Глава 3 (1/1)

Вечером следующего дня Жан-Франсуа вернулся домой и, ни слова не сказав, прошел в угол, где уселся прямо на пол и полностью ушел в себя. Выглядел он донельзя раздраженным и одновременно замкнутым и нервным. Казалось, еще минута, и он оскалится и будет рычать – не только на меня, но и на весь окружающий мир. Очень напоминал горгулью на фронтоне собора Парижской Богоматери. И тепла от него исходило примерно столько же. Я знал, что он был очень зол. Чувствовал так же верно, как если бы это было моим собственным настроением.Когда именно я научился так его ощущать? Я ведь никоим образом не желал быть связанным с ним той же нитью, что он связал себя когда-то с Марианн и своим Зверем не то по молодости, не то по глупости, не то просто из желания увериться в силе магии чужого народа. (И еще не известно, все ли он сделал так, как оно действительно должно было быть.) Я не желал и той связки, что держала меня рядом с Мани, – побратимства. Я вообще не желал никаких пут, никаких привязанностей. Я желал быть свободным.Смерть моего возлюбленного Мани слишком сильно повлияла на меня…Но, может быть, не настолько, насколько я полагал?Может быть, вообще было уже поздно что-то пытаться изменить?..В доме повисло неприятное напряжение, которое необходимо было снять.Поскольку Жан-Франсуа заговаривать первым явно не собирался, мне пришлось оторваться от своего занятия – я рисовал иллюстрации к книге, которую собирался издать мой друг, натуралист, – и подойти к нему.Я устроился рядом на полу. Он смотрел на меня злыми, полными мрачного огня глазами и молча выжидал. Если бы он был зверем, я точно знал бы, что в следующий момент, сделай я хоть малейшее неверное движение, скажи хоть что-нибудь не так, он бросится... Однако, понадеявшись на то, что человеческая натура возьмет в нем верх в случае чего, я положил руку на его локоть. Он не шелохнулся. Уже хорошо...– Что тебя расстроило? – спросил я, хотя к тому моменту немного сомневался, что он даст мне ответ.Он вздрогнул, словно от неожиданности. А может, и вправду не ожидал, что я скажу что-то.– Ничего...Как ни странно, тут я понял, что с ним происходит.– Ты был у Марианн.Потрясенный взгляд был мне ответом. Потом Жан-Франсуа, совладав с собой, отвернулся, и по его губам скользнула неприятная усмешка. Я заметил это, но рискнул обнять его и прижать к себе.– Тебе-то что?.. Она разорвана... – тихо проговорил он.– Что?– Связка. Разорвана. Она сама ее порвала...Вот оно что...– Это естественно, разве нет? Ваша связка была рассчитана на троих, и со смертью, перешагнувшей границы этой связки, наступил естественный конец. Так что, мне кажется, даже не сама Марианн была в этом виновата, а гибель твоего Зверя.– Откуда ты знаешь? – он пристально посмотрел на меня, и в его глазах я увидел боль. Я увидел в нем надежду. И какое-то лихорадочное, больное желание, природу которого я никак не мог распознать. Не желание – страсть, выход которой он никак не мог дать.Ты тоскуешь по нему... Отчаянно тоскуешь по единственному существу, принимавшему тебя таким, как есть, не обращавшему внимания на твое увечье. Как же я раньше не догадался, сколь отчаянно ты нуждался в компании этого зверя?! Ну что же, по крайней мере у меня на примете есть кое-что, что должно тебя утешить...– Зверь... Твой зверь – у него было имя? – я безмятежно смотрел ему в глаза, прекрасно зная, что скоро он не выдержит игры в гляделки и обязательно отведет взгляд и станет рассматривать все, что попадется, только бы не меня.– Да просто Зверь...Да нет, вряд ли так просто... Сколько ласковых имен может придумать человек, стосковавшийся по теплу и ласке? Жан-Франсуа, я так виноват перед тобой, что не понял этого сразу. Ты ведь потому, верно, и остался со мной, что тебе нужно что-то... хотя бы какое-то подобие отношений, способных заменить тебе семейную теплоту и любовь, которой ты не видел в своем доме ни от кого, кроме Марианн, и которые впоследствии полностью восполнял для тебя Зверь...– Как он умер?– Он был слишком тяжело ранен, но он не мучился перед смертью, – я заставил себя смотреть в его глаза, снова не отводя взгляда. – Я сам застрелил его.После моих слов – оглушающая тишина. И я готов был поклясться в том, что видел слезы в твоих глазах. А потом так тихо, что даже я еле расслышал, ты поблагодарил меня.Откуда-то из окружающей нас мглы возник Суар. Толкнул Жана-Франсуа в руку крепким лбом и устроился у него на коленях, урча и то и дело выпуская когти. Я знал, что он это делает довольно ощутимо, но мужчина даже не пошевелился. Только положил правую руку на теплый жесткий мех.Он успокоился. Почти успокоился уже. И таково было влияние индейских традиций, сопровождающих путь побратимов, что мне очень захотелось усадить его к себе на колени и прижаться лбом к его груди, молчаливо сообщая, что я тут, рядом, но я пересилил в себе это желание и заставил себя подняться и заняться обычными домашними делами. Он не был моим побратимом. И вряд ли захотел бы стать им.Но мысль о том, что я только что едва не сделал, поразила меня.– Идите на постель. Холодает.Когда они перебрались туда, я поставил перед ними две тарелки с тушеным кроликом. Суар, конечно, сам был прекрасным охотником и вполне мог себя прокормить, но никогда не брезговал моей готовкой. Так они и уплетали ужин на постели – вдвоем. А я сидел у окна, заносил результаты очередных наблюдений за куропатками в книгу, рисуя иллюстрации к тому, что писал, и время от времени бросая взгляд на кровать. И думал о том, что вот так же, скорее всего, Жан-Франсуа делил ужин и постель со своим Зверем там, в Жеводане. Потому что иначе от животного, особенно от крупной хищной кошки, не добьешься искренней привязанности и понимания. Ты должен стать для нее сородичем, членом ее прайда.Много позже, когда луна уже прошла треть пути по небу, я присоединился к ним, но Суар тут же покинул дом через окно. Отправился проверять свои владения... Жан-Франсуа прижался ко мне и лежал так тихо, что я подумал было, что он уже спит, но он не спал.– А в этой стране есть крупные хищники?– Конечно... – я улыбнулся. Как вовремя. Я совсем забыл о том, что именно этим-то и собирался его порадовать. – Здесь водятся медведи-гризли, волки, из кошачьих – рыси... А чуть юго-западнее и дальше в горы, это совсем на западе, водятся большие кошки Америки. Горные львы, кугуары.Он слегка насторожился. Я бы, наверное, совсем этого не заметил, если бы не лежал настолько близко к нему.– Расскажи еще... – на мою грудь требовательно легла сильная, испещренная шрамами рука. И снова я едва удерживался, чтобы не целовать его руки. Просто потому, что мне так хотелось, а не ради убеждения его в том, что не считаю его уродливым. И ведь я действительно не считал его таковым...– На второй-третий год жизни они достигают своего полного размера – несколько меньше обыкновенной взрослой львицы. Они более приземисты. У них удивительный хвост. Очень длинный и гибкий, составляющий примерно треть, или незначительно больше, от общей длины кошки. Он помогает им балансировать при прыжках. Цвет от золотистого и светло-песочного до темно-пыльного и почти черно-бурого. Встречаются даже красноватые особи. Все зависит от того, в какой местности они живут, – я обнял его крепче и получше укрыл одеялом. – Голова у кугуара небольшая, и задние лапы у них чуть длиннее, чем у других представителей их породы. А глаза просто поразительны – золотисто-красные, очень зоркие.– А... – он умолк. Но я знал, что он хотел сказать.– Вообще-то именно к горам я и собирался ехать, когда встретил тебя. Так что если ты привык к прелестям походной жизни...Внимательный взгляд сверкнул радостью в свете единственной свечи. Но сам Жан-Франсуа вдруг перевернулся на другой бок и уткнулся носом в подушку.– Посмотрим... – неприветно буркнул он.Я задул свечу, преодолев искушение приникнуть к ироничному тонкому рту и целовать до тех пор, пока не услышу, как в его голосе страсть преодолевает иронию, пока не увижу, что в серо-зеленых глазах насмешка сменилась теплом и негой.... Есть желания, которых следует опасаться.Как всегда, я поднялся раньше Жана-Франсуа, так что утро застало меня у Марианн. Они с супругом как раз садились пить утренний кофе со свежими булочками. Обнаружив, что я настолько вовремя, я, тем не менее, не стал напрашиваться в гости, только поманил девушку за собой. Спросил ее о брате, и она подтвердила, что он действительно приходил вчера, насмешничал по своему обыкновению. Но на самом деле просто хотел просить прощения в одной ему лишь свойственной манере. И еще он интересовался, не желает ли она вернуться во Францию.– Он словно искал подтверждения твоим словам, что ты сказал ему обо мне и о том, что у меня теперь своя жизнь, Грегуар.– Я знаю, – кивнул я. – Спасибо. Но больше – не зли его... Слишком велика была его потеря, чтобы он мог так просто взять и смириться с нею...Мы обменялись взглядами, и я знал, что она прекрасно понимает меня. Но ее следующий вопрос поставил меня в тупик.– Ты всерьез собираешься завоевать его?Я молча смотрел в ее прекрасные глаза и не мог дать ответа. Потому что сам не знал. И тут она улыбнулась – словно луч солнца озарил ее лицо, ее хрупкие плечи и округлый живот, очертания которого угадывались под складками свободного платья.– Он очень гордый – воплощенный дух аристократии прошлого века и наших Жеводанских гор. Будь с ним терпелив.Она подняла руку и провела по моей щеке ладонью – теплой и мягкой, пахнущей воском и хлебом.– Это... это не совсем то, что ты думаешь, – я старался говорить тихо, ничем не выдавая своего удивления.– Я понимаю... – она задумчиво посмотрела на меня. – Наверное, понимаю. Ты устал быть один.– Мы хотели поехать к западным горам, – сам не знаю, зачем, сказал я.– Только не вздумайте отправиться, пока я не... Пока я в таком положении... – она погрозила мне пальцем.Я поймал эти блистательные пальцы и прижался к ним губами в теплом поцелуе.?Спасибо тебе, Марианн, что есть ты у меня...?Но неужели я действительно умудрился залечить раны своей души так быстро, что в самом деле решил завоевать любовь и привязанность этого гордого льва, презиравшего всех и вся, кто был ниже по происхождению или хоть в немногом уступал ему – внешностью, умом или чем бы то ни было еще?.. Если бы я был просто придворным, приученным искусно маскировать ложь не только от других, но и от себя самого, я сказал бы, что я хотел игры, которая развлекла бы меня в этой глуши. Но, увы, я был еще и натуралистом, а кроме того и вольнодумцем. И от самого себя (да и от любого другого человека, кто мог с достаточной легкостью читать во мне, что не составляет труда при условии долгого со мной знакомства) я не мог скрывать, что влюблен. Я желал де Моранжья со свойственной мне горячей безудержностью и в то же время жалел его искалеченную и так и не зарубцевавшуюся душу. Я желал стать тем, кто сможет дать ему то, в чем он, похоже, так отчаянно нуждался. Я хотел заменить ему семью, хотел, чтобы он заменил мне брата. Я хотел быть с ним, заботиться о нем, дать ему новую жизнь...И осознание этого ужасно испугало меня. Я считал это чувство предательством в отношении Мани.?Неужели я мог так быстро забыть о его смерти от рук этого человека и его людей? – вопрошал я сам себя. И сам себе же честно отвечал: – Да, я мог забыть. Потому что теперь все в прошлом. Боль ушла, сменившись пустотой.?Я устал сражаться с призраками и собственными мыслями, устал от одиночества...

И кто знает, не был ли де Моранжья чем-то вроде провидения. Ведь неслучайно встретились мы вновь и уж точно не для мести.Когда я был маленьким десятилетним мальчишкой и вынужден был каждое воскресенье посещать мессу и оставаться на проповедь, я никогда особенно не задумывался над призывами ?возлюбить ближнего своего, как самого себя?, ?любить враги своя?... Я считал это невозможным. Я находил в своем сердце возражения. Мальчику всегда найдется, кого ненавидеть. Особенно когда он хорош собой, упрям и желает учиться жизни непосредственно у самой жизни, не слушая ничьих советов и увещеваний. Но спустя двадцать с лишним лет я обнаружил, что это просто. И не было в этом ничего общего с христианскими догматами. А если бы было – я убил бы де Моранжья сразу, как только тот ступил на землю, которую я считал своей. В том чувстве, что я испытывал, было желание искупления, была страсть и было безграничное, искреннее восхищение и уважение. А в остатке смешались одиночество, желание сломить, подчинить себе, отыскать замену Мани, помочь Жану-Франсуа справиться с его собственной болью, победить свою собственную горечь... Но если препарировать так подробно, что же останется от души, которая должна оставаться загадкой? Не буду. Не хочу...Он встретил меня сонным вопросительно-заинтересованным взглядом и едва слышным звуком, выражавшим, скорее всего, удовольствие. И я готов был поклясться, что звук этот – мурлыканье. Но я настолько не ожидал услышать его, что безопаснее было считать, что мне почудилось. Поэтому я просто подошел к постели, достал из-за изголовья наброски, сделанные во время нашего с Мани последнего путешествия вглубь страны, в земли, принадлежавшие племени, дружественному его собственному.– Вот, – я достал первые рисунки. – Окрестности Великих Озер... А вот горы. Мы направимся к одному из Озер, как только ты будешь к этому готов.Изящная бровь метнулась вверх в ироничном удивлении. Он словно бы хотел спросить, с чего я вообще взял, что он со мной куда-то поедет, тем более в такую глушь. Я проигнорировал этот жест. Я уже давно научился игнорировать его иронию, сарказм, ехидство. Потому что невозможно было с ним общаться, видя только внешнее, – слишком легко при этом было поссориться. Все это было пустое, наносное, там, внутри, он был совсем иным.– А это – кугуар.Он потянул папку на себя, напомнив мне при этом львенка в нежном возрасте. Глаза у него посерели и даже немного увеличились от волнения и любопытства, и весь он словно бы вытянулся. Ни дать, ни взять...– Лев... – шепнул я.Он сжался на мгновение. Потом неуверенно улыбнулся, нервно облизал губы.– Чокнутый... Завтрак сегодня будет?Он гнал меня от себя. Но совершенно не потому, что было неприятно мое общество. Он просто не хотел, чтобы я видел, как горят его глаза любопытством и чисто детским восторгом. И не желал показать, какое впечатление произвело то, как я его назвал.Я не стал настаивать на своем присутствии и занялся приготовлением завтрака, тем более что и сам уже чувствовал голод, с интересом отмечая тот факт, что мне доставляло удовольствие заботиться о Жане-Франсуа так, чтобы тот не решил, что его считают ни на что не способным калекой.В какой-то момент он замер над одним из рисунков, и я, заинтересовавшись отражавшейся на его лице смеси восхищения и задумчивости, подошел, чтобы глянуть, что там. Оказалось, тщательно зарисованный мною месячный котенок ручного кугуара. Я, как наяву, вспомнил касание еще мягкого, пушистого меха, бархатный язычок и полуоткрытые глазки. Малыш цеплялся коготками за своего хозяина и тонко, но уже злобно шипел на всех, кто смел приблизиться и тронуть его. Мани немало повеселился, когда держал его в руках, помогая мне зарисовать котенка с натуры.– Как можно достать еще слепого котенка? – спросил Жан-Франсуа.– Думаю, я смогу это устроить... – задумчиво сказал я, прикидывая, как удобнее будет отвлечь мать.– Я хотел бы сам.В спокойном голосе послышались, к моему удовлетворению, ревнивые нотки. Я улыбнулся.– Как только я достану его, он будет в полном твоем распоряжении, и никто кроме тебя не будет его касаться, обещаю тебе.Он поморщился при мысли, что кто-то мог так легко распознать причину его беспокойства. Я видел, что он еще не согласен со мной, но не собирался уступать. Потому что лучше уж я буду в логове, если неожиданно вернется мать детеныша, когда мы будем его доставать. Я не хотел, чтобы он рисковал своей жизнью. Я уже взял ответственность за него на себя, как мне это было свойственно с раннего детства.Ох, Зверь, ну что же нам теперь с тобой делать...– Приятного аппетита, – я подал ему тарелку с остатками вчерашнего кролика.– А ты?На мгновение взгляды наши встретились.– Знаешь, мне ужасно лень мыть посуду. Поэтому я доем то, что останется после тебя. Согласен?Он усмехнулся.А я прислонился к столу и снова смотрел, как он ест.Ты слишком красив. И слишком хрупкий для такой сильной души. Я удивлен тому, что ты до сих пор не сломался, Жан-Франсуа. Я удивлен, что ты смог найти в себе силы продолжать жить.Но ведь и я смог...Когда только я перестану считать окружающих меня людей более слабыми и удивляться их силе?Он оставил мне ровно половину...Весна постепенно уступала дорогу лету. Долгая хорошая весна. И как зачаровывает процесс наблюдения... Когда утренние туманы золотит встающее на востоке солнце. Когда капель постепенно становится теплой, а ветер с сухого и колючего меняется на ласковый и влажный. Когда по утрам выходишь в прохладу и видишь, сколь многое неуловимо изменилось за ночь. Каждый год повторяется оживление, цветение и умирание природы. Но никогда этот процесс не повторяется в точности. Он разнится от года к году, от месяца к месяцу. И никогда не наскучивает мне. Я вообще могу целыми днями проводить время в зарисовывании одного и того же цветка с момента появления бутона и до последней точки цветения.Возможно, именно привычка к долгому ожиданию и наблюдениям воспитала во мне достаточно терпения, чтобы выносить невозможный характер моего гостя. Вчера, пока я пил виски, он целый вечер ворчал, что здесь нет приличной выпивки, и его, потомственного аристократа, отпрыска одного из самых благородных семейств Франции, заставляют пить какую-то мерзкую огненную отраву. Прошу заметить, что при этом он довольно много принял этой самой отравы за время своего монолога. И исхитрился запьянеть так, что мне пришлось волоком затаскивать его в дом.Я тайком заказал для него несколько ящиков самого лучшего французского вина, решив сделать ему сюрприз.Мой добрый Жак обещал, что вино прибудет как раз к тому моменту, когда Марианн подойдет срок разрешиться от бремени.Тем временем сердце мое все еще чуяло весну, и я не мог поручиться, что причиной такого настроения не был Жан-Франсуа. Мне было хорошо с ним. И пусть порой наши разговоры о политике перерастали в нешуточные словесные перепалки, пусть он часто (слишком часто) находил все новые и новые места, куда можно было не только бить, но и ранить меня, я не отказался бы теперь от его компании ни за какие сокровища мира.Что же касалось того, как он ко мне относился, я могу сказать только, что ему со мной не было скучно. Он постепенно привык ко мне. Привык к тому, что я постоянно нахожусь рядом, к разговорам перед сном, к сонным утренним часам, когда я уже встал, а он еще только подумывал о том, чтобы проснуться. Я видел, что ему нравятся и мое общество, и мои рассказы о природе места, где мы сейчас находились. Наши отношения уже больше походили на дружбу, ростки которой и впрямь тянулись вверх и обретали силу с завидной скоростью. Жан-Франсуа был удивлен, что я не пеняю ему на смерть друга, что я спокойно сношу все его выходки. И я знал, что он уважает меня за это, принимая мое поведение не за слабость, но за силу. Но он все еще недоверчиво смотрел на меня, когда я касался его руки и не выказывал при этом отвращения. Он видел в этом или какой-то подвох, или признаки моего безумия – не знаю точно. Однако он все реже и реже отдергивал ее при случайных прикосновениях, и однажды пришло время, когда он совсем отказался от привычки носить перчатки постоянно.Мы стали выбираться в лес и охотиться вместе. Он был редким стрелком – метким и удачливым при том, что учиться стрелять с левой руки ему пришлось не так уж давно.Я показал ему несметное количество секретов окружающего леса. Часто в сумерках мы с интересом наблюдали за тропой у водопоя, к которой приходили лесные обитатели, когда ночной покров гарантировал им защиту от нескромных глаз. Это было удовольствием – видеть, как он пристально смотрит на огромного лося или осторожную куницу. И запоминает, запоминает...Тот разговор случился как-то ранним утром, когда я проснулся и обнаружил, что сильно простыл, промокнув в прошедший день на охоте по самые уши, и категорически отказался вылезать из-под одеяла. Отыскав кое-какую еду и позавтракав, он вернулся в постель и лег рядом, с беспокойством глядя на меня. Мне было плохо. Я то мерз, то порывался раскрыться, потому что меня кидало в жар.Тогда Жан-Франсуа заставил меня проглотить немного горячего грога, укрыл одеялом до подбородка и обнял меня, положил свою лохматую голову мне на плечо. Меня охватило чувство глубокой удовлетворенности, я смежил веки и, кажется, даже недолго поспал. Проснувшись, я обнаружил, что он никуда не ушел и по-прежнему обнимает меня. Во сне я сместился, и теперь – это уже я лежал на его груди. А он рассматривал мои жеводанские рисунки.– Ты много рисуешь.– Мне нравится, – мне не пришлось по душе звучание моего голоса, но я не стал заострять на этом внимание.– Это Сардис?– Да.Я не мог не заметить охватившую его дрожь даже в моем состоянии, но не стал расспрашивать. Я понимал, что если ему захочется что-то рассказать, он сам сделает первый шаг.Он долго смотрел на набросок женщины-волчицы (я так и не помнил ее имени)... Потом отложил рисунок в сторону и внимательно посмотрел на меня.– Кем тебе в действительности приходился твой индеец?Я рассмеялся. Закашлялся. Потом потерся щекой о его грудь, ощущая, как напрягается чувствительный сосок под тонкой тканью его рубашки. В моем собственном теле все тут же отдалось жаром и легким тянущим ощущением в паху: уже очень давно у меня никого не было.– Он был мне братом. И другом. Он каким-то непостижимым образом стал для меня всем.– Вы действительно были с ним близки? – я не мог видеть, но почувствовал, что при этих словах глаза его сверкнули.– Ты имеешь в виду, были ли наши отношения более близкими, чем просто дружеские? – уточнил я и продолжал, почувствовав утвердительный кивок. – Да. Он был моим возлюбленным...Вопреки ожиданиям он не спросил с пошлой улыбкой, кто из нас был принимающим. Впрочем, думаю, ответ удивил бы его, потому что ни одного из нас это не волновало совершенно. Он легко поцеловал меня в макушку и сказал всего лишь одно слово. Но за это слово, сказанное тихим голосом, почти шепотом, я простил ему все, что случилось во Франции.– Прости...