Глава 2 (1/1)

– Конечно ты можешь ее увидеть – только в моем присутствии.– Думаешь, я украду ее? – по тонким губам скользнула усмешка, а на лице появилось странное выражение, которое даже я, привычный к маскам и отражениям Версаля, никак не мог интерпретировать. – Ты не муж ей...– Она стала мне сестрой, – ответил я, вновь утопая в омуте его глаз.Он усмехнулся и, несмотря на откровенную глумливость этой усмешки, я почувствовал в нем недоверчивую панику.– Послушай меня, Жан-Франсуа. Не ищи этой встречи. Муж Марианн – достойный мужчина и дворянин, имеет докторскую степень. Он любит твою сестру и заботится о ней...Показалось ли мне, почудилось, или было так на самом деле, что лицо его на мгновение стало злым и хищным? Я не знаю. А в следующую минуту он наклонил голову во флиртующем жесте и легко откинулся на спинку стула, открыто рассматривая меня.– Ты, должно быть, хотел бы отдохнуть, – я встал. – Мне нужно идти. Так что ты можешь распоряжаться тем, что здесь есть. Мы поговорим, когда я вернусь, если захочешь.Мне удалось удивить его.– Ты оставляешь меня действительно нуждается в том, чтобы его приручили...Я вернулся в свой дом, когда солнце спряталось за мохнатую кромку леса; уже почти совсем стемнело. И у меня не вызвало удивления отсутствие света в окнах: Жан-Франсуа был во всех смыслах сумеречным зверем. Я открыл дверь, позволяя Суару скользнуть в помещение первым и отвязывая от пояса убитых нами куропаток.– А... Ты решил вернуться, Фронсак...Лишь многолетний навык общения с людьми позволил мне уловить в его голосе за сарказмом и раздражением отголоски неуверенности и страха.Он опасался... Нет... Де Моранжья думал, что я могу не вернуться в свой собственный дом?– Ты голоден? – спросил я, ничем не выдавая своего потрясения. – Ты, я надеюсь, ешь дичь?– Меховая рыба? – ехидно спросил он. – Или крылатая ящерица?– Можешь смеяться, де Моранжья, но крылатые ящерицы действительно существуют, – спокойно ответил я, разжигая огонь в очаге и приступая к ощипыванию тушек. – Мне довелось побывать по ту сторону Карибского моря. Там – Южный континент, огромный и неизведанный. В чем-то еще более дикий, чем Африка... Мне рассказывали истории о маленькой крылатой ящерице, которая водится в джунглях Юга – они называют их сельвой, – я кинул одну тушку Суару, который явно вознамерился поохотиться за моими ногами. Суар с урчанием утащил свою добычу в самый темный угол, и оттуда послышался хруст костей. Я украдкой взглянул на Жана-Франсуа. Удивительно... Он с увлечением слушал меня!– Местные жители, индейцы Южной Америки, боятся ее и восхищаются ею. Она вселяет в них суеверный ужас, и они зовут ее драконом, считая земным воплощением одного из своих богов – Бога Радуги по имени Кецалькоатль.– Какое варварство! – Жан-Франсуа скривился, но я видел, что рассказ ему нравится, поэтому продолжал, вспарывая брюшко первой птицы.– Один охотник, только недавно вернувшийся из экспедиции вглубь страны, принес мне экземпляр.– В самом деле? – в полутьме его глаза замерцали тусклым фосфоресцирующим светом.– Да. Если ты интересуешься, утром я покажу тебе его...– Как угодно, – он откинулся на спину и растянулся на кровати, явно делая вид, что потерял всякий интерес к моей персоне. И, наконец, я понял, что так беспокоило меня в этом человеке. Эта его магия, которую он привез с собой из Африки... Кажется, именно она связывала его с Марианн... но и не только с ней. Со своим зверем он создал точно такие же, если не более крепкие, узы. И он еще обвинял индейцев Южной Америки в варварстве!Я удержался от улыбок над мертвой дичью.– Ты можешь быть моим гостем и жить в этом доме столько, сколько захочешь сам, де Моранжья, – тихо сказал я, ожидая его иронии. Слишком уж неожиданно это прозвучало. Даже для меня.– О? – он приподнялся на локте, сверля меня взглядом, и я заметил, что свою искалеченную правую руку он все время пытается спрятать от постороннего взгляда даже при том скудном освещении, что сейчас было в доме. Почему-то мне стало больно от этого.– Ты пытаешься меня уверить, что...Я пристально посмотрел на него и вдруг понял, как это прозвучало – то, что я только что сказал.– Ну... – перебил я его, – успокойся. Это будет исключительно твой выбор – принимать мое приглашение или нет. Мне нет смысла заставлять тебя делать что-либо, что было бы тебе неприятно, – я имел удовольствие наблюдать, как выражение его глаз медленно меняется с откровенно злобного и враждебного на недоуменное и даже задумчивое. Бог мой, неужели ему никогда не предоставляли выбора... – Ты волен поступать по своему усмотрению. Но я хочу, чтобы ты знал, что мне было бы приятно, если бы ты остался и был моим гостем.Последняя куропатка с влажным шлепком упала в котел, и я на минуту прикрыл глаза, услышав этот звук, слишком знакомый, напомнивший мне почему-то о несчастном животном, из которого по приказу бесстрашного господина Носителя Королевской Аркебузы я сделал знаменитое чучело Жеводанского Зверя...Мы страшно поругались с Мани из-за того волка. Мани был просто в ярости, хотя так и не объяснил мне причины. И когда я закончил возиться с чучелом, я хотел переговорить с ним, но оказалось, что Тома успел перехватить его раньше меня, так что я просто отправился в Париж, надеясь, что Мани остынет и догонит меня...Жан-Франсуа остался. Я, наверное, так никогда и не пойму, что именно заставило его поступить так, а спросить у него – означало лишь поссориться с ним. Я сам предоставил ему свободу. И я должен держать свое слово.В тот вечер я хотел предоставить свою постель в полное его распоряжение и лечь на полу. Не дожидаясь ответа, я принялся расстилать на полу медвежьи шкуры. Но, к моему удивлению, он яростно воспротивился этому.– Эта кровать достаточно широкая, – сообщил он мне, глядя прямо глаза.Еще бы – она изначально была рассчитана на двоих!– Учти, что одеяло у меня только одно, – предупредил его я. – К утру здесь иногда становится очень холодно.– Тем лучше, – хмуро буркнул он, явно не намереваясь давать объяснения по поводу своей фразы.Мы поужинали, после чего Жан-Франсуа снял сапоги, камзол и в штанах и рубахе скользнул под одеяло, забившись к самой стенке. Я хотел было воспротивиться тому, чтобы в моей постели спали в одежде, но неожиданно меня, словно кинжалом, пронзила догадка. Жан-Франсуа чувствовал себя очень и очень неуверенно без одежды, если при этом рядом находился кто-либо еще. Для меня, конечно, это было странно, но мотивы его неуверенности я мог понять. А что для меня было загадкой – так это его желание спать рядом.Когда я наскоро ополоснулся во дворе из бочки с дождевой водой и вернулся, ежась от весеннего холодка, Жан-Франсуа лежал, свернувшись в тугой клубок и спрятав руку под подушку. Я разделся окончательно и устроился под одеялом. Некоторое время я смотрел на красноватые отблески очага на стенах, которые постепенно становились все меньше и тусклее, пока мои глаза не начали слипаться. Потом подвинулся немного ближе и укрыл нас обоих еще и пологом.– У самой стены холодно, – предупредил я его.Он фыркнул.Я не задавал ему вопросов, делая вид, что ни его приезд, ни его решение остаться у меня совершенно меня не удивили, хотя меня просто распирало от любопытства. Но мне очень хотелось, чтобы он хоть немного расслабился, почувствовал, что ничто ему здесь не угрожает и не стремится лишить его свободы…Мне хотелось приручить его, хоть я и понятия не имел, что буду с ним делать после. Поэтому я просто повернулся к нему спиной и очень быстро уснул.Утром оказалось, что Жан-Франсуа замерз, что было неудивительно в это время года. Он подобрался ко мне поближе и даже позволил себя обнять, что я, скорее всего, сделал инстинктивно, поскольку привык спать не в одиночестве... Меня все еще клонило в сон, поэтому я с наслаждением уткнулся носом в его растрепанные волосы и закрыл глаза. Как же восхитительно он пах! То был не мужской – о, отнюдь! – и не женский запах, и даже не женственный. Не был он и ароматом мальчика. Легкий запах его зверя, казалось, еще не успел полностью исчезнуть и смешивался с запахом вербены, зверобоя и табака, и тонким ароматом одеколона. И еще... было в нем что-то горьковато-свежее...Я не успел по-настоящему заснуть снова. Жан-Франсуа вдруг шевельнулся и открыл глаза – спросонок прозрачно-зеленые. Спокойный и расслабленный до того, он вдруг почти моментально напрягся всем телом и прянул к стене. Взгляд недоверчиво резанул по моему лицу.– Доброе утро, Моранжья, – я улыбнулся, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и размеренно. – Ночью было холодно. Надеюсь, ты не против того, что я прижался к тебе во сне?Напряжение немного отпустило его, и его губы иронично скривились.– Нет.Словно ничего другого он от меня, либертена, и не ожидал...Его оказалось удивительно сложно приучить к себе... Он воспринимал в штыки почти все мои попытки хоть как-то подружиться. Приняв мой кров, деля со мной пищу, он все равно иронизировал, дерзил, иногда даже откровенно оскорблял меня. Он выливал на меня всю свою злость и боль, все раздражение и усталость, вымещал на мне ненависть, предназначенную не мне. Но при этом оставался по-прежнему в моем доме, не стремясь куда-либо уйти. Я старался принимать это спокойно, не позволяя себе огрызаться в ответ. Это давалось сложно, но я, как мог, сдерживался, раз за разом доказывая себе, что это всего лишь проявления его неуверенности в себе и своих силах. Впрочем, я заметил и некоторые неувязки в том, что и как он говорил и делал днем, с тем, что было ночью.Днем зверь нападал, рычал, хлестал хвостом по бокам и показывал зубы. Но ночью он мог прижаться ко мне во сне, вздрагивая и вскрикивая, – похоже, ему снились кошмары. Однажды, забывшись своим до странности нервным сном, Жан-Франсуа положил правую руку мне на грудь, и у меня наконец появилась возможность как следует рассмотреть характер нанесенных ему повреждений. От локтя до кисти длинные рваные шрамы перекрывались несколькими поперечными. Полагаю, от когтей и зубов животного... Кисть уцелела явно лишь чудом, потому что единственное приходившее на ум определение характера ранения было ?изжеванная?. И при всем при этом она выглядела ненормально сильнее левой...Я не сдержался. Провел по его руке ладонью. Жан-Франсуа проснулся мгновенно. Вопреки обычной своей привычке, он не шарахнулся в сторону, а ухватил мою руку чуть выше локтя и уставился на меня пристальным кошачьим взглядом.– Что ты делаешь? – наконец спросил он, когда я так и не убрал ладони с его руки.– Смотрю, – ответил я, не позволяя ему отдернуть руку и удерживая ее на своей груди. – И ничего страшного, – теперь я смотрел прямо ему в глаза, всеми фибрами души умоляя поверить.Но я видел, что он мне не верит... И все же – он нашел в себе силы улыбнуться.– Я всегда думал, что ты ненормальный.Это прозвучало странно. Я внимательнее вгляделся в его лицо. И увидел в нем неуверенность, сарказм... почти злость.Он не отнял руки, пока мы не заснули. Но утром вновь скрыл ее подушкой.Я лишь улыбнулся.Откровенно говоря, я не понимал, почему он по-прежнему остается со мной. Как не мог понять и почему он не ищет встреч с Марианн. Он любил оставаться дома в одиночестве. Я знал, что когда это случается, он забивается под полог и долго лежит так, глядя в пустоту пристально и безотрывно. Через некоторое время он начинал мерить комнату крупными шагами. А потом набрасывал на плечи старую охотничью куртку Мани и выходил во двор, чтобы сесть там на крыльце, курить и наблюдать за тем, как кольца дыма вьются перед ним. И еще он любил совершать долгие прогулки в лесу. Иногда я, возвращаясь с охоты, встречал его на пути, и тогда он следовал за мной к дому. Возникало ощущение, что ему нравилась моя компания.С каждым днем я все больше и больше привязывался к нему, учась принимать, понимать и, наконец, уважать его желания и настроения, привыкая к нему и стараясь приучить его к себе, к своему постоянному присутствию. Мы редко говорили с ним – о чем бы то ни было, не важно, о чем. Но иногда... Иногда мы могли всю ночь просидеть у огня плечом к плечу и, смотря в глубину ало-золотых сполохов, рассказывать, слушать, что-то доказывать и спорить до хрипоты... О чем? О политике и нравах двора, о произведениях известных поэтов и писателей, о методах и приемах охоты в лесу, горах и степи, и о живописи и музыке... Мы могли и просто сидеть по разным углам хижины и смотреть друг на друга. То украдкой, то откровенно. Молча. Иногда я рисовал его – не уверен, кстати, что ему это нравилось... А иногда мы говорили глупости, замечательные теплые глупости, от которых хотелось смеяться.– Знаешь, Гиппократ, конечно, был великим человеком, но он не писал так, как Гомер... И...– Да при чем тут Гиппократ и Гомер, де Моранжья?! – я, смеясь, притянул его к себе за плечи. – Мы, если я ничего не путаю, вообще начали разговор о закатах и о том, почему так редко рисуют пейзажи в наше время.– О...Его серо-зеленые глаза уставились в мои, и я никак не мог интерпретировать их выражение. Насмешка? Нет. Издевка? Нет. Интерес? Тоже не то... Злость?Вдруг его губы трепещущими лепестками накрыли мои. Аристократическая узкая ладонь коснулась моей щеки... подбородка... шеи... Я вздрогнул и потянулся к нему, но Жан-Франсуа уже отодвинулся и смотрел на меня с тем особенным интересом, с каким энтомолог рассматривает редкое насекомое. Я усмехнулся.Играешь...Что ж, может быть, это и лучше, чем если бы ты сразу выпустил мне кишки. Кто знает, вполне возможно, что рано или поздно именно так ты и поступишь, а пока у меня есть время пожить еще...Я встал и вышел из дома.На востоке разгорался рассвет – горизонт был полон крови.Почему солнечный свет над горизонтом у меня всегда ассоциировался с кровью? Почему мне всегда больше по душе был сумрак?Хищники...В конце концов, все мы хищники.Даже те из нас, кто никогда не убивал и не слышал запаха крови...