьеры падают, сознанием сознания касаешься – и всю боль, весь жар принимаешь… Вот так иной раз нужно было показать: ?Ты нужен, тебе жить нужно…? Не в сексе тут дело, хотя и в сексе тоже – что ничто не чуждо, ничто не нелюбимо… Опять же, как хотя бы без объятий, без поцелуев, если все вокруг вот такие золотые? Уж не знаю, взгляд что ли у меня такой, да по-моему, не только у меня, что все они такими красивыми были, такая любовь ко всем – секс сексом, а вот иной раз смотреть – и не насмотреться, руку, бывало, возьмёшь – и гладишь, гладишь… Женские ноготки остренькие такие, мужские руки сухие, мозолистые… Я там вообще будто всё время под кайфом ходила, иной раз стираешь что-нибудь – выберешь, например, половики, какие более затоптанные, и трёшь, трёшь, руки почти что в кровь, только унять это как-нибудь… И пройдёт так кто-то мимо, и коснётся… Не рукой даже, мыслью… Вы земной цветок одуванчик видели когда-нибудь? Вот такое, только в форме ладошки. Солнечное, горячее, яркое. И – ?Мисси?. И – улыбка. Как там счастливой было не быть? Когда я узнала потом… Когда уже Веронику и остальных-то нашла… Долго сидела вот так, сидела… Молчала как будто… А подошла ко мне Клара, говорит: ?Что ж ты так кричишь, Мисси??. Всего П1 у Клары был, а через стенку слышала…Алион понимал, что будь он не телепатом, ни за что не смог бы выразить в эту минуту, как велико его сочувствие, как глубоко потрясла его волна не затухшего с годами горя.– У вас вот, когда Вален умер, что было? А он стариком глубоким был, вы готовы были, вы понимали, и то… Или вот Дукхат когда погиб… Сами понимаете, как тут войне не начаться?– Но ты не пошла на войну, Мисси.– Знала – не поможет. Я б всю Землю в этом вот утопить могла, и ещё б осталось. Но легче б не стало. Лите, знаю, не стало… Ну, да тут сравнивать, конечно, нельзя… Что я-то – птичка бесприютная, погревшаяся в ладонях… Но вот это во мне – хоть разлей его по всей Вселенной, хоть опять вместе в меня собери, будет жить, пока я жива… Так что уж, не излечиться теперь, и не надо. Перековать – кто-то в меч, а я вот в скальпель, хотя неправильное это, конечно, сравнение…Алион облизнул пересохшие губы.– И ты ничего не взяла себе, Мисси. Ничего в себе не исцелила, а ведь болеешь…– А моё это, что ли? Айронхарт это мне для людей дал – я им и отдаю. Людям, минбарцам, центаврианам – кто приходит… С иными расами сложнее пока, медленно я учусь их сознание понимать… Свет этот – тоже не мой, Его… И тела что ли этого больного мне жалеть? Правильно это. Кэролин я тоже об этом говорила – кто любовь божью так ощутил, тому страдания телесные иной раз не в тягость, а в радость, а я и не страдаю особо. Вон у Вероники какие боли были, у Таллии какие кошмары – это да. А я – подумаешь, угасаю быстрее, чем все, ну, сердце, ну, печень… Да что там, хоть все твои раны мне, господи, мне доли твоей не постигнуть… Ну, пойду я, у меня молитва вечерняя ещё…Гелен искоса смотрел, как неприкрыто, восторженно Аминтанир любуется Виргинией. Виргиния стояла на трибуне… Если честно, ей шло. Чувствовалась если не кровь политика, то воспитание политика.Она уже была не в центаврианской, давно устаревшей морально и физически, одежде. На ней была куцая арнассианская военная форма, смотревшаяся на ней, при земных-то формах, неподобающе эротично, на плечи был наброшен один из плащей Гелена.– Граждане! Арнассиане! Когда я пришла – казалось, что не было надежды. Казалось, что один только последний шаг отделяет от падения, после которого не подняться, от окончательного сошествия тьмы… Враг держал вас за горло, и пальцы его сжимались всё крепче… Но ни на минуту, знайте, я не усомнилась в своей вере в вас! И мы взяли Тавата-Кри – взяли за один день, обрушившись на них гневом божьим с неба, мы выжгли эту заразу с его прекрасного тела, мы отбросили врага очень далеко от рубежей Арнассии, и много дней и ночей мы бились за Ранас – и отвоевали и его. Сейчас остался последний, самый укреплённый бастион – да, мы понесли огромные потери, но враг, поверьте, понёс потери большие. И дело его безнадёжно, дело его – проиграно, потому что за нами – Арнассия, за нами – прекрасный, мирный край, солнце над которым не должно видеть войны. И мы не просто отобьём Клунукху, сколько бы их кораблей ни ждало нас там – вы уже знаете, зенеров вышвыривали из других систем, и из этой вышвырнем. Мы разобьём жестокого врага – мы обрушим наш удар на их космическую крепость, мы избавим галактику навсегда от сил зла. Потому что вы – арнассиане, потому что у этих рубежей кончится путь любого завоевателя. Арнассию никому не взять, её вольных жителей никому не поработить, а кто попытается – того мы накормим их же снарядами!– Красиво говорит, а. Боюсь, после неё нам на трибуне делать нечего.– Она так удивительно хорошо знает язык. Мне пока так не удаётся. Она уже может обходиться без шариков-переводчиков. Знаете, она сказала, они считают нас божествами-андрогинами, божественными посланцами…Глаза Гелена стали, кажется, несколько больше, чем обычно.– Андрогинами? Что, и меня?– Они не могут определить, кто из нас мужчина, кто женщина, слишком, видите ли, мы отличаемся от них. А вас, я не уверен, что мы правильно поняли, но кажется, они считают нашим отцом.– И то славно.