Глава 4 (1/1)

Мы немного помолчали, а потом он приподнялся на локте и заглянул в мои глаза.– Ты так легко говоришь об этом... Я имею в виду подобные отношения... Почему?– На меня сильно повлияло то, что мне довелось долго жить среди индейцев. Они довольно спокойно относятся к тому, что мужчина выбирает для себя не совсем мужской по нашим меркам путь. Более того, их уважают... Их чтут, как тех, кому дано постичь природу двойственности. Что же касается уз, связывавших меня с Мани... Мы стали побратимами, а для его племени в таких отношениях это вообще в порядке вещей.Он удивленно посмотрел на меня.– И вот так вот все просто? И у вас никогда не было никакого соперничества, никакой вражды? Ведь кто-то из вас должен был быть... главным...Я улыбнулся.Ну как ему было сказать, что это было такое – между мной и Мани? Единение душ и сердец... Когда ты знаешь, что думает и чувствует твой брат, когда ты единое целое с ним и его миром. Когда твое сердце – в его руках, а его душа – в тебе самом. Когда в бою – одно дыхание, одно тело на двоих, и можно черпать силы в едином ритме. Когда по ночам некуда деться от того, что твоему брату все равно известно, чего ты больше всего желаешь, и сердце рвет от нежности и боли, и дыхание перехватывает от яркой вспышки осознания – это самое идеальное, что когда-либо и с кем-либо было, есть, будет... И не надо стремиться к главенствующему положению – ни мне, ни ему. Потому что...Мани...Помнишь, ты пил из моей чаши, я – из твоей, и мы соединяли порезы на запястьях, мешали нашу кровь, давая ей стечь тягучими алыми каплями в сосуд, где она стала бы общей на веки вечные, а сразу после обряда мы вдвоем должны были две недели пробыть вместе в горах, ведя умеренный (для меня тогда это значило – полуголодный) образ жизни, созерцая, размышляя... Помнишь, мы видели двух белоплечих орланов, один их которых упал на скалы, подстреленный чьей-то стрелой, и лежал, не в силах ни подняться на крыло, ни повернуть головы, чтобы взглянуть на своего товарища? Как тяжело было слушать крики благородной птицы, что летала в одиночестве над утесом. В них была такая боль утраты, такая безысходная тоска и ярость, что я не смог выносить этого дольше и застрелил обоих...А потом мы вернулись, и для нас уже был приготовлен отдельный вигвам, как для побратимов... И той ночью племя праздновало то, что мы стали едины. И это очень напоминало мне свадебный обряд, если честно...А потом... Твое тонкое сильное тело в моих руках. И мое сердце билось в твоей груди, а твое – в моей. Так тепло, бесподобно, идеально, так хорошо и свободно мне не было еще ни с кем. И были твои губы, шепчущие мое имя в мои губы. И в какой-то момент мне показалось, что душа моя больше не находится в теле, а выскользнула из него и парит где-то поблизости. И мой крик эхом отозвался в твоей груди...Братство...– Я не знаю, как тебе объяснить, как показать тебе то, что было между нами, Жан-Франсуа. Не потому, что считаю, что ты настолько глуп, что не сможешь этого понять, или что-то еще в этом роде. Просто ничто не передаст этого лучше, чем собственный опыт.Что-то мелькнуло в его глазах – не то насмешка, не то вежливое изумление. Инстинктивно я понял, что в этот момент отношение ко мне де Моранжья неуловимо изменилось. Я не знаю, что именно он там во мне увидел, пока я вспоминал о том, как все это было – с Мани. Я только знаю, что он притянул меня к себе поближе и поцеловал в губы. И снова застал меня врасплох.– Что ты творишь? – тихо шепнул я, когда он немного ослабил хватку, в которой я почувствовал больше отчаяния, нежели действительного желания. – Ты же заразишься...И я тут же понял, что он сейчас рассмеется от облегчения, потому что он ожидал неприятия. Но меня-то на самом деле заботило, что он может заболеть тоже, а не то, что он делал. И... было в том, как он целовал меня, что-то настолько... неожиданно мягкое...В индейском языке есть особое слово, которым зовется союз двух мужчин... И все, что оно выражает, было между мной и Мани. Неужели мне доведется снова испытать это?..– Ты спи, – он насмешливо улыбнулся. – Тебе обязательно надо поспать...Я необычайно долго для себя болел. И был тронут и удивлен ворчливой заботой, выказываемой мне Жаном-Франсуа.Он спал рядом, грея меня. Он носил мне воду и ходил охотиться с Суаром. Правда, готовить все равно приходилось мне, но я хотя бы имел возможность делать это в тепле и не на сквозняке. Жан-Франсуа оказался очень категоричен и не выпускал меня из дома до тех пор, пока я не перестал кашлять и чихать. И когда я вновь вышел наружу, была уже поздняя весна, мое любимое время года.Поздняя весна в Новом Свете по-настоящему прекрасна. Она приносит в сердце это странное чувство – возвышенную радость, искристую мечтательную надежду... Когда надолго уезжаешь с этого континента, как-то успеваешь забыть об этих ощущениях, но я не забывал о них, даже гадал, вернутся ли они ко мне, когда к ним вернусь я. Оказалось, я зря переживал.В конце августа всем городком было отмечено рождение сына Марианн. Они назвали его в мою честь к моему немалому удивлению и смущению. Впервые в жизни я стал крестным. И моим первым вопросом самому себе, когда позже я лежал в траве возле дома и глядел в звездное небо, было: что еще у меня будет в первый раз? Забавно было держать завернутого в одеяло мальчика в руках, совершенно не зная, куда деться. Я самому себе впервые показался слишком большим и неуклюжим. А комочек в моих руках вдруг открыл заспанные глаза, оказавшиеся цветом точь-в-точь как у Марианн, и улыбнулся, хотя я слышал от опытных повитух, что дети такого возраста еще просто не умеют улыбаться. Но, видимо, даже самые опытные из нас могут ошибаться.Я и сам улыбнулся, глядя на темное небо, вспоминая бестолковый вид Бернара и счастливую, усталую улыбку Марианн.– Что ты тут делаешь? – Жан-Франсуа опустился в траву рядом со мной.– Смотрю на звезды...Он задрал голову вверх. Я знал, что при этом он чуть приоткрыл рот, и над его бровями собрались характерные морщинки. Мне даже не надо было смотреть на него для того, чтобы это знать...– И что видишь? – он легко фыркнул, и по этому звуку я сделал вывод, что он в прекрасном настроении.– Звезды... Что я еще должен там видеть? – я пожал плечами, гадая, могу ли сейчас рассчитывать на что-либо. Я осторожно потянул его за руку к себе, и он подался вперед, слегка придавив меня своим весом.Долгий взгляд друг другу в глаза – изучающий, чуть насмешливый и в то же время спокойный. Губы коснулись губ, и он закрыл глаза, отвечая на поцелуй. Боже, какое же это было блаженство – притянуть его к себе еще ближе, ласкать его волосы, чувствовать гибкость и ответное возбуждение его стройного тела, ощущать его вкус... Сдерживаться... сдерживаться... Но я не сдержался, и моя рука скользнула по его спине... боку... бедру... Он прервал поцелуй и тихо застонал, запрокинув голову. И по злому, растерянному взгляду, который он кинул на меня, когда наши глаза вновь встретились, я понял, что у него тоже по-настоящему давно никого не было. Но... Лазейка... Ему обязательно нужен путь к отступлению...– Если ты не захочешь, между нами ничего не будет, и впредь это не повторится, – тихо сказал я.– Черта с два! – рыкнул он, впиваясь в мои губы отчаянным, почти грубым поцелуем.Подавив несколько неуместную в данный момент улыбку – не то победную, не то ироничную, сам не разобрал, – я с трудом оторвался от него, чтобы встать на ноги и шепнуть: ?Не здесь... Если ты не хочешь, конечно, чтобы завтра о нас судачил весь город...?.Снова – чудесный злобный взгляд. Но он последовал за мной в дом, где накинулся на меня, едва я успел закрыть за нами дверь.Это было... восхитительно. Бархатистая нежная кожа аристократа... неопытность... терпкие пряные поцелуи и ласки... покорность и одновременная необузданность... страсть... грубость и нежность... И темнота ночи, окружавшая нас надежным покрывалом, рассеиваемая только мягким светом единственной свечи. И жесткая шерсть полога из медвежьей шкуры – касание голой кожи, легкое покалывание, возбуждающее, волнующее...Он едва не свел меня с ума, требовательно прижавшись бедрами к моему члену и заглянув в глаза – настойчиво, как-то застенчиво даже, хотя вот каким-каким, а уж застенчивым я его назвать не мог. И я сдался... Вся моя решимость быть с ним предельно терпеливым и осторожным куда-то пропала, потому что я видел, как он нуждается в силе, в боли даже...Уснули мы только когда солнце уже довольно высоко стояло в небе.И впервые на моей памяти его не преследовали во сне кошмары...Прошедшая ночь убедила меня в том, что я ни за что не отпущу этого чертова ворчуна, чего бы это ни стоило, ни за что не позволю ему уйти, если это будет в моих силах. И дело было вовсе не в постельных утехах. Происшедшее связало нас еще одной тонкой, но крепкой нитью. Я был поражен доверием в его глазах, с которым он смотрел на меня этой ночью, подчиняясь задаваемому ритму, морщась от боли, от которой я не мог избавить его совсем, и в то же время сжимая меня в себе так, что думать я уже просто не мог...Я был поражен и силой его страсти, и тем, насколько полностью, до конца он отдавался тому, что делал. Будь на его месте я, не уверен, что смог бы проделать что-либо подобное без того, чтобы двадцать раз не обдумать своего поступка. Хотя... Уж чего-чего, а времени для раздумий у него было более чем достаточно.Утром – правильнее будет сказать ?вечером?, потому что мы спали целый день, – у меня все тело болело сладостной болью, которой хочется еще и еще. И когда я открыл глаза, первым, что я увидел, была насмешливая улыбка Жан-Франсуа. И мне уже не было нужды всматриваться в нее и за нее, чтобы увидеть, что он счастлив. Потянувшись с томной грацией, всегда меня в нем восхищавшей, он требовательно куснул меня в плечо.– Мы ужинать будем?Я невольно улыбнулся. В его исполнении это прозвучало... так интимно...– Подожди... Пойди сюда...Он скорчил недовольную мину, но все же послушно двинулся ближе.– Я не... Все в порядке?– А что должно быть не в порядке? – он поднял бровь.Прежде чем я нашелся, что ответить, он уже вскочил с кровати и протопал во двор, где стояла бочка с водой. Скоро оттуда послышалось мокрое фырканье. Я вздохнул. Я всегда отличался тем, что на следующий день после хорошо проведенного в постели времени становился несколько неуклюж в словах. Но по его походке я узнал гораздо больше, чем он мог бы мне сказать сам, так что мне ничего не оставалось, кроме как пойти умываться следом за ним... и... брызгаться водой. Мы брызгались, поливались, макали друг друга до тех пор, пока не оказалось, что оба мы не в силах шевелиться. Тогда мы легли на нагретые доски веранды и лежали рядом, тяжело дыша. Изредка мы встречались глазами, и тогда к нам возвращалось желание смеяться. Однако же, по большей части мы смотрели в безмятежное синее небо, по которому бежали легкие кудрявые облачка, как барашки по небесному пастбищу, и молчали... И к моему удивлению молчать с ним оказалось примерно так же, как с Мани – легко, удобно и естественно. Желания заполнить паузу у меня не возникало, когда я находился рядом с Мани. Так же было и в присутствии Жана-Франсуа.– Так когда мы отправимся? – неожиданно нарушил он молчаливое созерцание небесных барашков.– Да хоть сейчас, – я лениво потянулся, прекрасно понимая, что прямо сейчас никто и никуда не пойдет. Уж настолько-то хорошо я его знал. Но, чтобы не вызвать у него приступа плохого настроения, что с ним случалось довольно-таки часто, я встал и пошел готовить ужин.– Давай начнем собираться завтра... – услышал я вдогонку.?Нет проблем?, – подумал я в ответ.– Тем лучше. У меня будет время обдумать маршрут, – отозвался я вслух.Мы выехали ранним утром, когда густой туман еще клубился вокруг лошадиных ног и оседал мелкой водяной пылью на наших походных плащах, надежно защищавших нас от сырости и промозглого ветерка. Я решил придерживаться старой индейской тропы, пока это будет возможно, а потом повернуть на юг, к местам, где жило то племя, что когда-то приютило нас с Мани... В то время, когда мы встретились, леса Канады представляли собой сплошной непроходимый массив, и сейчас мало что изменилось с тех пор. Не представлялось возможным также и прокормить в этих зарослях больше двух лошадей, завезенных из Европы, из мест, изобилующих травой. Добыть в краткий срок несколько неприхотливых шотландских лошадок, питающихся чем Бог пошлет, не было возможности, так что я решил не брать запасных вьючных лошадей и оставить в сумках только самое необходимое. Пищу всегда можно было добыть охотой и элементарным собирательством. (Как же я теперь был благодарен Мани за то, что он научил меня распознавать каждую травку в этой местности!)В полном молчании мы проследовали через весь город. И были остановлены Марианн, вышедшей нам навстречу. Я спокойно наблюдал, как она подошла к брату и положила руку на холку его лошади, призывая Жана-Франсуа наклониться. Что она шептала ему, я не знаю. Знаю только, что он кинул на меня пару насмешливых взглядов, улыбнулся и кивнул ей. Мне осталось только коснуться губами ее прохладной щеки, выпрямиться и подогнать коня. Жан-Франсуа последовал моему примеру, и вскоре мы оказались под сенью леса.Сегодня, принимая путников, уходящих в неизвестность, лес дышал совершенно иначе, нежели в те дни, когда мы просто входили в него, чтобы охотиться. Было мокро. И воздух под ветвями елей был сумрачен и холоден. Лошадиные копыта мягко ступали по ковру из опавших иголок и листьев, лишь изредка цокала о корень подкова. Я ехал молча, наслаждаясь окружающей меня красотой и величием почти нетронутой природы. И каждая миля, проделанная нами по тропинке, отделяющая нас от ?цивилизации?, столь ценимой моим спутником, дарила мне все новые и новые воспоминания и ощущения. Я помнил, что некогда было совершенно иначе, не так, но что именно, и как, и отчего было сейчас по-другому, я сказать не мог. Или не хотел?.. О чем думал Жан-Франсуа – было загадкой для меня, тем более что ехал он позади из-за узости тропы. Должно быть, его это раздражало, потому что три часа спустя он попросил меня остановиться, чтобы он мог выяснить, куда именно мы направляемся. Скрыв улыбку, я выбрал полянку поудобнее и спешился, предлагая ему последовать своему примеру.– Держи, – я протянул ему свиток, и он принял его, продолжая вопросительно на меня смотреть.– Что это?– Это карта здешних мест. В ней есть неточности, потому что ей без малого семь лет, но в целом она довольно правдива и сможет дать тебе представление о том, куда и какой дорогой мы направляемся, – я показал ему помеченный красным теоретический путь. – Вот тут мы остановимся на зимовку, – я ткнул пальцем в отмеченное небольшим кружком селение.– Что там? – он подозрительно сощурил глаза.– Индейское поселение. Если мы останемся на зиму вдвоем, нам придется строить хижину, а мы этого не успеем. Так что имеет смысл воспользоваться гостеприимством дружественного племени.– Ты думаешь, они будут нам рады? – он изогнул брови. – С чего ты вообще взял, что они не перестреляют нас, как только увидят??Если они не узнают, что это ты убил Мани, они не будут возражать...?Я пресек эту мысль на корню.– Мы с Мани довольно долго жили там...По его губам скользнула кривая ухмылка, о смысле которой я предпочел не думать. Он кивнул, свернул карту и передал ее мне. Мы вновь вскочили в седла и тронулись в путь. Вскоре тропа несколько расширилась, что дало нам возможность ехать бок о бок. Но Жан-Франсуа, похоже, выяснил, что хотел, и молчал, словно особо стойкий еретик под пыткой. И от нечего делать я принялся вспоминать, все ли я взял.В принципе, наше снаряжение не обременяло лошадей, поскольку мне не хотелось тащить с собой лишнее. Несколько легких и теплых шкур индейской выделки, смена белья, чай, соль, немного табака для Жана-Франсуа, котелок, кресало, зимние плащи, пара топоров. Оружие наше было непосредственно при нас – лук со стрелами у меня за спиной, ружье на плече де Моранжья, к седлам было приторочено еще по ружью по соседству с мешочками с пулями и рогами с порохом. Его ножи я не считал, а у меня их было несколько, плюс еще мой неизменный арсенал таксидермиста. Прихватил я, кроме того, втайне от него и бутылки с красным вином, привезенные мне из Франции перед самым нашим выездом последним перед сезоном штормов кораблем.Остальным я был в состоянии обеспечить нас в пути, хотя Жан-Франсуа недоверчиво поморщился, с сомнением оглядывая наш более чем скромный скарб, явно не веря своим глазам. Откровенно говоря, Мани счел бы даже такую поклажу излишней... Но я понимал, что де Моранжья – не Мани. И давно уже смирился с этим и даже находил в этом особую прелесть.Еще интересно, как нас примут индейцы. В их расположении относительно меня я не сомневался, но вот как они воспримут немного сумасшедшего белокожего, брезгливо подбирающего ноги перед каждой болотистой лужей, считающего чуть ли не всех, живущих на этом побережье, дикарями, обладающего весьма дурным нравом, не говоря уже обо всех прочих проблемах?.. Меня начала откровенно пугать моя же затея, но отступать было поздно. Кроме того, было интересно, сильно ли изменились индейцы за время моего отсутствия в Америке.Первый привал мы решили устроить на защищенной от ветра прогалине, на которой росло достаточно травы, чтобы лошади могли чувствовать себя счастливыми. Кроме того, нам еще и посчастливилось обнаружить источник. Вода, бьющая из-под земли и устремляющаяся под кромку леса по неглубокому каменистому ложу, оказалась чистой, очень прозрачной и такой холодной, что ломило зубы и руки. Я воспользовался этим, вырыв небольшую ямку чуть ниже по течению и положив в нее охлаждаться две бутылки каберне-совиньон, столь любимого Жаном-Франсуа (как я подозреваю, за крепость, отсутствие приторной сладости – он терпеть не мог сладкое – и отменный букет).Ночи еще стояли теплые, и мне не пришлось на скорую руку ставить походный вариант индейского вигвама. Я лишь натянул между деревьями некоторое подобие навеса на случай внезапного ночного дождя и принялся таскать лапник, который впоследствии укрыл шкурами, устроив отменную постель. Де Моранжья тем временем сумел развести костер и не подпалить ничего на себе. Впрочем, я думаю, он был все же не настолько избалованным аристократом, насколько я мог судить по рассказам о его службе в Африке. Но хорошо видно было, что разведение костра не было для него минутным делом, так что я был благодарен, что не замедлил высказать в самой корректной форме, в какой только умел.Кажется, мой тактический ход прошел для него незамеченным, потому что он только пожал плечами, устроился на импровизированной походной кушетке и стал точить кинжал. Я присмотрелся. Насколько я мог судить, это было нечто вроде родового оружия, поскольку я точно знал, что такие уже не выпускаются и даже не делаются на заказ, поскольку секрет обработки металла был утерян около века назад со смертью одного из выдающихся в этой области оружейников.Он перехватил мой взгляд и вдруг улыбнулся. Совсем не той улыбкой, к которой я привык, – ироничной и даже издевательской, а теплой, даже мягкой. И на мгновение в глубине рысьих глаз, за столь короткий срок ставших для меня самыми обольстительными на всем белом свете, замерцал удивительный для человека его склада огонек. Потом он погас, и Жан-Франсуа наморщил лоб и нос одновременно (удивительная львиная привычка, которую он, по всей видимости, перенял от своего Зверя), а я отвернулся и постарался успокоить дурное легковерное сердце, готовое выпрыгнуть из груди.Я поспешил удалиться от места стоянки, чтобы добыть нам ужин. И, не успел отойти от прогалины и пяти шагов в сторону, как был повален на землю бросившимся мне под ноги Суаром. Кот, оглядев дело лап своих, удовлетворенно заурчал и сошел с моей груди, позволяя мне встать. Я поднялся и стряхнул с одежды пыль и сухие иголки, после чего строго посмотрел на виновника моего постыдного падения.– Как же тебе не стыдно?!.. – притворно возмущенным голосом спросил я кота.Его вид говорил лишь о том, что ему ни капельки не стыдно, и он с удовольствием повторил бы свой маневр, если бы был уверен, что вновь застанет меня врасплох. Я приглашающим жестом похлопал себя по бедру, приглашая Суара присоединиться к моей прогулке и помочь мне в охоте, и кот охотно последовал за мной, издав короткое мурлыканье. Нам повезло – стоило пройти еще буквально несколько шагов, как Суар серым комком взметнулся вверх по дереву, откуда с громким хлопаньем крыльев слетело несколько рябчиков. Я сбил пару стрелами, а вслед за тем с дерева спрыгнул Суар, держащий свою добычу в зубах. Глаза его возбужденно сверкали, а уши с черными кончиками были плотно прижаты к голове. Вид у него был, словно у разбойника с большой дороги...Когда мы вернулись, Жан-Франсуа уже успел соорудить нечто вроде рогаток и перекладины для того, чтобы вскипятить воду. Я улыбнулся и кинул ему птицу под ноги.– Смотри, кто нас догнал... – я кивнул на кота, с урчанием впившегося в свою жертву.– Откуда он тут появился? – удивленно спросил он.– Думаю, ему просто стало скучно одному возле дома, и он решил, что прогулка до индейского поселения ничуть не хуже охоты в окрестных лесах, и выследил нас по запаху.Я набрал воды в котелок, повесил его над огнем, а сам уселся потрошить дичь. К моему удивлению, Жан-Франсуа присоединился ко мне.– Сколько тебе лет, Фронсак? – неожиданно спросил он.– Тридцать шесть, – я ловко вспорол брюшко ощипанной птицы и свалил потроха в ямку на случай, если Суару захочется ими полакомится, достал оттуда сердце и печень, бросил их на листья рядом с собой. – А что?– Ты кажешься моложе, – он пожал плечами.Ну... Если я казался моложе, то даже по сравнению со мной он частенько бывал совершеннейшим мальчишкой.– Хммм... – пробормотал я себе под нос и стал нарезать птицу аккуратными небольшими кусочками. Когда с этим было покончено, я хорошенько промыл мясо и бросил в закипевшую воду. И направился к близлежащим зарослям.– Ты куда?– Хочу сделать рагу...Я быстро нырнул в кусты, и все же это не избавило меня от иронического фырканья в спину...Вопреки моим опасениям, рагу удалось. Я его попробовал, и мне осталось только предложить на пробу моему спутнику, а самому отправиться выуживать из ручья вино. Когда я вернулся, Жан-Франсуа сидел перед костром с закрытыми глазами и медленно жевал. Кажется, ему нравилось, если судить по скорбному выражению его лица... Не поймите меня превратно. Я вовсе не считаю его злым и вредным, потому что отлично понимаю, как ему важно чувствовать себя комфортно, отличаться чем-то... И еще многое, кроме этого, что я могу только чувствовать, а названия дать не умею. За ворчливыми издевками, за злостью, за яростной непримиримостью, за презрительными взглядами и иронией – за всем этим скрывалось несчастное, ни в чем не уверенное существо, которое изо всех сил пыталось вновь склеить разбитое сердце, вылечить отчаявшуюся душу, найти себя в мире, который рухнул и никак не желал идти навстречу и восстанавливаться...– Вкусно? – я откупорил первую бутылку и достал два серебряных кубка, прихваченных с собой исключительно ради него, потому что я прекрасно знал всю глубину его снобизма.– Как ни странно, да. Что это за овощи?– Это ягоды...Этим объяснением я решил ограничиться, потому что я не знал, как он отнесется к тому, что некоторые коренья и травы – это не предел, и можно пользоваться для приготовления пищи еще и корой некоторых пород деревьев, и даже личинками.Я передал ему кубок с вином. Глаза Жана-Франсуа сверкнули.– Вино? Опять какая-нибудь кислятина местного производства, – поморщившись и, видимо, смирившись с неизбежным разочарованием, он глотнул немного. И тут же, облизнувшись, отпил еще. – Ох... Откуда???– Секрет, – я мягко улыбнулся и принялся за еду.Мы не торопились. Мы просыпались с восходом солнца, неторопливо собирались, следовали дальше своим курсом и разбивали лагерь вновь незадолго до наступления темноты. Иногда мы могли оставаться на месте на день или два, если нам нравилось место или просто хотелось поохотиться. В основном наше путешествие проходило довольно спокойно, если не считать пары встреч с медведями и рысью и надолго задержавшего нас завала, образовавшегося в результате пронесшейся в августе грозы небывалой силы.Мне не хватит слов, чтобы передать всю красоту леса, всю полноту чувств, что я испытывал под сводами ветвей. Как не передать мне и всей прелести совместного путешествия, когда тот, кто стал тебе дорог и необходим, спит рядом и греет тебя своим телом, и ты греешь его, и ваше дыхание смешивается, а сны нередко становятся общими. Медленно, очень медленно, Жан-Франсуа приходил в себя, оживал. Наверное, таким он был до своего путешествия в Африку... Живым, очень любознательным, улыбчивым без иронии... Он нравился мне и таким тоже, как нравился до нашего отъезда. Взрослые мужчины – теперь, вдали от посторонних глаз мы могли часами плескаться во все еще теплой воде встречавшихся озер и прудов или валяться в грудах опавших листьев, словно дети, охотиться, рыбачить или кричать во весь голос, если бы нам такое вдруг пришло в голову. И я понял, как это важно для него – дурачиться вот так, не думая об условностях и ограничениях.Как-то раз, охотясь на подраненную косулю, мы оба свалились в яму, полную нападавших в нее листьев. Это было так неожиданно, что всякие мысли о косуле вылетели у нас из головы. Мы оторопело уставились друг на друга, потом расхохотались, а вслед за тем он впился в мой рот требовательным, нетерпеливым поцелуем, и о несчастном животном было окончательно забыто... (Правда, потом мы его все-таки изловили с помощью Суара...)И таких случаев было предостаточно, чтобы я понял, что вряд ли смогу оправиться во второй раз, если потеряю еще и его, – настолько я привязался к нему.Под конец нашего путешествия я стал замечать за ним довольно ярко проявляющиеся замашки его Зверя. Отдельные жесты рукой – словно когтистой лапой, привычка к долгому неотрывному слежению за чем-то заинтересовавшим, многое другое... И я был счастлив. Потому что мне льстило осознание того, что больше он от меня не прячется. Я был счастлив...