III. Я исцеляюсь (1/1)
Однажды я проснулся, каким-то шестым чувством ощутив совсем явно, что в камере теперь нахожусь не я один. Обернулся - верно, я был абсолютно прав. С койки напротив смотрел на меня незнакомец: его поразительно темные, но теплые, исполненные старческой мудрости глаза улыбались мне, и множество глубоких морщин расходилось острыми лучиками в разные стороны. Мой новый сокамерник был абсолютно седым, немощным с виду стариком: навскидку я дал лет эдак семьдесят. На шее у него болтался простенький деревянный крестик на кожаном шнурке. Я никогда не был верующим, но эта деталь отчего-то надолго привлекла мое внимание.- Сынок, никогда не поздно прийти к Богу, - тихо просипел незнакомец.
История этого человека казалась удивительной. Отец Салливан угодил за решетку, выкрав старинную, декорированную драгоценными камнями Библию - прямиком из дома богатого, но малодушного прихожанина его маленькой церкви. Как благородно и нелепо! В тот день я осознал, что вовсе не мы, заключенные, а весь этот внешний мир - вот, кто по-настоящему обречен.- Он пил виски, ставил стаканы на Библию, туда же пепельницу - использовал как подставку. Разве можно так богохульствовать? - дедуля грустно качал головой, обнимая меня за плечи. - Так поступать нельзя. Вера и деньги несовместимы, грешно. Я тоже согрешил, и я раскаиваясь. Но, верно, неспроста оказался здесь: значит, господу было так угодно.- Неужели будешь сидеть до конца? - я изумился этой покорности, тихому и осознанному смирению в глазах отца Салливана. А спустя месяц я уже сам отказался подавать апелляцию: наказание было, и его надо понести осознано, с честью.*Старик Салливан медленно умирал, но принимал с радостью все свои невзгоды. Я плакал ночами, посылая нахуй жестокий зажравшийся мир - мир, в котором такие удивительные, светлые люди были обречены гнить в затхлом сумраке камеры! Я проклинал этот мир. И одновременно безумно жаждал быть его частью.- Этой девушке необходимо избавиться от неуемной гордости, - мой приятель щурился, глядя на фотографию Грейс. - Тогда ее жизнь наладится, вот увидишь.?У меня гадкий характер? Передай старику, что он ничего не понимает в людях?, - Грейси взбрыкивала, выводила эти строки совсем-совсем криво, а я снисходительно улыбался, читая их, и… кажется, тосковал. От отца Салливана мои душевные метания скрывать было бесполезно: его чуткое сердце как маячок тут же улавливало их.*Я помнил о своем отце мало, хотя умер старый баран не так уж и давно: когда я был на финишной прямой своей учебы в старших классах. Умер он грязной, похабной смертью - от сердечного приступа, трахая какую-то пышногрудую деваху на автостоянке. Мать получила все его деньги и на похороны не пришла. Я не жалел его.- Не думай о нем плохо: все люди падки на соблазны. Тяжело жить праведно.- Да блядун был, самый настоящий! А я, наверное, даже хуже него, - мне было противно думать о своем прошлом.Салливан таял с каждым днем на глазах: то, что для него жизнь смертью не оканчивается, я, наверное, подозревал уже давно, но все равно морально готовил себя к скорому прощанию.?Твой дед нуждается в медицинской помощи, как он этого не понимает?!? - Грейси недоумевала, читая в письмах о моем старикане.?Понимаешь, он ведь совсем другой, ему это все не нужно. Мы с тобой так покорно судьбу не приняли бы. Жаль, что вы не знакомы?.*Когда тьма сгущалась липкой, однородной массой, обволакивая святого отца как жесткая прочная пленка, мой старик закрывал влажные глаза и что-то тихо бормотал, совсем неразборчивое, себе под нос. Я не мог понять, сплю ли я или вижу это наяву. Чувствовал прикосновения морщинистых сухих ладоней к своему изуродованному лицу и плакал как ребенок. Моим отцом мог быть он. И тогда, быть может, дерьма со мной не случилось бы.Я проснулся майским утром и увидел две невесомые тени, шептавшиеся друг с другом на безликом полотне стены. Обращаясь в крошечных птиц, они ускользали от меня навсегда сквозь толстые прутья решетки. В мир, который я видел лишь мгновение, лежа под тусклой лампой и принимая свою жертву. Койка напротив опустела, глаза мои - наоборот - предательски наполнились влагой. Я все еще чувствовал по-отечески теплые прикосновения ладоней к моему лицу. В начищенной алюминиевой ложке кривилась рожа человека, забытого мной: у него искромсанного лица не было. У того, что держал в руках ложку, шрамов теперь не было тоже. И меня это уже совсем не удивило.*?У тебя доброе, любящее сердце, Дигнэн. Больной человек - вовсе не плохой человек. Береги свет внутри себя. И люби своего Бога?. Я запомнил эти слова на всю оставшуюся жизнь. Богом, как узнал, называем мы того, кто не оставит нас в минуты отчаяния, безумия, уничижения. Бог дает надежду, Бог оберегает, Бог не позволяет упасть – и протягивает руку, помогая подняться. Я любил его. Я знал, что любил все эти дни, всем сердцем, горячо и бескорыстно – моего собственного Бога, которым стала Грейс Адамс. Я любил Грейси, но любовь эта была совсем иная.Два года спустя я наконец-то обрел свободу. Шел дождь, прибивавший властно дорожную пыль к земле, цикады благоразумно смолкли, а я все колебался, разглядывая припаркованный за оградой старый, разбитый ?бьюик?. Его Энтони когда-то водил, халявно, так весь и угробил.Теперь я видел за его рулем знакомую и незнакомую одновременно мне девушку. Грейси вышла из машины и уже пару секунд спустя вымокла до нитки. Ситцевая ткань платья жалко облепила худощавую фигурку. Ее покачивало из стороны в сторону, когда она шла ко мне: шла или бежала? Внутри все просто переворачивалось с ног на голову.- Ну, здравствуй, - я нелепо пожал ее дрожавшие пальцы и закинул сумку себе за плечо. - Как ты?Она разглядывала меня, странно, молчаливо. Разглядывала, так, словно хотела запомнить отчетливо каждую мою черточку. Вымокшая, плоская, как доска, неожиданно высокая даже в своих рваных тапочках. Искупавшаяся в помойном ведре бродячая кошка по имени Грейс.- Ты придурок, Дигнэн. Отнял у меня еще два года жизни. Ненавижу тебя, ненавижу.Устало выдохнула, обняла за шею, несмело, прижалась ко мне как потерявшийся маленький ребенок и разревелась, дурочка. Я пока не знал, кто она для меня теперь: все та же маленькая, но строптивая девочка или же…?