Глава 2. О манерах и повадках Зверя (1/1)

О, эти чудные маленькие городки южной Франции! Вот и один из них расположен среди высоких гор и довольно густых лесов, которые делают доступ к нему весьма затрудненным. В ту эпоху, когда религиозные войны опустошали державу, этот городок, расположенный на неплодородной земле, да еще и в отдалении от торговых путей, не имел шансов на хозяйственное развитие. Впрочем, и по сей день довольно скромное селение; пожалуй, только в этом департаменте, не крикливом и довольно ленивом, он вообще способен считаться городом.

В углу двора каменное крыльцо гостиницы вело в приемные комнаты. В ней непременно должны были останавливаться путники: это было единственное подобное заведение. На этом крыльцезамер пожилой господин среднего роста, статный, прямой, был весь в темном, в жабо, манжетах, шляпу держал под мышкой, а рукой с властностью опирался на эфес шпаги. Действия кратки и выразительны, он творил всегда то, что хотел, и больше ничего: никаких прикрас, узоров и красот. Загар сошел с его лица одновременно со здоровьем. Иногда в глубине опустевших черных глаз вспыхивал отблеск какого-то далекого пламени. Тоска и скука, в которых бежал от мира, предали Атоса. Новые требования, новые обстоятельства и те переживания, что пробуждались в душе, — вот причина расстроенного состояния, в котором его видели. Сделался мрачен, угрюм, молчалив; он не подпускал к себе ни друзей, ни слуг. Истощенный, измученный долго смотрел блуждающим взором то на бутылку и стакан, то на Гримо, который привык повиноваться каждому его знаку и, читая в безжизненном взгляде своего господина малейшие его желания, немедленно исполнял их. Полагал, что не вполне владеет собой – и то, что произошло по смерти Рауля, только подтверждает неготовность к жизни в свете. Но захотел встать, выйти в гостиную, принять участие в охоте. Более не укрепляемый силой своей скорби, начинал сознавать однообразие своего существования, и сердце его преисполняется тягостной мукой. Он смотрит вокруг себя и убеждается, что остался совсем один во Вселенной. Опустившись на обломок скалы, созерцает водопад рассеянным взором. Он равнодушно смотрит на великолепие заходящего солнца. Вечером он медлит с возвращением в покои, ибо никто не ожидает его там. Одинокая невкусная трапеза не доставляет ему удовольствия. Бросается на постель изшкур, унылый и расстроенный, а просыпается для того лишь, чтобы провести день такой же безрадостный и однообразный, как предыдущий. У него украли будущее, а настоящее стало невыносимо мрачным и унылым. Что касается прошлого, о нем и не смел вспоминать. Напрасно твердили об опасности всякого движения, да и лучше оставить геройство: он не хотел ничего слушать, сии порывы ясно доказывают, что мощь не побеждена. Под рясой дряхлого отшельника эта гордость, моментальность полубога, стержень успокоятся? Нет, нет, в этой одежде будет гореть, как Геракл в плаще, пропитанном кровью Несса! Еще крепкий и сильный, мог вынести многое и дал чистейший рыцарский обет во имя доброй памяти сына. Если так, а это так, то будет иметь дело с сильными противниками и выпутываться лишь мастерским ударом… ударом смелым, быстрым, праведным, который разил бы как гром… Он защитит, пусть его пылкое мужество применится против волка. Ах, убил бы его, растоптал бы его конскими копытами! И в то время, как эти отчаянные, безумные мысли вихрем клубились в голове, как грудь изнывала от боли, бледность не выражала ничего, кроме мрачного спокойствия. Через час уже овладел своей болью и решился действовать хладнокровно и обдуманно.

Предвидел, что факты, открытые им, могут послужить к достижению цели. Безропотно взял на себя эту ношу и, во всех известных ему подробностях, рассказал собравшейся толпе о преступлении, в котором обвинялись циркачи. Нужды в этом не было, ведь каждый из присутствующих знал суть дела, однако феодал твердо решил придерживаться принятых правил. В конце своей речи он повернулся к бродягам, которых его стражи удерживали стоящими на коленях, и спросил, не хотят ли тот сказать что-либо, прежде чем начнется суд. Они молили, но оставался глух и слеп, предпочел милосердию ложную справедливость. Скрипнула ветка, загромыхали цепи, предсмертные хрипы, исполненные горечи больше, чем физической боли—да, могучий сюзерен, и ты почувствуешь, что человек слаб и рожден заблуждаться, когда, содрогаясь, оглянешься и в ужасе будешь просить Создателя о милосердии, о, в ту грозную минуту вспомни об обреченных тобой! Вспомни о своей жестокости! Конечно, эта трагедия, нелепость огорчила старика, тем более — фатально ошибался, казнив невиновных. Но будем честны: каким бы пламенным христианином не был граф, он оставался в первую очередь графом, а представителям благородного сословия не свойственно задумываться о простолюдинах.

На каждом переулке бальи, развернув бумагу, читал гнусавым голосом официальный акт, с которым ему поручено было ознакомить людей. Чтение это происходило на двух языках: по-французски, а затем на местном наречии – увы, в то время французский язык не был достаточно распространен в этих удаленных от Парижа краях, так что бальи рисковал быть непонятым.— Слушайте, слушайте! — продолжал он.— Первый раз это случилось с Гильомом Патерю, четырнадцати лет. Он возвращался с ярмарки, с десятью экю в кармане, когда вечером, где-то в десять часов, в то время, как он проходил по Вилларсскому лесу, на него напал зверь. На другое утро несчастного Гильома нашли на дне оврага полурастерзанным. Суд, распоряжавшийся следствием, показал, что на теле были следы когтей и зубов; но когти были длиннее, а зубы, напротив, короче, чем у какого бы то ни было животного. Притом, хотя одежда мальчика была почти цела, деньги, бывшие при нем, пропали… а так как никакое животное не может съесть монеты в три и шесть ливров, я говорю, что это довольно необыкновенное обстоятельство.Все присутствующие были того же мнения и со страху принялись дрожать. В это время одна из кумушек начала сползать с крупа осла и закричала. Мужчина поддержал её, и она ощутила, что по ее телу шарит наглая волосатая рука, столь горячая, что обжигает ей кожу. Женщина завопила...— Что же это: волк или нет? — спросилбакалейщик с видом недоумения. — Ведь должно сообщить королю, а из Ваших бумажек, почтеннейший, одна суета. Жеводанский зверь… Черт побери! Это обозначение кажется мне каким-то неясным, тварей, знаете ли, немало!

— А я полагаю, — возразил молодой человек, щёголь, с живым взором и приятными манерами, с ложной серьезностью, —что элефант. У сарацин при помощи своего хобота научен делать массу разных вещей.Насмешник, франт, забавник именовался Леранж.Сын очень богатого прокурора, но весьма низкого происхождения, удачно выбился в высшее общество, познакомившись с некоторыми дворянами, такими же беспутными, как он сам, и неразборчивыми в выборе своих собеседников. Благодаря покровительству, знатные принимали почти как равного, а так как он всегда проигрывал несколько луидоров в карты, одевался богато, не очень сердился на насмешки над его происхождением, его терпели в этих аристократических собраниях. Сердце у него было доброе, имел довольно здравого смысла, чтобы признавать правоту своих наставников,но неотступные нравоучения раздражали. Нельзя сказать, чтобы он ненавидел своих слишком ревностных мэтров, но нравилось устраивать различные шалости, чтобы немного помучить своих наставников.Между тем, чиновник обиделся на сарказм и ответил:— Хорошо! Так вот как вы думаете, наивный и легковерный! А ведомо ли Вам, что тварь, способная раздробить кости одним ударом челюсти, делает на коже своими когтями борозды в два дюйма глубиной. А где же знак тех огромных зубов, тех железных когтей, которые унесли уже столько жизней? —воздел руки к потолку, столь рьяно, что граф услышал, как треснул шов у властного лица под мышкой.

Главная-то проблема, на взгляд Атоса, состояла как раз в том, чтобы из грязи достать реальную жемчужину, понять, каково было в то время состояние умов и душ жителей края, перевиравшее то, что случалось. Если предположить, что за мифом о воплощении Зла, то есть дьявола, прятался большой волк, а горячечный бред возник сам собой в воспаленных умах некоторых фанатиков, склонных видеть во всем проявление злой воли Лукавого, то ничего не могло бы сослужить лучшую службу для укрепления и распространения этого несносного мифа, чем пастырское послание Его Преосвященства епископа, которое было зачитано во всех церквях, как раз под Рождество, искусно разбавленное цитатами из Ветхого Завета и выдержанное в таком суровом, мрачном и грозном духе, что под ним подписался бы самый строгий кальвинист. Все убийства приписывались не роду псовых, а одному-единственному чудовищу, насланному Создателем на людей в качестве кары за их грехи, в особенности же на женщин, существ трижды нечистых, соблазняющих мужчин своей плотью и тем вводящих их во искушение. Ну а детям кара Господня ниспослана за непослушание, бесстыдство и развращенность нравов. ?Не проявляются ли уже в нежном возрасте лукавство, склонность ко лжи и испорченность?? – вопрошали, приводя вполне соответствующий фрагмент из Писания. Что касается женщин и девушек, то и тут не пожалели красок, расписывая грешное пристрастие представительниц прекрасного пола к нарядам, и обвиняли бедняжек в том, что они выставляют напоказ то, чего следовало бы стыдиться... Короче говоря, вывод о том, что эти соблазнительницы, являющиеся орудием дьявола в деле совращения мужчин, эти губительницы чужих душ вполне заслуживают того, чтобы их сожрали свирепые хищные звери, напрашивался сам собой. Почти все здесь дышали провинциальной неотесанностью, были темны. Но Атос знал, что это не от злобы и хитрости, а от простодушия. В тех условиях, в которых находилась ныне судьба Юга, простодушие, доходящее до вульгарности, воистину губительно.

Охотничий нож, эфес которого из чеканного серебра, дополнял намерение.Держал в руке хлыст и размахивал им с такой уверенностью, как будто готов употребить его против всех.— Я знаю, что задумали…Вы не страшитесь дел, в пример этим хвастливым дворянчикам, которые производят больше шума, чем пользы… но в одиночку — это самоубийство. Позвольте сопровождать Вас! —Леранж хватил за поводья.Граф подумал, что это признание – результат болезненного воображения, а потому, лишь закусил губу, качнул головой, щадя молодость.Великолепные цветы ласкали взор разнообразием красок, и, хотя и не сажались по обдуманному плану, так их расположила рука природы. Из мраморных чаш давным-давно били фонтаны, охлаждая воздух танцующими брызгами, а по оградегусто увивались жасмин, виноград и жимолость. В безоблачном небе плыла полная луна, одевая деревья голубым сиянием, в серебряных лучах струи рассыпались жемчужинами. Мрак и тишина навевали меланхолические мысли, в которых было нечто приятное. Замок был грозен и живописен. Громадные стены, древние полуразрушенные башни, устремленные к тучам и надменно хмурящиеся на окрестные равнины, плющ, льнущий к серым камням, и створки ворот, раскрытые в честь новых господ — все это преисполнило печалью и трепетом. Главный стол ныне сервировали лучшим серебром и огромной позолоченной солонкой; на тех, что пониже, – кóзлах, накрытых досками, которые установили под прямым углом к главному, – посуда была оловянная, но начищенная до блеска. На столах высились груды зелени и овощей, перемежавшиеся со свечами в подсвечниках и кувшинами с вином. Но…путешественники не вкусили ничего из этого!

Безобидное иочаровательное существо, Розалина, повела головой – устали, ясно, как день, чего все привязались.Она мила,когданестроит свою гримаску. Дитя села, она любитпляску, шум, жизнь, бабочкас невидимыми крыльямина ногах,живущая вкаком-топостоянном вихре. Ощущая зуд в пальцах, помогала распаковывать вещи Мадемуазель Анны, устроиться ей. Неизвестная была скорее высока, но легкостью и воздушностью сложения напоминала дриаду. Грудь ее была тщательно укрыта покрывалом. Белое платье, стянутое кушаком, позволяло увидеть кончик прелестнейшей ножки. Проведя несколько лет в монастыре, по собственным признаниям,прекрасно овладела французским. Ах, должно быть скучно!— А что ты бы хотела? — спросила хозяйка.— Учиться, заниматься творчеством… может быть самой собой, – честно пожала плечиками.

— Да, можно быть очень творческой, имея шестьдесят поместий и титул! — с издевкой в голосе, но не жестоко, скорее иронизировала над самой собой. — Правда, детка, не мудри здесь.Она боялась, что ее будут ругать за множество мелких ошибок, совершенных при попытках овладеть необходимыми навыками и правильно выполнять все требования. Мадемуазель отодвинулась и указала фрейлине присесть рядом — о таком даже не мечтала. Заметная перемена к лучшему ободрила, рисовались приятные картины. В этих видениях служба занимала немалое место. Она думала с радостью и благодарностью. Как же ей повезло: не только служила доброй и любящей госпоже, но и оказалась при сильной, храброй женщине, образчику в манерах, искусстве и учености.Потом полетела в спальню, расположенную наверху главной башни, узнать – не требуется ли чего молодому хозяину. Через прихожую, открыла дверь и отодвинула в сторону тяжелый занавес. И хотя на улице был разгар дня, в комнате царил полумрак. Освещали ее только мерцающие свечи. Когда глаза привыкли к темноте, она увидела, что окна закрыты плотными, не пропускающими света шторами, а стены и огромная кровать, которая занимала бóльшую часть комнаты, затянуты черной тканью. Ощущение было такое, словно находишься в могиле. И это не могло не пугать после шуток над ней деревенского дурачка. Зубастик Жанно стоял при входе в хижину, однако не на двух ногах, как полагается взрослому трезвому человеку, а на четвереньках, словно младенец или выползающий из кабака пьяница. Он подпрыгивал с изумительной легкостью, но не продвигался вперед. Предаваясь этой странной гимнастике, бормотал на горном наречии: ?Волк бежит, когда охотники приходят… но волк возвратится ночью, когда те будут спать… Он растерзает молодую девушку… Волк любит, когда бывает много мертвых и много крови!? Дикарь сопровождал эти слова, едва внятные, прерывистым и судорожным хохотом. При повторении сцены этой вскрылись все ее сердечные раны и вновь засочились кровью.Сразу онемев,бессильно уронила руки, низко опустила чело и, вся дрожа, уставила глаза в пол. Предсказанное глядело нанее, теперь, коршуном,который долго чертил в небе плавныекругинадбедным притаившимся в хлебахжаворонкоми, постепенно суживая огромную спиральсвоегополета, внезапно, как молния, ринувшись на свою добычу, держит ее теперь, задыхающуюся, в своих когтях. Появление человека вывело бедняжку изоцепенения.Ей показалось,что плотная завеса,нависшая над ее памятью,разорвалась. Странное это лицо соответствовало его фигуре: сухое и бледное, с правильными, резкими от худобы и явной природной расположенности, чертами, впалые тигриные глаза, и мало, наверное, кто мог выдержать взор — огненный и пронзительный, о, это было какое-то фатальное лицо, нечаянно взглянув на которое, можно было испугаться... А между тем оно было красиво, и в нем отражались деятельная мысль и сильная воля. Несколько мгновений она пристальносмотрела наподобие призрака. Обамолчали.Ихможнобылопринятьза две столкнувшиеся друг с другомстатуи. В этомсклепе казалисьживымитолько фитиль в фонаре, потрескивавший от сырости, да капли воды, которые, падая со свода,прерывали это неравномерное потрескивание однообразным тонким звоном и заставляли дрожать луч фонаря концентрическимикругами, разбегавшимися по маслянистой поверхности лужи.— Ах, прошу извинить, Монсеньор!– румянец тронул ее щечки, была жива и невредима.

Полагала, что должна, наверное, дождаться, пока повелит ей подойти. Но молчал, и Розалина просто стояла, с каждой минутой все острее ощущая холодок, а потому лишь открыла рот — нелепо, глупо, ох, ты словно гусыня, закрой сейчас же! — а потом, торопливо смежив губы, быстро кивнула несколько раз. Костюм его был прост, волосы не напудрены, в обрамлении которых герой, загадочный и страстный рыцарь или злодей, смотрелся если и не всегда привлекательно, то уж по меньшей мере впечатляюще. Но с самого начала поразил напечатленной на его облике неизъяснимой тайной, двойственностью.Мужчиназлился, но больше на себя, чем на Розалину. Своей верой избавленный от порочности, распущенности и невежества — оков вульгарных предрассудков, свойственных католикам, долженствовал преклоняться перед чистым и добродетельным, а сам— горе! — слишком плохо освоил уроки. Однако ведущий ?нерв? характера, снедающий его порок, в претворении которого выказал недюжинную изобретательность, художественную пластичность и даже смелость, питал внутреннюю, психологическую готовность совершить очередной шаг по пути порока и гибели. И никогда,никогда не стыдился : разброда чувств, романтического хаоса страстей нет и в помине, притом что страсти есть, и безумные, роковые… Дорого заплатил, и цена эта была непомерной. Как христианин, какой радостью лишился бы преступного существования, ибо завидовал бы тем, кто обрел покой могилы. Но Смерть бежит, ускользает от объятий. Тщетно устремляться навстречу опасностям. Бросаться в океан — и волны с отвращением выносят на берег; устремись в огонь — и пламя отклонится. Голодный тигр содрогается, а крокодил убегает от чудовища, более ужасного, чем он сам. Бог, не тот миролюбивый Всеотец в красках папистов, а ветхозаветный, карающий судия, наложил печать свою, и все его создания чтут роковой знак. Но ведь так естественно поддаться счастью, купиться на блудливую игру схоластического сознания, если оно рядом, если слишком долго искал! Слабость делает его желанной добычей искушения.Когда теперь уже вечная, белокурая Спутница улыбалась – улыбались сами небеса. Внутри кипело слишком много обыденного, мирского, а это если и не упрощало дело, то оставляло больше вариантов для решения задачи. Сильно не хватало зрелого цинизма, и, с холодной кровью на вид, состоял противоречий, характерных для юнцов и помешанных.

Оставив лошадей, ступали по узкой тропинке, которая взбиралась на вершину горы. Постепенно лес вокруг них делался все более редким, а тропинка – все более крутой. Высокая дубрава заменилась кустарником и хворостом, и наконец путешественники дошли до открытого пространства, откуда могли видеть окрестность на расстоянии в несколько лье. Под ними склоны и долины были закрыты кронами деревьев; над ними возвышалось, как купол, огромное облако, сквозь которое слабо виднелся зубчатый хребет. Скоро они очутились у пролома, который снизу был почти незаметен, но теперь разверзся у ног, как бездна. Подал Анне руку, был бы рад всегда и во всем защищать и оберегать ее, претендовал на это, хотя ничуть не нуждалась в помощи. С детских лет местным было известно, что в у дьявола имеется крепость, невидимая и неприступная. Непосвященные могут различить лишь развалины, зато колдуны якобы видели ее во всей красе и мощи. Некоторые ярые вольнодумцы утверждали, что в стародавние времена здесь была столица Галлии и что располагалось главное святилище друидов. Но так как противлегенды однажды возвысил свой голос приходской священник, то вера в нее поколебалась. Однако практически все обитатели уверены в том, что в обитает злой дух, вездесущий, всевидящий и всеведущий.