Руфус Шинра (1/1)

Руфус Шинра.Мне рассказала об этом Турке моя няня Леда. Как он привёз мать в Арджит и не оставлял ни на секунду, до самых родов, даже спал по ночам на полу у её постели, как пёс. Как к нему приезжала его невеста, красивая девушка, образованная, из самого Нибельхейма, и они каждый раз долго говорили - за закрытыми дверями, разумеется, но разве можно сохранить какой-либо секрет во дворце, полном женщин? Сначала невеста убеждала его, потом – сердилась, потом - требовала, в последний раз она плакала, и уезжала со слезами, не стыдясь прислуги, но всё напрасно – Винсент Валентайн оставался верным моей матери и мне. Ровно девять месяцев. Когда я вырос, я попробовал найти его, чтобы спросить – почему он всё-таки бросил её потом, в самый чёрный час, больную, едва не убитую родами и почти умершую от последнего предательства последнего друга. Спросить, глядя ему в глаза, а потом - убить собственными руками. Но, расследовав это дело, я больше на него не сердился, у него была причина, которая всё оправдывает - смерть. Из Корпуса Турков Винсент Валентайн был списан как пропавший без вести спустя месяц после моего рождения, его вертолёт разбился в грозу, когда он возвращался из Нибельхейма в Арджит, тела так и не нашли. Жаль. Столь преданные люди – редкость в наши дни. Я наградил бы его, щедро, если бы он был жив. И расспросил о матери. О том, какая она была до родов и болезни. Я плохо помню её, сначала – неясное бледное лицо в полутёмной спальне, моё имя – тихим шёпотом, няньки и горничные клали её руки мне на плечи, подталкивали в затылок и шептали: ?Поцелуйте мамочку, мастер Руфус, только осторожно!? Я, более испуганный, чем любящий, послушно клевал носом сухую прохладную щёку, чувствуя мёртвую тёплую тяжесть на плечах, её волосы щекотали мне лицо, я не целовал её, никогда не любил целоваться, я шептал ей на ухо: ?мама Клэрис, мама Клэрис?, а она хрипло дышала в ответ, однажды я положил пальцы ей на губы – она улыбалась. Она пахла всеми цветами на свете, а ещё – кровью и лекарствами. Я слышал, что говорили её женщины. Что беременность и роды погубили её, что она, с её нежным сложением и слабым здоровьем, не была создана для деторождения, и теперь расплачивается за свою глупость и самонадеянность, за то, что дала мне жизнь Что муж, пользуясь её многолетней слабостью и прошлыми странностями, объявил её недееспособной, и управляет Корпорацией от её имени. Они ласково щипали меня за щёки и насмешничали над своей госпожой. Они не стеснялись меня – слишком маленького и невинного, чтобы понимать их болтовню. Я и не понимал – тогда, но память у меня хорошая, и многие из этих несносных болтуний впоследствии горько пожалели о том, что распускали языки. Слабая, полумертвая, полубезумная, любая – Клэрис Шинра была моей мамой. И она любила меня.

Когда ей становилось лучше, в тёплые безветренные дни, её выносили в сад, под полотняный навес в розарии, и она лежала там – хрупкая, бледная, почти прозрачная, похожая на пустую оболочку цикады, и я верил всерьёз, что под всеми этими пледами и накидками, в которые её кутали, спрятаны овальные слюдяные крылышки. Я старательно держался неподалёку, целясь мячом в шпалеры или до одури кружась по траве. Она лежала, закрыв глаза, как от изнеможения, но когда ресницы поднимались – она всегда смотрела на меня, а я смотрел на неё, я ждал знака, наконец её губы шевелились: ?Руфус?, и я бросал игрушки, бежал к ней со всех ног и с размаху падал на колени рядом с кушеткой Всегда поначалу я не мог ни слова сказать от любви и от страха перед её хрупкостью, тогда она сама спрашивала меня безгласным шёпотом – что я делал сегодня, во что играл, думаю, она не очень хорошо знала – что нужно спрашивать у детей, но я отвечал ей как мог, всё смелее и смелее, пока у меня изо рта не начинали сыпаться нескончаемые детские новости и вопросы, я подскакивал, вертелся, теребил её пледы, а она отвечала мне одышливым шёпотом и коротко, с кашлем, смеялась. Иногда у неё доставало силы поднять руку и приласкать меня, я помню, как я замирал, пойманный этой слабой лаской, и клал голову ей на грудь. Её сердце под слоями тканей и мехов едва слышно билось, а когда она дышала, я слышал тихое потрескивание в каждом вдохе. Это её крылышки – думал я. Я любил её больше всех на свете, больше Леды, больше отца, которого мне показывали иногда на экране визора. Я боялся, что она может улететь на небо и не вернуться. Но вышло так, что первым улетел я.…Отец прибыл под вечер, в конце лета. Леда кормила меня ужином, а я упирался и капризничал, как только мог, я полдня провёл на сливовом дереве, и так наелся слив и напрыгался в ветвях, что меня клонило в сон ?как последнюю летучую мышь!? -выразилась моя нянька, одной рукой пытаясь запихнуть мне в рот ложку каши, а другой – вытащить зажатую мною в кулаке сливу. Я ныл через нос и отворачивал голову. Внезапно раздался громкий негодующий голос: ?Нянька, этот ребёнок, что, до сих пор не умеет есть сам??. Мы с Ледой замерли – мы нечасто слышали мужские голоса в нашем дворце. Я обернулся, очень сердитый – я умел есть, и ложкой, и вилкой, и ножом, и я не был ребёнком, мне исполнилось шесть лет, я так и заявил высокому темноволосому человеку, стоявшему в дверях. Он словно бы не услышал меня и повторил вопрос, обращаясь к Леде. Я с некоторым злорадством ждал продолжения, Леда была грозой женской прислуги и за словом в карман не лезла, но перед темноволосым она опустила глаза и запинающимся голосом – моя Леда! – принялась уверять, что конечно же, мастер Руфус всё умеет, просто он сегодня устал, и ему пора спать, вот и раскапризничался немного… ?Я так и знал – из моего сына здесь растят девчонку!? - сказал незнакомец, перебив её, а я крикнул: ?Вы всё врёте! Я не ваш сын, мой папа живёт в визоре на кухне!?. Тогда он наконец, посмотрел на меня, и я пожалел, что открыл рот – столько отвращения было у него во взгляде. ?Да, этим ребёнком пора заняться? - сказал он и отвернулся от меня, как от жабы, бросив Леде: ?Собери его вещи!?. Когда он вышел, Леда обняла меня и заплакала. Что было дальше, я помню урывками – вот Леда тащит меня за руку по тёмному коридору, в другой руке у неё – маленькая сумка, мы идём за человеком, который мой отец, и которого я должен слушаться, я ничего не понимаю, но плачу в три ручья, провал светло-синего предвечернего неба, вертолёт на посадочной площадке лениво вращает лопастями, внезапно в коридоре появляются пятна света, гомон, шорохи, плач – женщины моей мамы ведут её под руки, я бросаюсь к ней, тёмная тень заступает мне дорогу, это отец, он хватает меня за шиворот и легко, как щенка, удерживает на месте, он что-то говорит матери, но из-за плача и испуга я различаю только отдельные слова: ?…забираю его… в пуэбло, к Древним… вырастет мужчиной… нет… старый обычай – отдавать… на воспитание крестьянам… ну, ты же у нас такое любишь… попробуй возразить!?. Потом коротко, зло смеётся. ?И что ты сможешь сделать, Клэрис??. Мама вскрикивает и протягивает ко мне руки, я вырываюсь и бросаюсь к ней – обнять, остаться, но отец хватает меня за загривок и отшвыривает назад… Шум вертолёта всё ближе и ближе, и вот я уже чувствую его всем телом, пол глухо вибрирует, это военный вертолёт ШВ-726, у меня есть… был такой дома, среди игрушек. Теперь у меня не будет игрушек, не будет конфет и пони, я буду жить среди Древних, в нищем пуэбло, как всегда хотела моя Древняя мамочка. Человек, который называет себя моим отцом, сказал мне это только что своим гадким злобным голосом, а ещё он ударил меня, больно, до крови, за то, что я бил его по ногам и катался по полу, и приказывал отвезти меня обратно, к маме. До этого никто никогда меня и пальцем не трогал. Я смотрю на него с ненавистью, первой ненавистью, которую познал в жизни, и говорю, что он врёт, что он не мой отец, что я ненавижу его и убью. Он сгребает меня за рубашку и притягивает к своему лицу, и отвечает, не как ребёнку, а как взрослому противнику, противнице: ?Попробуй… если горы переживёшь!?. Потом швыряет меня мужчине в чёрном костюме: ?Чтобы я больше не слышал это сопливое отродье, Веруто!?. Руки Веруто обхватывают меня за плечи, разворачивают и уводят от этого… от отца. ?Не плачь, мастер Шинра!? - раздаётся сверху. Но я не плачу, уже не плачу, слёзы кончились, оставив невыносимую боль. Ослепший от этой боли, спотыкаясь, я бреду за Веруто, его рука ведёт меня, как рука поводыря. Лязганье люка. Я взмываю в воздух и оказываюсь на тёплых твёрдых коленях. ?Ну, открой глаза!? - говорит Веруто. Я слушаюсь его, и у меня перехватывает дыхание - вокруг меня, сколько хватает взора, медленно движутся земля и небо, это так невероятно, что на секунду я забываю о боли и о маме, и верчу головой, как всякий ребёнок, оказавшийся впервые в жизни в кабине скоростного вертолёта. Залитоезакатным апельсиновым светом небо, чёрно-синие ковры лесов, серебристые вены рек, посёлки и города – как игрушечный конструктор, красноватое полотно степей, а впереди, в ветровом стекле, стеной стоят горы – нагромождение пиков и отрогов, внизу – покрытые лесом, пестрящие огоньками городов, а дальше, дальше – неприступные громады, одетые ледниками, закрывшие небо. ?Это Закатные горы? - рокочет Веруто. Я оглядываюсь – у него незлые глаза. ?Всё это – ваша земля, мастер Шинра? - добавляет он.

Наши дни.…Это была моя земля, чтобы ни думал отец. Я сидел в пилотской кабинеаэрояхты, на месте второго пилота, я настоял на этом, мне хотелось видеть… Хотелось видеть мою землю. Пустыни, степи, леса, города и посёлки, облепившие зеркально-блестящие нитки рек, светящиеся зелёным огнём колёса мако-реакторов, преобразующих Материю планеты в энергию, опаловый блеск озёр Трира и небоскрёбы Бурмеции, космопорт в Линдблюме и полулунную россыпь островов, на которых выстроен Коста-дель-Соль. В Вутае, когда я не мог спать по ночам от влажной липкой духоты и тревожных мыслей, я включал ноутбук и рассматривал карту моей страны часами. Самая лучшая информационно-географическая программа, которую только можно найти, новости – экономические и социальные, вести культуры и полицейские сводки – автоматически обновлялись из пресс-издательств при каждом выходе в сеть. Премьера новой оперы в Амфитеатросе Коста-дель-Соль и невиданный урожай яблок в Арджите, гангстерская война, уничтожившая клан Дзефирелли, и ограбление мелкого банка в пригороде Мидгара, засуха в Трено и трехбалльное землетрясение в Клейре – его вряд ли заметили сами горожане, но я знал о нём уже через десять минут, едва местнаясейсмологическая станция вышла на связь. Знать о том, что происходит, быть в курсе всех дел Гейи – это было роскошью и отдыхом одновременно. Знать о том, что происходит на самом деле – стало принципом. Ну а знать, что замышляет отец… О, это было просто залогом выживания. Я помнил – памятью детства, которую не вытравить из души ничем, я помнил его глаза, когда он швырял меня в сухую пыль маленькой площади горного пуэбло, на шесть тысяч футов выше уровня моря. ?Если горы переживёшь!? - сказал он тогда, надеясь, что горная болезнь убьет меня, изнеженного балованного маменькиного сынка. И его взгляд был таким же, когда он вручал мне верительные грамоты как чрезвычайному и полномочному послу в Вутае, почётному главе ограниченного миротворческого контингента. Я по-прежнему был в его глазах изнеженным балованным бездельником. И теперь он надеялся, что меня убьёт Вутай. Вутай, побеждённый, но не сдавшийся, выжженный дотла генералом Сефиротом, ставленником и любимцем отца, победителем, героем. Война длилась меньше восьми месяцев. Разумеется, её начали вутайцы, вероломно, на пару метров, нарушив границы суверенной Гейи у пересохшей речки в Красной пустыне, где совершенно случайно разместилось для учений два легиона элитных Солджеров. Войну начали вутайцы, доказательством тому служила невразумительная видеосъёмка с места, где начался вооружённый конфликт, серьёзные аналитические статьи в ?Шинра Таймс?, патриотические выступления отца и членов генерального штаба по визорам. Наша доблестная армия лишь защищалась, но защищалась так успешно, что через восемь месяцев Сефирот уже принимал капитуляцию Отрекшегося Государя в покорённой вутайской столице, на три четверти превращённой в развалины. Вутайцы, чёрт бы побрал их наглость, тоже защищались! Ещё через месяц, под конвоем в виде почётной охраны, отец послал туда меня. Я был зарвавшимся бездельником и бесполезным плейбоем. Я пальцем о палец не ударил во время военной компании, я проторчал лето в Арджите в кампании других бездельников, а в это время Сефирот и наша доблестная армия, сражаясь за каждую пядь земли, принесли нам победу. Лето подходило к концу, отец орал мне что-то про заслуги Сефирота и мою никчёмность, а я смотрел в окно, на серые небоскрёбы Мидгара, на зеркальные стёкла, стаи галок и голубое небо в белых облаках, сохраняя на лице привычное рассеянно-вежливое выражение. Пока Сефирот, герой и завоеватель, крушил лазерно-молекулярным мечом пятого поколения плохо вооружённую полуфеодальную армию вутайцев и жёг деревни под соломенными крышами, завоёвывая рисовые поля и кустарные шёлковые мануфактуры, я приручал в Арджите свору промышленников из Совета Корпорации и парламента, трусливых и нерешительных, как зайцы. С одной стороны, они наживались на войне, спору нет. С другой стороны, они наживались всего восемь месяцев. С одной стороны, война принесла Гейе кусок перспективных для инвестиций земель. С другой – превратила власть отца в почти абсолютную военную диктатуру, при которой, как известно, ни один капитал – и его владелец – не застрахованы от досадных неожиданностей вроде конфискаций, скачков налогов и неразумных единоличных приказов, возведенных в ранг закона и сводящих на нет все перспективы. Кроме того, был ещё доктор Ходжо. Ходжо и его дикие, дорогостоящие эксперименты, порождавшие монстров, и непонятная власть, которую он имел над отцом. И был генерал Сефирот, ставленник и протеже отца, идеальный солдат, в голове и за душой ничего, кроме войны, оружия и стратегии, и ни единой слабости, ни единого рычага давления – сирота, интернат при Военно-Инженерной Академии, первый на экзаменах, потом - Корпус Солджеров, и, начиная с рядового – идеальная служба, подвиг за подвигом, генерал в двадцать пять лет, неумолимый и безжалостный воин. Эти двое, имевшие неограниченное влияние на отца… Мои дорогие гости боялись. Я очень хорошо их понимал и постарался сделать так, чтобы они испугались ещё больше. Потому что альтернатива Ходжо и Сефироту была, напротив, неопасна и покладиста. Альтернативой был я – законный наследник Корпорации, легкомысленный бездельник, которым так легко вертеть, который всегда готов прислушаться к советам старших и более опытных друзей, который и политику-то ввязался только потому, что это модно и престижно…То лето было проведено мною с пользой, и поэтому очередной разнос отца трогал меня еще меньше, чем обычно, и вызывал даже некое подобие злорадства. Кричи-кричи, дражайший отец. Скоро победные страсти поутихнут, Сефирот водворится при Отрёкшемся Государе как командующий миротворческим контингентом, всех твоих элитных солджеров рассуют по захолустным вутайским гарнизонам, мидгарские толпы подзабудут своего героя, Ходжо выведет в своей лаборатории ещё пару кровожадных монстров… я позабочусь, чтобы их увидели и убили… Возможно, я перебью их сам со своими Турками. Переворот должен пройти относительно безболезненно, не так ли? Я не собираюсь истреблять своих людей... ну разве что нескольких. Так я думал в тот день, глупец, мальчишка, дурак…

…Ещё через три дня я впервые, мучаясь бессонницей в посольской резиденции в столице Вутая, встал, включил ноутбук и открыл карту Гейи. Я не мог спать. В старом особняке не было кондиционеров, окна открывались настежь, в душную тропическую ночь, и всюду витал тяжёлый, сладковатый запах горелой плоти. Вутайцы сжигали своих мёртвых до сих пор. А те, которых не смогли достать из-под развалин, до сих пор гнили, наполняя воздух зловонием. Оконный проём закрывала частая сетка. Липкая чернильная тьма за ней была наполнена неумолчным жужжанием громадных чёрно-синих мух и тихим свистом крошечных, ярких, как радуги, колибри. Их было много, очень много той осенью. Я думал, колибри питаются нектаром цветов. Оказывается, колибри, как и мухи, питались на трупах. Я прибыл в Вутай на аэрояхте и не видел, что делалось по всей стране, но переезда от аэродрома до посольского особняка оказалось достаточно. Развалины домов, разорённые сады, сломанные деревья, люди с пустыми глазами и нервными суетливыми движениями, жмущиеся к уцелевшим стенам, другие люди – в чёрной форме с серебряной волчьей головой на плече, идущие по двое, по трое, с оружием наперевес, и везде – мухи, колибри, гниль, собаки с раздутыми животами… Отрекшийся Государь, которому я вручал свои верительные грамоты, выглядел дряхлым стариком – трясущаяся голова, согбённые плечи, седые волосы, а ведь ему ещё и сорока не было, его дочь, набеленная и нарумяненная как кукла, в тяжёлых шёлковых одеждах – совсем подросток. Она сверкала на меня глазами, всё время, пока я зачитывал её отцу наши требования. Контрибуции. Ограничение императорской власти. Территориальные уступки. Налоги. Миротворческий контингент и сеть военных баз. Колонизация гейянами опустевших земель. Демонтаж гидроэлектростанции на севере столицы и постройка взамен мако-реактора, который обеспечит все энергетические нужды населения и послужит залогом добрососедских отношений Гейи и присоединившейся Вутайской автономии. Сломленный человек в драгоценных лиловых одеждах подписал все документы дрожащей рукой. Принцесса подписывать не стала, она вывихнула палец – было сказано мне через переводчика. Я заставил её подписать каждый лист и ещё составленный мною инвестиционный план ровно через месяц, застав врасплох, когда она занималась каллиграфией. Я не забыл трусливых промышленников, поднимавших тосты за моим столом в Арджите. Мне следовало прикармливать их и дальше, разумеется, не без выгоды для себя, а вутайцев лучше было бы занять работой. Они и так слишком охотно сбивались в партизанские отряды, хотя это оказалось мне даже на руку, вынудив моего напарника, командующего Фелтона, и его миротворцев-солджеров гоняться за ними по всей стране, оставив в столице необходимый минимум солдат регулярной армии для охраны посольства и строящегося мако-реактора. Я смог почти открыто заниматься своими делами. Дипломатическая почта перлюстрируется вовсе не так прилежно, как полагается, а в полуразрушенном городе легко установить несанкционированные передатчики. Мои ручные парламентарии охотно поставляли мне информацию из Мидгара. О том, что происходило на самом деле. О росте налогов и полувоенном положении, об ужесточившейся цензуре в прессе и недовольстве регулярной армии особым положением Корпуса Солджеров. Об активистах сопротивления, Лавины, которые снова вышли из подполья, в открытую призывая людей громить мако-реакторы и покончить с властью Шинра. Шли месяцы. Сефирот защищал от Лавины Нибельхейм с основными лабораториями Ходжо и автономным мако-реактором. Спикер парламента Томас Миро, обладатель полутора процентов акций Корпорации Шинра, советовал мне, не мешкая, вернуться в Мидгар и поднять мятеж, пользуясь отсутствием Ходжо и Сефирота. Он считал, что без них мой отец будет более покладист, но не исключал возможности ?маленькой гражданской войны?, как он это называл. Совет директоров Корпорации меня несомненно поддержит. Вероятно, меня поддержит и регулярная армия. За парламент он не ручается. Возможно, взбунтуется Лавина… - он сделал небрежный жест. - Что ж, любая попытка революции будет подавлена. Но маленькая гражданская война ещё никому не вредила, сказал он, и я увидел на тёмноватом экране ноутбука, как он улыбается и потирает пухлые руки. Я смотрел на его розовое откормленное лицо, масляно блестевшие глазки, на золотую ручку, которую он вертел в пальцах-сосисках с отполированными ногтями, на бокал с коньяком у его правого локтя и блюдо винограда, и вынужден был несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, чтобы не сказать слов, о которых потом пожалею. Запах гнили и гари почти исчез из воздуха, буйные тропические цветы покрыли развалины, колибри перебрались на них, а мухи сгинули, когда их пищу похоронили и сожгли. Меня не интересуют возможности и вероятности, ответил я господину Миро через некоторое время. Когда я решу действовать – я буду действовать наверняка. Также меня не интересовали гражданские войны, большие и маленькие, революции, баррикады, вооружённые конфликты и миротворческие операции. Шесть месяцев в разорённом Вутае любого излечили бы от воинственности… Но этого я господину Миро говорить не стал.… - Сэр! Господин вице-президент! – оказывается, первый пилот уже несколько раз окликал меня. Я вопросительно взглянул на него.- Нибельхейм, сэр! – сказал он и указал вниз. - Вы просили сказать мне, когда…- Благодарю, Кэмп, – ответил я. Я и правда просил его показать мне Нибельхейм, когда мы будем пролетать над ним. Любимое детище моего отца и Ходжо, исследовательский городок, в котором жили виднейшие учёные Гейи, обслуживающий персонал и их семьи, где размещались лаборатории с новейшим оборудованием и усовершенствованный Ходжо мако-реактор, энергия которого полностью шла на генетические опыты нашего сумасшедшего гения. Я не знаю, чем он отличался от обычных мако-реакторов, придуманных ещё моей прабабкой Рэли Шинра и принёсших семье королевскую власть и богатство. Ходжо утверждал, что мако-энергия из его реактора позволяет улучшить человеческую породу, посмотрите только на солджеров, супервоинов, обладающих невероятной силой, ловкостью и выносливостью. Будущих солджеров, людей с кровью Сетра, потенциалов, искали по всей Гейе и заманивали в Корпус невиданно высокими заработками и привилегиями. Но даже победоносные солджеры, единственная удача Ходжо, не жили больше десяти лет после того, как им начинали вводить адаптированную мако-энергию в инъекциях. Их тела словно сгорали, отдавая за короткое время то, что другим людям было отпущено на целую жизнь, а потом они умирали, слабые и истощённые, просто таяли, как тени под солнцем. Ходжо говорил, что это временное явление. Что он работает над абсолютной регенерацией. Что он на пороге величайшего открытия… Он находился на пороге этого открытия сколько я себя помню, а о побочных продуктах его экспериментов ходили легенды. Монстры, выращенные из клеток обычных животных, часто были настолько сильны и хитры, что сбегали из лабораторий, их находили по кровавым следам и убивали без всякой жалости, а отец выписывал всё новые ассигнования для Ходжо. Когда я был моложе… Когда я был совсем молод и только что вернулся из Федерального Университета, я участвовал в нескольких таких охотах и брал образцы тканей, и потом пытался доказать отцу, что это просто неуправляемая мутация, которую может породить радиация, химические вещества, извержение вулкана – любой сильный экзогенный фактор, не только мако-энергия, а настоящая генная инженерия тем и отличается от диких экспериментов Ходжо, что с её помощью создаются полезные организмы с произвольно заданными свойствами, а не уродливые монстры, не штампуется пушечное мясо с искусственно ускоренными метаболизмом и реакциями. Тогда я ещё разговаривал с отцом. Но вскоре понял – это бесполезно. Его интересовали всё новые и новые солджеры для защиты Корпорации, интересовал его драгоценный Сефирот, лучший среди солджеров, истинная удача Ходжо, и туманные обещания доброго доктора открыть секрет абсолютной регенерации. Больше его не интересовало ничего, и в целом это было мне на руку, позволяя готовить смену власти почти без риска быть уличённым в заговоре. Жизнь здорово посмеялась над отцом полтора года назад, когда Сефирот сошёл с ума и вырезал половину Нибельхейма, разгромил лаборатории, а потом бросился в колодец мако-реактора, воссоединившись с другими душами в Лайфстриме, вечном источнике Энергии Жизни, как гласила скромная эпитафия в одной из мидгарских газет, которые дошли в Вутай через месяц после его гибели. Подробности, разумеется, не афишировались. ?Непосильные труды Вутайской кампании?, ?старые раны?, ?посттравматический стрессовый синдром?, а в одном жёлтом листке так и вообще ?угрызения совести? – осторожные выражения, за которыми скрывалось – что? Почему Сефирот, самый хладнокровный, бессовестный и практичный мясник из всех, носивших оружие с эмблемой Шинра, перебил три сотни человек и покончил жизнь самоубийством? Мои информаторы не могли мне сообщить ничего правдоподобного, они были настолько довольны фактом его смерти, что почти порвали со мной всякие отношения. Они надеялись, что теперь, после гибели самого удачного опытного экземпляра Ходжо, отец отдалит его от себя и начнёт прислушиваться к Парламенту и Совету. Но они не пытались часами убеждать его в бесполезности опытов Ходжо, как в своё время делал я, и поэтому недооценивали его одержимость идеями доброго доктора. Пожалуй, я даже рад, что меня не было в Мидгаре, когда погиб Сефирот. Потому что полетели головы. Господин Миро, первым отвернувшийся от меня, первым же был казнён по обвинению в государственной измене. Поредевший Совет Корпорации принял единогласно план финансирования проекта ?Нибельхейм?, поредевший парламент покорно поставил свои подписи ниже. Нибельхейм было решено отстроить, эксперименты – продолжить. Мои трусливые единомышленники снова прислали мне известия, большей частью неважные и поэтому воспринятые мною как извинения…- Я хочу спуститься ниже, - сказал я пилоту…Это было похоже на чёрную выгоревшую проплешину на зелёном ковре холмистой степи. Ни травинки, ни дерева. В чёрной пыли стояли одинаковые белые коробки зданий – дома, коттеджи, куполалабораторий. Я ожидал увидеть закопчённые развалины, хоть где-нибудь, но над городком основательно поработали за те два года, что прошли со дня резни. Колесо мако-реактора, серое на чёрном, слабо отражающее солнечные лучи, лежало сбоку, у подножия самого высокого холма, поросшего сухостоем. Зелёные проблески мако-энергии в вентиляционных отдушинах были единственной зеленью на много миль кругом – не самая приятная особенность мако-реакторов. Впрочем, от ядерных вреда бывало больше.

- Поднимаемся, сэр? – спросил меня первый пилот.- Да, - ответил я и потянул штурвал на себя. Яхта плавно пошла вверх. Дарк Нэйшн, дремавшая у меня в ногах, проснулась и помотала головой.- Что, уши заложило, собач… киска?.. – заискивающе спросил Кэмп.- Урвооу, - ответила Дарк Нэйшн и чувствительно уронила тяжёлую лобастую башку мне на ногу.

- Ух ты, послушать – она у вас как разговаривает, сэр! – восхитился пилот.

- Она действительно разговаривает, – ответил я.- Ух ты! – повторил Кэмп. - И что она мне сказала??Укушу. Спать? - сказал ему мой зверь.

- Нечто вроде ?приятно познакомиться?, - перевёл я.