9. Утес и гробница (1/2)

Никогда не возвращайтесь в те места, где вы были счастливы. Особенно если вам грустно и счастья нет, не возвращайтесь. Эту простую истину знают все, и Татьяна ее, разумеется, тоже знала. И все же сегодня во время пешей прогулки ее неудержимо потянуло на берег моря, туда, где они с Генри впервые поцеловались. Это желание накрыло ее внезапно, когда она бродила в лесу. Лес был осенним, свежим, даже слегка морозным, солнце то лилось, не грея, сквозь прозрачные редкие листья, то исчезало среди низких серых туч. Генри любил осень, потому что это лучшее время для охоты. И потому что осенью в лесу так красиво – этого он, конечно, не говорил, но она понимала. ?В багрец и золото одетые леса?, - вспомнилось ей. Королевские цвета. Цвета осени. Цвета Генри.

Но в сегодняшнем дне отнюдь не было ничего королевского. Он был серый, промозглый и неуютный. Мокрые листья под ногами не шелестели, а только липли к подошвам. Потрепанный ветрами и побитый дождем лес смыкался плотно вокруг нее, тропинки то возникали среди канав и кочек, то снова исчезали, и она бродила бесцельно между деревьями, кажется, по кругу, гуляя, но никуда не двигаясь. Не прогулка, а беседа с Чеширским Котом. ?Куда мне идти? – Это зависит от того, куда ты хочешь попасть. – Мне все равно. Куда-нибудь. - Значит, все равно, куда идти?. Долгое время ей и в самом деле было все равно.

И откуда взялось это воспоминание о жарком летнем дне? Нет, припомнила Татьяна, это было утро. Утро совсем раннее, а день обещал быть непереносимо знойным. В небе не было ни облачка, оно походило на туго натянутый голубой тент. Солнце уже почти встало, но воздух еще не успел нагреться как следует, и если не думать о том, что впереди день, похожий на раскаленную печку, утро казалось сияюще прекрасным.А они шли через поле, по узкой, неровной дороге, и она казалась бесконечной, а потом шли через еще спящий в такую рань поселок, и в ее сандалии все время набивались пыль, песок и мелкие камешки, а потом они вышли к морю. Вернее, выехали, потому что она совсем выбилась из сил, и Генри посадил ее на коня, которого до этого вел под уздцы.

Она вышла из леса на ту самую дорогу, и прошла через то самое поле, но в этот раз небо было затянуто лиловыми тучами, такими низкими, что они почти задевали ее волосы. За полем был все тот же поселок, все так же пустой, хотя был уже вечер, но не слишком поздно, на улицах и во дворах должны были быть люди. Но никого не было. Поселок не казался заброшенным или мертвым. Просто пустым. Она шла привычной дорогой, как будто проходила по ней уже сотню раз, а не единожды. Почувствовав усталость, она опустилась на толстый обрубок дерева, лежавший у дороги в качестве импровизированной скамейки.

И воспоминание пришло на ум с необыкновенной отчетливостью.***Пасмурный осенний день у них дома, в Царском. Она входит вих с Ольгой комнату и подходит к столу сестры. На нем царит далеко не такой безупречный порядок, как на ее собственном. Рассыпавшиеся цветные карандаши, квадратное зеркальце в резной деревянной оправе, фотографии в картонных рамках, разноцветные стеклянные бусины, открытка с изображением девушки в зеленом сарафане и венке из ландышей, тетрадь по математике, заложенная оловянной линейкой, стопка книг... И под ней то, что она искала – альбом в розовой тисненой обложке. Позже Ольга стала вести записи в простой тетради в черной клеенчатой обложке, хотела в этом походить на отца. А тогда у них у всех были одинаковые дневники…Дневник. То единственное личное и тайное, что у Ольги было для нее недоступно, то, чего она не имела права касаться, но все-таки пришла. Потому что уже много недель места себе не находила от тревоги. Они никогда не прятали друг от друга дневники. Зачем? Разве могло прийти кому-то в голову читать их без спросу? И все-таки она пришла украдкой и взяла дневник.Татьяна помнила, как читала, холодея, написанные полукруглым ольгиным почерком строки, торопливо переворачивала шуршащие страницы, веря и не веря в то, что это написала ее сестра. В то, что часть сердца Ольги, всегда полностью открытого для нее, теперь принадлежит кому-то другому. Осознавать это было невыносимо.

Она помнила, как вздрогнула, почувствовав на себе чей-то взгляд, и чуть не выронила дневник. Это была всего лишь маленькая икона, стоявшая на столе Ольги – святой Николай-Чудотворец. Он смотрел на нее строгим укоряющим взглядом, и глаза у него были совсем как у отца. Она поняла, что совершает что-то недозволенное, более того – недостойное ее. Все равно. Она уже приняла решение. Нужно будет поговорить об этом с мама...При воспоминании об этом случае Татьяна потерла запылавшие от жуткого стыда щеки. Все случилось так быстро и внезапно. Могла ли она думать, что у сестры все было настолько серьезно? И, кажется, ничего не изменилось после произошедшего...Вот только Ольга никогда уже не улыбалась так, как раньше. Даже когда им бывало весело. Что-то изменилось в ней навсегда. И отмечая это с грустью, Татьяна каждый раз спрашивала себя, а может, все было бы иначе, не открой она в тот день розовый дневник с вложенными между страниц засушенными цветами...Ах, эти цветы! Полевые и лесные, те, которые они собирали каждое лето и засушивали между страниц дневников – на память. Душистая летопись счастья.Дневники они потом сожгли, но цветы из них вынули. И они до сих пор где-то там есть, вспомнила она. В музеях. Так мумии фараонов пережили несколько цивилизаций, так и собранные и засушенные ими недолговечные цветы пережили их земные тела…***

Никогда не вспоминайте те времена, когда вы были счастливы. Особенно если на душе тяжело, и сердце сжимается от боли – не вспоминайте. Татьяна это, разумеется, знала. И все же сидела сейчас и вспоминала их с Генри медовый месяц. Вернее – месяцы. Первые месяцы их совместной жизни, когда необходимо окончательно сродниться друг с другом, обустроить быт, выстроить совершенно новый мир вокруг себя, отличный от их прежних миров. Татьяна взяла на работе отпуск и сама творила их новый дом, а Генри - мир вокруг него.

Правда, на первых порах получалось довольно сумбурно. Татьяне, привыкшей скрывать свои чувства, трудно было совладать с их материальными проявлениями. Она и в браке продолжала держать себя, как во время помолвки, сдержанно и благопристойно. Но теперь приливы нежности к мужу, которые она пыталась прятать, принимали совершенно неожиданные воплощения. Если от других чувства можно скрыть, то от себя нет, а поскольку они теперь обитали внутри эмоций друг друга, все тайное немедленно становилось явным.Можно было сидеть за столом с самым непроницаемым лицом и суровым взглядом, в душе обмирая от восторга. Но только вдруг, повинуясь этому восторгу, посуда из фарфоровой становилась золотой, а по белой скатерти растекались разноцветные шелковые узоры. Татьяна краснела и хмурилась, Генри прятал улыбку, и в глазах у него зажигались солнечные искорки.

Только однажды, когда Татьяна во власти какой-то сложной противоречивой эмоции сотворила серебряный самовар такой величины, что стол проломился и рухнул, Генри рассмеялся и сказал, что предпочел бы получать знаки ее неравнодушия каким-нибудь более традиционным способом, например, в форме поцелуев или, в худшем случае, пощечин.

Татьяна вспыхнула и заявила, что если он желает проявления чувств в подобной форме, ему бы стоило жениться на Анне Болейн. Она, кажется, была не против.

Генри сказал, что он с ней не знаком, но заинтригован до крайности.Татьяне пришлось призвать все свое самообладание, чтобы остаться внешне бесстрастной, но в ответ на ее чувства в соседней комнате выскользнуло из рамы и с громким звоном раскололось оконное стекло. Татьяна хотела что-то еще сказать, но не сдержалась и расплакалась.

Тогда Генри обнял ее и попросил прощения.Вот так все их ссоры длились обычно несколько минут: этого хватало, чтобы обсудить проблему, Татьяне расплакаться, а Генри извиниться. Как потом скажет Джеймс – прощения просит не тот, кто виноват, а тот, кто добрее. А не тот, кто мудрее, как это принято считать. И тот, кто сильнее, мысленно добавляла Татьяна от себя. Да и странно было бы думать, что Генри воспользуется тем, что все ее сомнения и переживания настолько обнажены и очевидны.

Впрочем, сам Генри тоже не сразу освоился с новыми обязанностями в те дни. Судя по тому тропическому климату, в котором они обитали, им владела только одна четкая и ярко выраженная эмоция, которую можно было охарактеризовать как ?любовный пыл?. И вряд ли он особо желал ее прятать. Как следствие этой пылкости жара вокруг дома стояла такая, что Татьяна даже не решалась заводить градусник и термометр, из опасения, что они лопнут или взорвутся.Однако у подобного образа жизни быстро открылись свои преимущества. Ничто так не воспитывает терпение, самоконтроль, умение сдерживать негативные эмоции, злые мысли и просто раздражение, как постоянная опасность того, что твой возлюбленный(-ая) и супруг(-а) получит в лоб дверцей шкафа или попадет под град по причине твоего плохого настроения. Двух-трех подобных прецедентов вполне хватает, чтобы научиться мыслить всегда светло и позитивно, все темные, мрачные мысли оставляя за порогом.

Но зато, когда научишься этим управлять, жизнь становится идиллией, а твой дом и мир вокруг него – маленьким Эдемом. И не нужно никаких слов, никаких намеков. Даже взглядов не нужно. Когда даже среди ночи, свежей и прохладной, распускаются за окном, сверкая, розы, белые и красные... И в ответ на этот немой призыв зажигаются как по волшебству в темном доме светильники и свечи в соляных кристаллах... Тогда там расцветает любовь, свободная от грубости, пошлости, мещанской приземленности, лицемерия и цинизма, неподвластная грязным шуткам, косному прагматизму, злословию и животному равнодушию. Любовь, утратив веру в которую, человек перестает быть до некоторой степени человеком…***…Но все это пришло позже, а первые недели в доме даже стены стояли косо, а мебель разгуливала по своему усмотрению. За пределами дома солнце палило так нещадно, что никакая растительность не могла пробиться поблизости, а небо напоминало прокаленную сковородку.

- Зато ты всегда можешь чувствовать, как ГОРЯЧО он тебя любит, - говорила Мария, отдуваясь и вытирая пот.

Мария радовала ее в эти дни больше всех. Но она из-за своей полноты плохо переносила жару, и не могла подолгу находитьсяв их доме. И Татьяна мучилась от жары в одиночестве. Даже холодный душ не приносил облегчения, она оборачивалась в мокрую простыню и ложилась на постель, занавесив окна. Однажды она, лежа так, задремала и не слышала, как вернулся Генри. Проснулась, только когда он уже лег рядом, устроив голову Татьяны у себя на плече, а его рука легко скользила по ее телу, повторяя его изгибы.- В куртке, в которой охотился, и на постель, - проговорила Татьяна, не открывая глаз. – Очень мило. Надеюсь, хотя бы не в сапогах?Генри тактично ушел от ответа на вопрос о сапогах, а у Татьяны не было сил ни приподнять голову, чтобы посмотреть, ни даже обнять его в ответ, были только силы продолжать ворчать и занудствовать до тех пор, пока Генри не прикрыл ей рот очередным поцелуем. Она не открывала глаз, пока он, наконец, не заснул – утомленный окончательно. А Татьяна, приподнявшись на локте, разглядывала его лицо - оно всегда казалось таким по-детски беззащитным во время сна.- My good sweet honey lord, - прошептала она.Генри тут же открыл глаза.- Что?- Ничего, - Татьяна вспыхнула до корней волос. – Очередная цитата из Шекспира. Тебя разве при жизни так не называли?- Что-то не припоминаю. У меня, кажется, ни с кем не было при жизни настолько близких отношений.

- Хоть бы из любопытства прочитал.

- Не могу я это читать. Я совершенно не такой умный, смелый и благородный, и даже боюсь, что в действительности сильно разочаровал тебя... Кстати, кто меня так называет?- Не важно.- Я пробовал читать одну книгу о себе, - поделился Генри. – Ту самую, автор которой называет меня ?меланхоличным и жизнелюбивым?. Наверно, как у человека средних веков у меня слишком убогое воображение. Но я так и не смог себе представить это сочетание...- Наверно, он имел в виду... – Татьяна запнулась.- Что? – спросил Генри после паузы.- Ах, не знаю, - Татьяна отмахнулась. – Ты бы хоть притворился... что только притворяешься, что тебе интересно, что я думаю!Генри помолчал, видимо, осмысливая эту просьбу.- Или я действительно плохо соображаю, но это потому, что устал...- Или я заговариваюсь, - закончила Татьяна. – Но это потому, что жара. А кто виноват?- Я могу попробовать сделать дождь, - предложил Генри с энтузиазмом.- Только не как в прошлый раз, с таким ветром, что стекла повылетали.- Стекла у нас, бывает, вылетают и безо всякого ветра, - кротко напомнил Генри.- И кто в этом виноват опять? – спросила Татьяна строго.- Я, я виноват.Татьяна села на постели, встряхнув головой. Генри протянул руку и провел по срезу ее коротко остриженных волос.- Может мне стоит отпустить их подлиннее? – спросила она.- Не нужно. Мне нравятся короткие волосы.- А я думала, мужчины любят длинные, - заметила Татьяна.- На Земле, возможно, так и есть – инстинктивно...- Чтобы удобнее было схватить и утащить?- Гм. Ну да. Потому что там каждый из нас все равно... Хоть на какую-то часть... Мужчина или Женщина. Но здесь... Здесь можно быть только собой. Безо всяких условностей и правил – обязательных для всех. У женщин вообще мне, возможно, до сих пор нравятся длинные волосы, но у тебя – короткие. Ты с ними выглядишь такой... Мужественной и беззащитной.Она рассмеялась.- ?Мужественной и беззащитной!? А это сочетание тебя не смущает?- Нет, - сказал Генри серьезно. – Даже самый мужественный человек нуждается в защите. Особенно женщина. Любимая женщина. В мое время женщины-валлийки остригали волосы, чтобы последовать на войну за своими возлюбленными. В легендах, по крайней мере. Нужно обладать большим мужеством, чтобы последовать за тем... кто ушел, чтобы тебя защитить.Татьяна кивнула, не зная, что добавить и попыталась встать, но Генри мягко удержал ее за руку и притянул обратно к себе на грудь.- Ты куда-то спешишь?- Я думала – ты голоден.- Конечно, я голоден, - согласился Генри.

Он бы удержал ее, даже если бы она попыталась уйти. Она бы не ушла, даже если бы он ее не держал. Ни в тот момент, ни когда-либо еще. И они оба знали об этом. В этом и заключалась гармония.

Но нельзя все время проводить вместе! Даже в медовый месяц. Даже если очень хочется. Она действительно так думала тогда. Какой же она была дурой. Но она боялась, что они могут привыкнуть и охладеть друг к другу. Иона прогоняла Генри охотиться или другим образом развлекаться вне дома, а сама звала в гости сестер, чаще, чем ей даже самой хотелось. Когда он уезжал, ей становилось тоскливо уже через несколько минут, тогда она брала одну из его курток, которых у него всего было три, прижимала к лицу, вдыхала его запах. Но при его возвращении снова напускала на себя вид сдержанный и даже холодный.Татьяна приглашала в гости сестер, отчасти и стремясь доказать, что для них ничего не изменилось с фактом ее замужества. Она не хотела ничего терять, но лишь приобрести. Она бы предпочла, чтобы у Генри тоже имелись родственники и друзья, с которыми можно было водить знакомство. Но, кроме Филиппа, у них никто не бывал. И о родственниках Генри говорил уклончиво и неохотно. Она, конечно, догадывалась, почему. Друзей у него - до Джеймса - тоже особо не было. Для своих воинов он был полководец и князь, никакого панибратства. Не за то ли они так его чтили?Однако к частым появлениям сестер Татьяны в доме Генри относился, казалось, с симпатией. Безропотно выдерживал бесконечные чаепития с ними, хотя, будучи чистокровным англичанином, Генри при этом за шестьсот лет жизни чаем так и не проникся. Татьяна и то уставала от присутствия сестер раньше, чем он. Ее даже немного раздражала Ольга – за то, что до сих пор смотрела на Генри как-то оценивающе. И уж тем более Анастасия с ее ужимками. Правда, наблюдать ее общение с Генри доставляло Татьяне смутное удовольствие. Генри не то что ставил Анастасию на место – она сама туда становилась в его присутствии. И он был первым человеком, которого Анастасии, подкрадываясь со своим фотоаппаратом, ни разу не удалось застать врасплох. И она жаловалась, разглядывая фотографии, что вид у него всегда слишком королевский.- Как будто позирует для парадного портрета! И когда успел научиться, не думаю, что при жизни ему часто приходилось фотографироваться!***…Анастасия очень стойко держалась в те страшные дни, когда им ничего не было известно о судьбе Генри, чтобы отвлечься, она беспрестанно занималась уборкой. Только однажды Татьяна обнаружила ее сидящей на полу в их спальне и горько рыдающей. Она присела рядом на край разобранной постели.- Я просто нашла в углу под кроватью бутылку из-под вина, - проговорила Анастасия сквозь слезы. – Помнишь, ты все время ругалась, что он их туда закидывает?Татьяна машинально взяла у нее из рук пустую бутылку.- Он меня уверял, что уже давным-давно не пил вина, - сказала она ровно.- Так она и лежит там с ?давным-давно?, - всхлипнула Анастасия.- Ты еще не плакала из-за него? – спросила Татьяна.- Нет.- Тогда ничего. Тогда можно.Анастасия неопределенно мотнула головой.- Главное, мы знаем, что он всех нас любит, - сказала Татьяна.Почему она так сказала? Какое это имело значение тогда? Тогда, может, и никакого. Но сейчас...

?Откуда я знаю, что ему это нужно так же, как и мне? Вернуться сюда??Она не смогла бы объяснить. Они все знали, что он любит их и нуждается в них так же, как иони в нем. Просто знали. И это было главное...- Неправда, - сказала она вслух, поднимаясь. – Неправда, что я хочу вернуть его только ради себя. Другим он тоже нужен. Необходим. Не только тем, кто знал его лично. Не только тем, кто вообще знал о нем, но ради всех тех, кто вообще любил и любит. Ради всех тех, кто равнодушием судьбы, бессердечием окружающих, жестокостью писателей осужден на разлуку или смерть. Если есть хоть крошечный шанс качнуть чаши весов на сторону любви, жизни.... Пусть говорят, что счастливый конец может быть только в сказке - если я хоть на миг поверю в это, все равно что предам себя демонам. Я не ропщу против Бога, но против тех, кто отвергает Его вечный закон о любви и вере в Свет. В Спасение. Пусть те, кто никогда не любил, сочиняют истории с плохими концами, я даже не буду их за это осуждать - они и так уже прокляты, осуждены на вечное безверие...Мало помнить о любви и преклоняться перед нею - ею надо дышать ижить.Можно обойтись без архангела, героя, рыцаря, короля... можно жить о нем памятью и любить эту память... Но невозможно обойтись без Генри, который бросается на кровать в охотничьей одежде и забывает убирать пустые бутылки. Вот о чем плакала тогда Анастасия, она поняла это раньше них всех. Раньше даже ее самой. Она всегда видела в Генри прежде всего человека, его самого, его суть. То, что создано Богом и вечно, а не то, что изменчиво и преходяще.Она, почти не осознавая, что делает, закрыла глаза и пожелала оказаться рядом с ним. Прямо сейчас, только рядом с ним могла она вздохнуть свободно.***...Знакомые своды храма высились над ней, знакомые по полузабытым детским воспоминаниям и снам. Она шла, ступая по каменным плитам, следуя знакомым уже путем к королевскому трону.Нет, не к трону, к тому, что было за ним. Неотвратимое и неизбежное.Она уже была здесь однажды, в детстве. В тот день, когда кузен Дэвид подарил ей, полушутя, цветок – красную ?ланкастерскую? розу. Она весь день носила ее с собой бездумно, а уходя из собора, оставила у могилы... у случайной могилы: о том, кто похоронен там, она и не думала тогда. Это уже потом Дэвид просветил ее о славнейших страницах английской истории.

?И это все? - подумала она. - Все, что мне теперь осталось??

Она опустилась на колени в изножьи гробницы и прижалась лбом к твердому камню.?Не может этого быть. Нет. Нет. Я не верю?.И вцепившись в края надгробия, она затряслась в сухих, надрывающих душу рыданиях.?Генри, я думала, что оплакала тебя и отпустила, но у меня не получается жить дальше - одной. Я не целая без тебя. Я пообещала тебе жить и бороться... Быть стойкой. Я была уверена, что смогу. Не смогла. Ты полюбил не ту королеву, Гарри. Я не смогла быть достойной тебя до конца. Приползла сюда выть над твоей могилой, как простая баба. И все высокие мысли и устремления раздавлены этим неподъемным горем. ?Неси свой крест и веруй?, но я больше не могу... Пришла сюда, где никто не увидит. Кроме Бога, но Он и так знает, что ноша оказалась мне не по силам. Почему бы мне просто не остаться здесь? Другие же остаются, - подумала она обреченно. - Раз все, что мне осталось - только это. Здесь нет ничего, кроме тлена, но разве не тленом моя жизнь стала теперь. Прах к праху, пепел к пеплу. Прахом и пеплом стала моя жизнь без тебя, Гарри. Иногда в сумраке люди будут видеть меня здесь – рыдающую над могилой. И сложат много легенд и страшных сказок... Ведь если где-нибудь ты есть, разве не в моей памяти? Быть может, это единственное место, где ты еще существуешь. И если я стану только тенью, что с тобой будет??

- Что мне делать? - спросила она вслух. - Куда мне идти? Некуда без тебя.

Чья-то рука мягко опустилась ей на голову, провела по волосам.

Она не удивилась и не испугалась. Разве не за этим она пришла сюда? Иногда легче верить в тени, которые рядом с тобой, чем в Свет, который для тебя недосягаем. Она подняла глаза. Он был таким же, как и до их разлуки, но в то же время не таким. Она видела его именно так, как видела в своей памяти, но в глубине души сознавала, что это не настоящий Генри. Это лишь образ, созданный ее рассудком. Образ настолько ясный, что воплотился сейчас перед ней. Его глаза смотрели на нее с нежностью и печалью.- Почему я не могу забыть тебя? – спросила она.

- Потому что я часть твоей души, как и ты - часть моей.- Ты должен был стать Светом.- Да, должен был. Но я не смог тебя оставить. Он дал мне возможность выбирать. А теперь выбирать тебе.- Что я должна сделать?- Я не знаю. И все же выбор за тобой. Что бы ты ни решила. Если ты не в силах бороться, просто признай это.

- Я не могу поверить в твою смерть.- Ты можешь. Если захочешь и примешь, тогда ты поверишь в то, что видишь здесь. В эту гробницу и кости, что заключены в ней. И останешься здесь навсегда.- А что будет с тобой?

- Я останусь... духом. Духом без души. Таким, как сейчас. Не собой - частью себя. Воспоминанием. Только эту часть ты уже никогда не увидишь. Потому что выберешь другую. Ту, что здесь похоронена. И это будет значить вечную разлуку. И мы станем памятью друг для друга. Памятью, лишенной будущего. Как долго можно жить воспоминаниями? Даже камни перетираются в пыль. Память тверже камня, но когда-нибудь сотрется и она. После того, как ты меня забудешь, и я забуду о тебе. И мы исчезнем. Останутся лишь оболочки, неприкаянные, духи, вечно блуждающие без смысла и цели, недоступные друг для друга. Мой самый страшный кошмар, который и в Зарассветье преследовал меня в снах – то, что мы потеряем рассудок и перестанем узнавать друг друга. И Бог не сможет помешать, он всегда до конца позволяет следовать тем путем, что мы избрали...

- Я не хочу делить тебя... на труп и призрак.- Но ведь это и значит – не верить в смерть.