16 - На обочине жизни (2/2)

Едва очухавшись, ведьмак проверил состояние своих "родственников", и немедленно направился к ним. Атрей был в отъезде, и кому, спрашивается, еще за ними приглядеть, как не ему? Непонятно с какого перепоя, но почему-то Фальче казалось, что и двух тысячелетний вампир, и шестидесятилетний эльф младше его. И о них следует заботиться - впрочем, так, чтобы не задеть их гордости. Он знал, насколько раздражающей может быть чрезмерная опека.

Но то, что он увидел, поразило его более, чем до глубины души. Фальче было знакомо выражение "словно призрака увидеть" - и вот теперь он испытал его на своей шкуре. Из машины ему навстречу вышла высокая, длинноногая женщина, вызывающе одетая в искусственные меха и латекс, и ее кудри были явно искусственного происхождения, от природы волосы так не завиваются. Сердце упало, а безумная надежда наоборот, вскинула голову - но лишь на секунду. Женщина подняла лицо, и ведьмак без труда узнал в ней... Лаари. Под слоем макияжа об этом было трудно догадаться, но следователю с долгим опытом это было под силу. Следом за "Даной" появился... нет, Бэльфегора некромант безусловно узнал. Тот вполне был похож на себя - просто выглядел в полтора раза моложе обычного.

Они обменялись последними новостями, часть из которых все-таки просвистела мимо его ушей. И на Лаари он старался не смотреть. Эльф изложил ему свою теорию, ведьмак покивал, молчаливо одобряя. Лаари очень старается, и нельзя дать ему понять, что не все вещи идут во благо. Фальче был благодарен этим двоим за все, что те делали.

А что до внешнего вида... Ну, с кем не бывает. Зато он был неплохой отмазкой, чтобы, например, таскать Бэла на плечах. Ведьмак знал, что настоящего детства у вампира не было - так что, возможно, это единственный шанс восполнить пропущенное.

Поддерживая легенду лже-Даны, а заодно следуя распоряжениям Атрея, они четыре дня (вернее, четыре ночи) подряд шлялись по городу целью отдохнуть, как обычная семья. У Атрея были какое-то свои темно-шаманские дела, и он просил отвлечь от него внимание соседей, поизображать «идеальную семью», заморочив всем голову.

Первое место, куда их всех потащил Лаари было парком развлечений. Эльф их любил до умопомрачения, вампир упорно не понимал смысла и назначения, а самого некроманта периодически дергала родная паранойя. Но парк просто блек по сравнению с походом по магазинам - у Лаари на редкость успешно получалось быть "Даной". Меар просто обязан был клюнуть.Надо бы заметить, что он бы и клюнул - если бы в этот момент не осаждал квартиру в Ливерпуле, увлеченный азартной игрой.

На пятый день Диас у себя в Памплоне очнулся от наркоза и первым делом потянулся за ноутом - узнать, как дела у Лаари, и у остальных заодно. В тот момент, когда он открыл глаза и стал осознавать реальность, некроманта вырубило на полуслове. Цепь разомкнулась.

Спящего доставили в дом Атрея и оставили там. А куда еще?

Оперативники со вздохом поняли, что счастливая жизнь в очередной раз отменяется, и придется ехать за тридевять земель и заниматься черти-чем.*************************Лаари проснулся, и первым делом потянулся за своим КПК – проверять почту. А то как же это, он, порядочный агент Института, и не будет в курсе всех событий?..Его действительно дожидалось письмо, отправленное каким-то Ренардом Лиором. Кто таков этот Ренард, эльф не знал – а прочитав первые пару абзацев, и не захотел узнавать. Ему стало не до того…«В саду все еще цветут вишневые деревья, и ветер разносит лепестки по траве. Люди, живущие в этом доме уже давно не удивляются причудам хозяина, и не задают вопросов о том, когда же проклятые деревья отцветут уже наконец. Я бы ни на что не променял это цветение. Потому что кроме него у меня больше ничего нет.

Смысл человеческих переживаний заключается в скрашивании жизни. Настроение – вот за чем гонятся люди, и покупают они обычно не товар и не услугу, а приносимые ими эмоции. Особенный настрой, который хоть ненадолго заставляет их почувствовать крылья за спиной и легкость в теле. В чем смысл моих собственных чувств? Зачем они вообще мне понадобились?

Я скептик. Если человек не хочет испытывать что-либо, действительно не хочет – он и не будет. И доктор Лютич тому яркий пример. Если бы я не хотел испытывать любовь – ее бы не было. Но я желал поселить это чувство в своей жизни, и привнести в нее хоть немного красок. Мне не нужно выстраивать свою жизнь вокруг этого чувства, как вокруг остова. Я даже не буду лгать, говоря, что жить без Лаари не могу. Почему же, могу. И живу. Возможно, он прав, утверждая, что я Фома Неверующий и что я не умею любить. Хотя вернее будет сказать, что я не умею любить так, как хочет он. За это мне стыдно, и немного печально – примерно так же, как безногому в компании футболистов.

Прости, мой ангел. Я не смог дать тебе то, в чем ты так отчаянно нуждался. Все, что окружалотебя все время, ты теперь считаешь ложью. Каждое слово ты воспринимаешь болезненно. Ты считаешь, что не нужен, а я больше не знаю способов доказать, что это не так. Да и зачем доказывать? Аксиома в доказательствах не нуждается. Ты же эмпат. Ты же знаешь правду. Я люблю тебя – так, как умею, но не так, как тебе того надо. Когда ангелу понадобится лететь – я не стану его удерживать, искусственно продлевать чудо. Я опущу руки, и пусть ангел винит меня в черствости, покидая землю. Я не буду сражаться. Я этого не умею. И не вижу смысла.

Зачем нужны постоянные доказательства? Зачем все? Почему эльфийская память коротка, как у кокетливой малолетней дебютантки на балу, которая никак не может насытиться комплиментами?

Я никогда не делал комплиментов Лаари. Ангелы не нуждаются в славословии, на то они и ангелы. Их безупречность видна невооруженным взглядом, они прекрасны в своей естественности. И не нуждаются в грубых человеческих словах.

Есть вещи, в которых смысла так же мало. Это ритуальность действий, подразумевающих эмоциональное наполнение. Ритуальность празднества я могу понять – это традиция, однако она не приписывает при его исполнении находится в определенном расположении духа. Совсем другое с чувствами. Дарить даме цветы и петь под ее окном можно и должно только в том случае, если… Даже не знаю, когда. Не могу представить. Это мишура, обертка, подарочная бумага – точно такая же, как и обыкновенная, только пестрая. Это ритуал, утративший смысловую нагрузку. Это дань традиции, в которой обе стороны-участники не более, чем статисты. Ангелы же не могут быть статистами.

Я могу лгать многим – себе, брату, родителям, Жюстине, тем, с кем переписываюсь. Но есть те, кому мне не хотелось бы говорить лживых слов. Это двое не-людей, открывших мне другой мир. Я думал, они не такие, как мы. Думал, что их сознание отличается от человеческого. Что эльф-эмпат, и каинит общаются на качественно ином уровне. Однако этот миф разбился, как и многие до него. Эльфы вампиры, люди – одинаковы. У них всех живет неистребимая потребность обставлять события своей жизни с эмоциональными красками. Я не знаю, как сократить дистанцию между мной и моим племянником. Мои попытки приносят ему только боль, хоть я и не понимаю, почему. Я завидую брату, которого они любят, и не понимаю, что он делает правильно. Я не знаю, как перекинуть мостик через пропасть, через которую летит ангел – он отдаляется, и я не понимаю, почему. Я не могу дать много, но могу дать достаточно. Я действительно не знаю жизни, и не знаю людей. Я не понимаю многих вещей, я консерватор, и, как утверждают многие люди, зануда. Да, язнаю – они двое живее, они могутпрактически все. Знают многое. Не потому, что не принадлежите к роду человеческому, скорее потому, что вместе. Смысл слова «напарник» я понимал довольно прозрачно, и только на их примере познакомился достаточно близко. Они вдвоем, и в этом единствета сила, которая заставляет врагов сделать шаг назад. В том, насколько чисты и непосредственны могут быть эльфы, в том, насколько просты к условностям и прямолинейны могут быть каиниты. В том, что они мирятся друг с другом, и делают шаги друг другу навстречу – искусство, которым я так и не овладел. Я ловлю себя на том, что не в состоянии воспринимать их поодиночке, только парой. Они погибнут, если ее разбить – не физически, а как-то по-другому. Просто те, кого я знаю, существовать перестанут.

Есть вещи, которым не суждено сбыться, и которые тем и хороши. Я знаю, что никогда той странной группе, что Атрей зовет ашурраном, не жить под одной крышей. Не быть сплоченной, единой семьей, ибо мы все слишком разные. Но видит небо, мне бы хотелось этого. Такая утопия возможна, только если допустить неосуществимое – что мы, сборище отпетых одиночек не перегрыземся между собой, как пауки в банке. А мы перегрыземся. Бэльфегор снова спрячется в их с мужем спальне, Лаари пропадет в саду, братец нервно чесанет куда глаза глядят, подальше от любых семейных уз, сытый кровными по горло, Атрей использует сложившуюся ситуацию в свою пользу, а что касается Аредэля, то я вообще сомневаюсь, чтоон выползет из библиотеки. Иногда мне кажется, что ему плевать на всех, кроме брата – и то только потому, что это сила привычки, кровное родство, стена за спиной, надежность и безопасность. И у меня и у него один диагноз – мы трусы, боящиеся верить самим себе. Мы призываем окружающих говорить правду, но лжем сами. Каждый день, одевая равнодушные, вежливые личины, мы лжем, пряча на дне глаз настоящие чувства. Давя улыбку, отворачиваясь, чтобы никто не стал свидетелем такого несерьезного поведения. Это не меньшая ложь, чем словами.

В сущности, что есть семья? Не в биологическом, разумеется, смысле. Это то, чего ни у кого из нас, толком, не было. Разве что братья Луэро – на Эпсилоне есть те, кто их любит. Место для отступления. Грубо говоря, им есть кудабежать. Брат сирота при живых родителях – и он сам в этом виноват. Сколько раз было говорено: не надо упрямо перетьрогом напролом там, где можно обойти. Умный в гору не пойдет, и так далее. Но то умный. А мой братец всегда ставил принципы во главу угла. Сейчас он спит, и, работая с Коридором, я чувствую отголоски его последних мыслей. Я чувствую его жизнь, краду ее по кусочку, как таскал эмоции Лаари через его письма. Живые, настоящие, не вымученные чувства. Рожденные не в подкорке головного мозга, а в сердце, которым я не умею пользоваться. Было бы легче просто единожды отдать его, и успокоится. За того, кого выберешь. Распорядится своей собственностью согласно своей воле и желанию. Брат вцепился в эту безумную, детскую игру в «ашурран» как утопающий в соломинку. Его окружили люди, позволяющие ему быть таким, каким он желает. И я снова не понимал, в чем разница между нами. Видимо, зануд действительно не любят нигде. И Бэл, и Лаари ведут себя с ним свободно, расковано, им он друг, от которого ничего не скрывают. И он платит им той же монетой, не желая делиться только болью, зная, что эльф – эмпат. Он возится с двухтысячелетним вампиром так, словно тот и вправду малолетнее дитя, и, я уверен, мог бы – точно так же возился бы и с Лаари. Атрей опасался того, что события прошлого помешают им, как он выразился, «плодотворно сотрудничать» На его языке это значит «общаться». Но нет – что-то в японском нашем знакомом изменилось для Фальче. Как будто наемник умер, и остался совсем другой человек, которого просто зовут так же.

Я-то знаю, что мы с братцем оба не подарок. И не могу понять, что я делаю не так, оставаясь для всех за бортом.

Кажется единственный, кому было плевать на мое занудство, был Дана. Не могу говорить об этом человеке «была», как и не могу забыть, что на самом деле это был парень. Дане было действительно плевать. Она и со мной, и с Энрико, и с горничной, что следила за ее комнатами, и с Лаари и с Бэлом общалась одинаково. Это раздражало, впрочем, как и все, что он делал. Мне не нравился ни этот человек, ни то, как он ведет себя. Я не понимал, что Фальче нашел возле этого трансвестита. Ну, кроме уже упомянутой возможности вести себя так, как он считает нужным. Он это называет «быть собой». И Лаари любит его за это. В том-то и проблема. В том и разница между ним и мной для эльфа. Брата ангел любит таким, как то етсь, во мне многие вещи ему не нравятся и он стремится их исправить. Я не знаю, что придумать. Мне правда все равно, кого Лаари выберет – лишь бы ему было хорошо. На себя я плюнул лет десять назад. Все, что со мной связано – неважно. Но у меня есть еще немного времени, пусть несколько лет – я хочу, чтобы они пригодились тем, к кому я…кого я… Я не знаю, как это называется. Привязанность, любовь, симпатия? Склонность? Кого я держу в фаворе? Как же сложно обращаться с человеческойречью, когда не знаешь понятий, не умеешь выразить их. Мне никогда не нужно было формулировать подобные вещи. Люди были такими далекими – дальше, чем звезды. На звезды я хотя бы могу смотреть в телескоп. На людей – навряд ли. Они слишком чужды и непонятны. Во имя всего святого, что мне делать?

За что Лаари любит моего брата? За то, что я всегда в нем осуждал. За то, что казалось мне неразумным, ненужным, каким-то книжным романтизмом, чтобы не сказать больше. За то, чего никогда не числилось за мной. За те качества, необходимость которых я всегда ставил под сомнение. Вот в чем разница между нами. Я не умею быть тем, кого они хотят видетьрядом. А прикидываться не желаю. Но это все равно не важно, потому что я уже принял решение. Я знаю, что буду делать со своей жизнью, что бы не выбрали они двое.

И я снова завидую брату, который может позволить себе обнять их, как друзей. Как приемного, но любимого как родного, сына, в случае Бэла. Как друга, спасшего ему более, чем жизнь, и кому он полностью доверяет, в случае Лаари. Я не могу обнять их, я не умею делать этого. Всю жизнь не понимал, что такого в обычном прикосновении рук, а теперь испытываю нехватку этого.

Чувство зависти недостойно, и наверняка отталкивает от меня Лаари – не верю, чтобы он не чувствовал его. Хотя я и скрываю его, как скрываю вообще все, что происходит внутри. «В сердце» - это не про меня. В моем случае – в разуме. Жюстина права, у меня нет, и не может быть «дамы сердца», разве что «дама мозга». Но здесь и не пахнет романтикой, которая так нужна Лаари. Он старался, пытаясь объяснить мне то, что происходит. Но клянусь небом, двадцать пятого июля мне ничего не нужно было – только бы он пришел и был рядом. Ангел способен даровать то, чего не бывает в природе. То, что является произведением нашей фантазии, и чего природа не планировала. Производные от любви – нежность, ласка, и что-то там такое еще. Атрей говорил – вернее, не говорил, а думал, но это не суть так важно – что ради этих вещей можно перекроить мир заново.

Пару дней назад ко мне приехала Жизель. Погостить. Я сам ее пригласил – обсудить проекты, связанные с ее домом. Наверное, она самая очаровательная женщина из всех, что я знаю. Ноона не трогает меня. Место занято, и я знаю, что никто более не сможет там обосноваться. Я не могу отдать то, чего у меня нет. Я благодарен своей гостье за ее искренние попытки немного скрасить мою жизнь. Она побывала во многих местах, видела множество необычайных вещей. Она умеет и любит об этом рассказывать – и я снова краду чужую жизнь. Потому что своей у меня нет. Я пуст, как скорлупа, которая рано или поздно треснет, как и все скорлупки на свете. Не выдержав давления пустоты.

Воспоминаниями жить нельзя, хотя я многое помню. Лаари спрашивал меня о том, что было десять, пятнадцать лет назад. Для эльфа совсем недолгий срок. Он говорил, что за последние десять-двенадцать лет не был ни с кем и устал от этого. Знаю, что для эльфа «быть с кем-то» не означает с кем-то проводить ночи. Это означает поселить кого-то в своей душе, а ночи идут в комплекте. Потому-то по эльфийским меркам «с кем-то» я не был никогда. Лаари первый, кто зашел так далеко. А, как говорил Сэдфилл, «в первый раз всегда больно». Было мне, наверное, лет восемнадцать. Глупейший возраст, когда гормональная перестройка организма завершена, а уровень ай-кью все еще находится ниже дозволенного. Я уходил из дому если не каждую ночь, то раза три в неделю точно. Это было увлекательно, и хоть немного выбивалось из заданного ритма жизни. Окно, через которое влезал Лаари, было очень удобно для этих целей. Будто специально создано для походов юных идиотов на все четыре стороны света. В Памплоне был (а, может, и сейчас есть – не знаю) ночной клуб, «Шарада». На редкость непредвзятое заведение, куда стекался сброд со всего города. Но там было весело, как мне тогда казалось. Необычно. Люди, совсем не похожие на тех, с какими я обычно имел дело. Девушки, кажется, никогда не существовавшие в реальности. Только здесь и сейчас, в образе кокетливой яркой птички, или чего-то менее невинного. Я не запоминал их имен – ни девушек, ни собеседников – только стремился прожить за одну ночь столько, сколько смогу. Я просто хотел жить.

Надин была племянницей хозяина «Шарады» - смуглая, черноволосая, полногубая, и очень смешливая. Мы никогда не были вместе, но это не мешало. Ни в общении, ни вообще. Надин была любопытна, она знакомила меня с подружками, рассказывала что-то о ежедневной городской жизни. Только с ее рассказов я знал, что в «Шараде» хоть иногда гаснут огни и приходит уборщица с метелкой – убирать ночные конфетти и осыпавшиеся с костюмов блестки. Этого я вообразить себе не мог. В моем представлении клуб был никогда не затихающим горнилом, сценой, на которой расцветали все новые и новые страсти. Где нет окон, а двери нужны только чтобы заходить. Именно от Надин я услышал выражение «быть в чьем-либо вкусе» и задумался над его значением. Что значит вкус, тем более чей-то? Разве может быть вкус налюдей? Что бы это значило? Если кто-то не соответствует масти, параметру, окрасу – почти как племенной конь – он не котируется? А как же то, о чем все только говорят? Как же содержание? Да, в «Шараде» такие мелочи были не нужны. Содержание можно было искать, например, в Роксане – девушке, которую на тот момент прочили мне в супруги. Я ничего против Роксаны не имел. Милая тихая домашняя барышня, любит вышивать, и обладает на зависть толстой каштановой косой. Роксана тоже ничего не имела против меня – особенно на фоне своего младшего братца, буйного и задиристого Андре. Не каркни вовремя Фальче, возможно, Роксана бы сейчас жила в моем доме. Не знаю, к лучшему это было или к худшему. С точки зрения Лаари – к лучшему. И не потому, что я свободен для него. А потому, что для него брак без любви невозможен. В этом они с моим братцем два сапога пара. Тот тоже слепо обожал Жюстину, не желая разуть глаза и сопоставить факты. Он это сопоставление называл «лезть в личное дело» и считал низким и нечестным. За что и поплатился. Что бы принес союз с Роксаной? Кроме выводка детей, которыми занималась бы гувернантка, конечно. Взаимное сосуществование на основе уважения, взаимного признания за другим права выбора. Разумный, рассчитанный союз, можно сказать, мы бы стали напарниками. Никто бы не лез дальше, чем дозволено. И когда у другого было бы дурное настроение, его просто бы оставляли в покое, а не тащили драться подушками – что считалось бы и вовсе немыслимым.

Сейчас Роксана замужем за Робертом, он, кажется, американец. Хозяин чайных плантаций, сговорчивый, открытый человек, с которым мы бы общались чаще, если бы он не курил трубку. Она немного располнела, а ее коса стала еще толще. У нихс мужем трое детей, и жизнь, в которой нет места непредвиденному. И нет места ангелам.

Где-то в глубине души я понимаю, почему Фальче бросил эту жизнь ради другой – неверной, переменчивой, холодной и голодной. Он не может бегать по кругу, как лошадь в карусели, и за это Лаари его тоже любит. А я, видимо, могу. Или меня никто не спрашивал. Могу я или нет, но мне придется – и приходится каждый день – бежать по одному и тому же маршруту. Делать те же, что и вчера, и год назад, действия. Как писал Макс Фрай, «кому-то же надо быть занудой, а кроме меня, как всегда, некому». Может, на самом деле, и найдется кто-то, но я вряд ли уступлю это место. Порой маска пускает корни, и ее уже не отодрать – разве что вместе с настоящим лицом.

Я подарил Жизель телескоп, потому что она сказала, что хочет отправиться в космос. С этим все было и ясно и понятно. Она четко изложила, чего она хочет, и мне было просто сделать ей приятно. Я всегда теряюсь в случаях, когда люди не выражают ясно, чего они хотят. Здесь просто с Атреем и очень сложно с Лаари и Бэлом. Они двое почему-то считают, что выражать свои желание неправильно. Я не понимаю, хотя и стараюсь, что они желают этим сказать. Или не хотят, чтобы я делал для них хоть что-то. Быть может, и связь со своим Институтом они оставили для того, чтобы я меньше трогал их? Надеюсь, что нет. Червячок сомнений все равно копошится в сердцевинке плода. Это неприятно. Я не хочу сомневаться в этих двоих. Имею я право хоть в ком-то не сомневаться, или нет?..

Особенно в Лаари. Он удивителен. Его многие любят. Его любит крестный – хладнокровный, расчетливый сектант. Его любит напарник – кровавый каинит. Его любит куратор – мертвый зомби с отвратительным характером. Его любит Теодор – изворотливый темный шаман. Его любит мой брат – а он вообще мало кого позволяет себе любить. Я чувствую себя мертвецом рядом с их живыми сердцами. Я не могу как они. Возможно, и правда было бы лучше освободить их от своего присутствия, и перестать беспокоить. Уже который день Лаари не пишет, и я не хочу его тревожить. У них с Бэлом сейчас есть дела поважнее писем от полоумного одиночки, которому нечем больше заняться, как разводить философию на страницах дневника. Последняя шутка Коридора кажется мне моей собственной виной, допущенной оплошностью, за которую расплачиваются другие. Жизель, сама того не подозревая, подсказала мне отличный способ справится с этой напастью. Благодаря ее идее, мне, возможно, удастся разбудить брата без вреда для Коридора, а может, выйдет и нечто большее. Не буду загадывать наперед, я не люблю этого.

Ангел мой, я люблю тебя, и буду любить, не смотря ни на что. Мне безразлично, как ты далеко, и чем или кем занят. Мне нет разницы, есть ли тебе до меня дело или нет вовсе. Это неважно для меня. Все, что у меня действительно есть, это цветение любимых тобой вишен, и ты сам. Чудо из другого мира, которое, наверно, мне не следовало так самонадеянно присваивать себе. Птицы не живут в клетках. Моя жизнь – клетка для ангела, который не может сидеть на столе или влезть на дерево. Я не хочу ограничивать тебя. Умоляю, останься собой, таким, каким я встретил тебя. Любящим этот мир и всех в нем. Доверчивым. Открытым. Верящим в то, что говорила… как же ее?.. Муночка. Будь самим собой, это все, о чем я прошу тебя. Я боюсь тех перемен, что происходят с тобой. Тлетворное влияние нашего грубого мира, или что-то еще, заставляет тебя меняться. Одевать защитный панцирь, смотреть скептически, поджимая губы. Это самое ужасное, что я видел за свою жизнь. Тебе ведь все равно, что я – стоящий одной ногой в могиле, серый высохший полутруп? Тебе все равно, что твой напарник – истерзанный другими вампирами, никогда не излечащий своих шрамов? Тебе все равно, что твой крестный хром, как Фаустовский Мефистофель, и то, как зовет его Бэл, «Чертенок», в этом свете звучит насмешкой? Тебе все равно, что Фальче пробит пулями через каждые десять сантиметров? Тебе все равно, как мы выглядим, но не все равно, что мы несем, верно? Это и есть то, ради чего стоит жить. Это то, чего люди на самомделе желают и боятся больше всего остального. Не лгать, быть истинными. Не примерять маски. Не закрываться от мира. Реагировать первозданно. Этото, что ты умеешь в совершенстве, и то, что заставляет восхищаться тобой. Если бы мне нужно было отвечать на вопрос «за что ты любишь этого эльфа?» - я бы ответил, что именно за это. За то, как ты любишь все вокруг. За то, как ты веришь всему вокруг. Как доверяешься провидению, которое считаешь мудрее всех нас, самонадеянно заявляющих, что мы, дескать, сами хозяева своей судьбы.

Между мной и моим братом есть еще одна разница. Я полагаю, что нужно знать, где находится предел твоим силам, и не пытаться прыгнуть выше головы. Он же перебывает в уверенности, что все зависит лишь от нас самих, и наших усилий. За это, я думаю, ты тоже его любишь. Но так же именно из-за этого на своей правой руке он носит несмываемые следы своей неудачной попытки перекроить мир по-своему. Есть система, которая работает как огромные часы. Изменить движение единого винтика – значит, нарушить весь ход. И каждый из нас – такой вот маленький винтик. Все должно стремиться к стабильности. Ибо каждый раз, когда люди говорят, что желают лучшего – они лгут. На самом деле они желают стабильности. Только крайние меры могут заставить их выйти на улицы и протестовать. Только отсутствие альтернативы может заставить людей бросить верный кусок хлеба и ловить журавля в небесах. Когда терять уже нечего, а мосты догорают за спиной. И я такой же, как они все. Каждый мнит себя исключительным, индивидуальным, личностью. На самом деле мы мыслим очень похоже, мы все одинаковы, все зависит только от огранки. Это не относится ни к Лаари, ни к Бэлу, но это относится к тем, кто живет каждый день одной и той же жизнью. Брат бросил эту жизнь, чтобы изменить форму огранки. Я остался, потому что струсил. Я не хочу перемен, опасаюсь их, хотя могу до умопомрачения «тыкать палочкой» в неведомое. Мое любопытство – досужее хобби. Миром правит страх – перед его необъятностью, изменчивостью. Кто умеет поймать волну, считается счастливцем. Кто не умеет – неудачником.

Я не умею этого делать. Брат мой тоже, но с упорством Рана Фудживары все пытается и пытается, расшибая себе лоб. А чаще – ломая нос…Он никому не рассказывает, как ему сломали его во второй раз. Первый – прикладом, во время задания. А второй раз – когда он возвращался домой. Кто-то вроде Барбароссы послал своих ребят «поговорить», и объяснить, насколько неправым может быть тот, кто говорит «нет» хозяину. Брат не любит вспоминать эту историю – да и кому нравится воскрешать в памяти события, в которых тебя возят носом по асфальту? – но от правды ему самому никуда не скрыться. Он тот винтик, который все время пытается выпасть из общей машины. Или начать крутится по-своему. Но механизм не станет подстраиваться.

Не могу сказать, будто бы не люблю своего брата. Несомненно, он мне дорог. В конце концов, он у меня один, и кроме него и родителей, близких у меня нет. Но родителям милее Жюстина, она отвечает их желаниям, их способу смотреть на мир. Она невинная овечка, жертва бешеного темперамента, которую такая паршивая овца в стаде, как мой брат, не сумела оценить по достоинству. Но мы все равно слишком разные. Мы не понимаем друг друга. Раньше я думал, что проблема именно в этом. Познакомившись с Лаари понял, что вовсе нет. Я не понимаю зачастую ни его, ни Бэла, но это не мешает мне любить их намного больше, чем родного брата. Ждать их с большим нетерпением, говорить дольше, не испытывать глухого раздражения, или желания немедленно объяснить несколько прописных истин, которые тот так любит игнорировать.

Жюстина стала чаще появляться в моем доме – вероятно, из-за Теодора. Уж не знаю,что тот ей рассказал, но ко мне вопросов она не имеет. По крайней мере, на его счет. Ее общество никогда не казалось мне приятным – даже в те времена, когда мы только познакомились. Жюстина была немного нескладной тринадцатилетней девицей, явно выросшей из своего платья пару лет назад. Юбка едва прикрывала худые коленки, да и вся она держалась гадким утенком. Может быть, брата в ней это и привлекло – она не распускала перья. Думаю, потому что поначалу распускать было нечего. Это уже потом, когда она вышла замуж, и брат баловал ее, с моей точки зрения, неимоверно, у нее появиласьс такая возможность. Даже не могу сказать, что считаю ее нехорошим человеком. Вряд ли здесь есть ее вина. Лично мне она всегда напоминала одну из сестер сказочной Золушки – их хорошо в Диснеевском мультфильме изобразили. Если девочке с детства внушать, что главное в жизни удачная партия, а там уж твори, что хочешь – нечего и удивляться ее поступкам в дальнейшем. На меня Жюстина не произвела никакого впечатления при знакомстве – невзрачная, до одури боящаяся своей матери. Мадам Армелло свела в могилу обоих мужей, и представляла собой непробиваемый монолит из дворянской спеси, ханжества и кристализированой уверенности в собственной правоте и непогрешимости. Она воспитывала в дочери стремление к лучшей, чем у них была прежде, жизни, и устремление к своей цели, не взирая на средства. Многих девушек сейчас воспитывают так же. И каким же пятном на этом однообразном фоне выглядит Лаари!..

Да, скорее всего, дело все в том же – в воспитании, в среде, в которой он обитал. В том, что его приучили быть таким. Может быть, остальные эльфы ведут себя точно так же, и в их социуме я буду чувствовать себя, как закоренелый грешник, попавший на небеса вместе с экскурсией.

Лаари не поклонник эгоцентрической системы, но в условиях наличия Коридора в нашей жизни немудрено им и стать. Я говорил ему, что встретил множество вариантов Лаари, пока разумом находился в контакте с Коридором. И он беспокоился, чтобы для меня был лишь он один. Мне и это казалось непонятным, и неразумным. Они все равно не настоящие. Все, что происходит в Коридоре – картонный театр, в котором кукле рисуют лицо и ставят на определенное место. Коридор не может быть реальностью, это просто наша необузданная фантазия, воистину способная на все. В нем так просто потерять, смешать с прочими, свое Я – поневоле начинаешь цепляться за него, выделяя, или придумать другой способ остаться при своей личности. Для Атрея Коридор стал местом тяжких испытаний – еще до насланных кошмаров. Там он увидел то, чего больше всего боялся. Что женщина, которую он любил, будет с тем, кому он так отчаянно завидовал, и он будет для них двоих врагом. Бэльфегор много раз встречал там свою смерть. Фальче видел смерть Даны, и ничего не мог с этим сделать. Лаари… Честно, я не смотрел. Если он захочет – он скажет. Выведывать втайне от него я не хочу.

Мы так и живем, цепляясь друг за друга. Атрей живет, держась за Бэльфегора, Фальче – за Бэла и Лаари, я – за Лаари. Это спасительный пункт здравомыслия, заставляющий вспомнить, что кроме нас и наших бед на этой земле хватает дел.

От каждой боли есть лекарство, и обычно это еще более сильная боль. Лаари и Бэл переживают за нашего некроманта, потому что он потерял Дану. Но было бы лучше, если бы тот не умер, а изменил, или просто ушел? Решил бы, что его ориентация все же нормальная, и снова оделся как все нормальные люди? Статистика утверждает, что среди всего населения планеты всего четыре процента являются так сказать «чистокровными» представителями нетрадиционной ориентации. Однако эта статистика умалчивает о проценте би-связей, или о количестве одноразовых контактов. Вполне могло оказаться, что Сэдфилл примкнул бы к одному из этих отрядов. И было бы хуже, не правда ли? Но об этом мало кто задумывается. Брат любит Сэдфилла потому, что Сэдфилл прикидывается той самой «несчастной принцессой» которую спасай – не хочу. Сэдфилла никто больше не примет таким, как он есть. На само деле никакой Даны нет а есть агент ИПЭ шпион Сэдфилл, играющий роль Даны, и в эту-то Дану брат и верит. И любит ее, потому что как и все придуманные герои, она не обладает недостатками.Мы мало кого любим, еще меньше кого ценим, и лишь потеряв, начинаем сожалеть. Даже осознавая эту истину, мы упорно продолжаем делать то, что делали, брести к краю пропасти, чтобы упасть и разбиться. Не насмерть, но лучше бы, все же, окончательно. Чтобы не было так мучительно больно в конце.

Есть вещи, придающие окрас нашей жизни. Ожидание праздника, например. Лично мне кажется, что праздники лишь ради него одного и придумали. Бывают случаи, когда палитру задают несколько цветов. А бывают, когда этих цветов нет вообще.

Жизель думает, я предпочитаю серый цвет в одежде, чтобы как-то сгладить цвет своей унылой физиономии. В общем-то, правильно думает. А еще это делается потому, что япривык быть серым пятном в жизни. Неприметным, и, в общем-то, никому и не нужным. Мы всегда отчаянно хотим того, в чем на самом деле не нуждаемся, и стремимся к тому, о чем вскоре пожалеем. Мотыльки летят на такой красивый огонек, и, достигнув его, погибают, опалив крылья. «Так вперед, к устам дьявола!» - пела Слепая Мэг за несколько минут до своей кончины. «Так вперед!» - говорит Лис, ничего не добавляя в конце, но мы все прекрасно знаем, что именно там находится.

То же, вероятно, происходит и с нами. И со мной. Я тянусь за тем, в чем ничего не понимаю, и закономерно обжигаю несуществующие крылья. Я не могу больше перечитывать письма Лаари, будто чувствуя, что они адресованы не мне. Стремление к лучшему приводит в итоге к ужасным последствиям. Видимо, о таком и говорят «лучшее – враг хорошего». Я пишу дневник потому, что мне нечем больше заняться. И еще потому, что – как и каждый, кто ведет записи – втайне надеюсь, что когда-нибудь они будут найдены и прочтены. Что кому-то будет дело до моих не слишком занимательных мыслей, кто-то станет свидетелем того, что для прочих остается за кулисами. Недостойное желание, однако же, свойственное большинству из нас. Впрочем, иногда это желание не кажется мне недостойным. Например, когда Лаари хотел, чтобы Фальче узнал, как именно им удалось его спасти. Я мог его понять. И я рассказал ему – когда они с Бэлом были в Коридоре, я рассказал брату эту историю, ибо знаю ее во всех подробностях. К чему это привело? К тому лишь, что брат по сей день не знает, как смотреть им в глаза. И как благодарить их за все, что они сделали – для него, и для других. И мне кажется, что если все же дороги этих двоих разойдутся, и Лаари вернется домой, на Эпсилон, или Атрей найдет ему куро, с которым они будут вместе, то Бэльфегора с собой позовет мой братец. Который, хоть и знает, как вампира зовут, все равно зовет его «Кай» - почему-то считает, что такое обращение Бэлу нравится. И этого мне тоже не понять.

Я меньше всего на свете хотел бы, чтобы так случилось. Это будет означать, что я потерял их обоих навсегда. Лаари не появится передо мной, не захочет напоминать о цветущих вишнях. Бэлу просто не нравится то место, в котором я живу, впрочем, так же оно не нравится и Фальче. Брат его терпит из необходимости, видимо, вампиру это передалось. Может быть, снова какая-то мистическая «семейная» связь, я в этом ничего не понимаю. Это будет означать, что в моей жизни закончился тот ее период, который я мог назвать полноценным. Пусть не очень счастливым, и совершенно непонятным, но стоящим. Вероятно, более стоящим, чем все остальное.

Ничего из этого не изменит моего отношения к Лаари. Я все равно люблю своего ангела. Буду любить всегда, потому что по-другому никак. Только бы он остался собой»