6. "Я никогда тебя не оставлю..." (2/2)

Но что значат исколотые шипами руки по сравнению с красотой, которая самым острым шипом пронзает сердце?.. Все золото знамен блекло в сравнении с блеском его глаз. Все английские львы и леопарды, гордо вскинувшиеся на этих знаменах, смиренно съеживались пред ним. Полубог - больше чем полубог, человек, отмеченный божественным светом.Татьяна не знала, не понимала, сколько простояла на коленях в кресле перед этим портретом, завороженная. Ей стыдно было теперь думать, что ей показалось, будто он смотрел на нее. Его глаза были устремлены к чему-то гораздо более возвышенному и прекрасному. Вряд ли бы он мог ее заметить. Она пошла обратно вверх по лестнице, не в силах избавиться от ощущения взгляда, устремленного ей в спину. Не выдержав, резко обернулась, и на долю секунды ей показалось, что глаза их встретились... Но он все так же смотрел поверх нее куда-то вдаль, задумчиво и дерзко. Она пошла прочь, пятясь, больше не осмеливаясь повернуться к нему спиной...Был ли портрет схож с оригиналом?.. Художник, написавший его, никогда оригинала не видел. Он рисовал не внешность, но дух и суть. Да, теперь она могла сказать – сходство было поразительное.***Эти воспоминания не приносили облегчения, от них сердце сжималось еще болезненнее, и на душе становилось еще тяжче. А при воспоминании о портрете такая тоска вдруг пронзила ее, что и бескрайняя благоуханная весна вокруг показалась тесной и душной. Мир сдавил ее точно прутьями клетки.

Она вспомнила другой летний день, когда они жили в Тобольске, уже в заточении, но условия их содержания были еще почти приемлемыми... Это даже не было заключением в полной мере, речь шла лишь о ?домашнем аресте?.

Они с Анастасией сидели в тот день на траве в саду, рядом вертелся Ортино, верный французский бульдог Татьяны. Они читали вслух по ролям ?Генриха IV?. Когда дошли до сцены, где Пойнс предлагает Хэлу напасть на Фальстафа, Анастасия засмеялась.

- Правильно, грабь награбленное, - сказала она.

Этот смех и этот нелепый революционный лозунг в применении к Шекспиру неожиданно глубоко покоробили Татьяну.- Когда ты успела этого нахвататься? – сказала она с досадой, захлопнув книгу.- Но в этом есть что-то мудрое, - заметила Анастасия.

- Ничего ровным счетом мудрого здесь не вижу! Ты просто начиталась ?Отверженных?, веришь во всякую такую... Революционную романтику... В прекрасных студентов на баррикадах, как там... но здесь ничего этого нет.- Значит, будь они прекрасными студентами, ты бы иначе к ним относилась? - усмехнулась Анастасия, и Татьяне захотелось приголубить ее книжкой по голове. – А чем эти хуже тогда? Ты просто внимания не обращаешь. Они тоже люди, знаешь!- Тогда пусть ведут себя, как люди, - ответила Татьяна мрачно.Анастасия вздохнула.

- Если бы ты обратила внимание, как они иногда на тебя смотрят...- Я знаю, как!- Что ты знаешь? Я вовсе не это имела в виду! Ах, не буду я ничего говорить! – отмахнулась она.- Нет уж, продолжай, раз начала.- Не по-плохому, понимаешь? Ты как будто заранее решила, что у таких людей высоких чувств быть не может, но это не так.- Неужели тебе может кто-то из них понравиться? - покачала головой Татьяна.- Не знаю. Но я много думаю обо всем об этом. Ты зря считаешь меня маленькой и глупой...- Я не считаю.

- И ты сама сказала про ?Отверженных?. Да, это моя любимая книга, и я вовсе... Не считаю ее наивной и неправдоподобной, как некоторые говорят! А помнишь, в самом начале... Беседа умирающего члена конвента с епископом? Помнишь, как он говорит... – Анастасия на секунду задумалась, а потом процитировала по-французски. - ?Я буду оплакивать вместе с вами королевских детей, если вы будете вместе со мной оплакивать малышей из народа?. Помнишь, что отвечает епископ?-?Я оплакиваю всех?.- ?В равной мере! Но если чаши весов будут колебаться, пусть перетянет чаша страданий народа. Народ страдает дольше?.Татьяна отвернулась. Чтобы не показать слез, навернувшихся на глаза. Она понимала – и умом и сердцем - что Анастасия в чем-то права. Во многом. Но в чем-то – тоже во многом – права и она, Татьяна. Просто она еще недостаточно умна, чтобы суметь это выразить.- Хочешь баранку? – спросила Анастасия, нарушая затянувшееся молчание.

Татьяна не глядя протянула руку. Баранка, которую сестра извлекла из кармана, была такая черствая, что ее даже не сразу удалось разломить. Татьяна откусила кусочек от своей половины, едва не сломав зуб, и закашлялась, подавившись. Зато теперь появился повод смахнуть слезы. Хотя ком в горле и так уже стоял. Она вспомнила недавнее прошлое, ?Штандарт?, маленькую Анастасию, карманы которой всегда были набиты ее любимыми конфетами ?Крем-брюле?, которыми она щедро угощала и родных, и офицеров, и матросов. У Анастасии уже давно не водилось в карманах конфет, один только сухой хлеб, но привычка делиться была неистребима.***Татьяна вспомнила тот разговор, который тогда казался все же абстрактным, год спустя, в Екатеринбурге. В тот день им на окна поставили решетки. Как будто они могли бежать! Нет, конечно, но почувствовали себя окончательно в тюрьме. Их так уже стремились унизить и ущемить, как только можно... Запретили открывать шкатулки с драгоценностями и доставать что-то из них. Татьяна со слабым злорадством думала, что большая часть дорогих украшений уже зашита под ее руководством в корсеты и находится вне досягаемости тюремщиков, но разве мало было другого? Их прогулки сократили до одного часа в день вместо четырех. Запретили передавать им из соседнего монастыря сливки и яйца. Отобрали фотоаппарат. Не позволяли запираться на ночь, а в течение дня двери в комнаты должны были оставаться полуоткрытыми, чтобы ?охрана в любой момент могла видеть, чем они заняты?. И вот теперь эта решетка.Счастлив тот, кому никогда не приходилось видеть пятна солнечного света, перечеркнутые решеткой. Так легко было впасть в отчаяние и уныние! Невыносимо было слушать удары молотка, прибивающие решетку, все равно, что удары, заколачивающие твой собственный гроб! Даже Мария, самая общительная из всех, вышла из комнаты.

Одна лишь Татьяна упрямо продолжала сидеть на кровати, поджав ноги и склонившись над вышиванием. Поднимая от него голову время от времени и бросая довольно высокомерный взгляд в сторону находящихся в комнате людей. Она уже не пыталась запоминать охранников в лицо и по именам, их слишком часто меняли. Но она не собиралась показывать свою слабость перед кем бы то ни было. Она вышивала на маленьких пяльцах по набросанному наскоро рисунку. У нее уже мало оставалось хороших шелковых ниток, главным образом остались красные и золотистые, их она всегда использовала много, потому-то и запасалась ими всегда с избытком. Она решила вышить горящую свечу из алого воска, и за ней – розу. Сейчас она уже не могла припомнить, успела ли закончить эту вышивку. В тот день она ее только начала. И работа продвигалась медленно, слишком неприятные мысли тяготили ее. Все еще не шел из головы тот случай на пароходе, когда их девическая честь подвергалась такой угрозе. И сейчас ей было противно вспоминать не о своем страхе, а о том, что его почти не было...В те дни Татьяна все чаще задумывалась над тем, что может, ей стоило быть поприветливее. И поприземленнее. Может быть, из-за своей холодностии сдержанности, она упустила в жизни что-то важное? Может, слишком ждала чего-то особенного и напрасно пренебрегала тем, что могла бы уже получить? Но, может, сейчас, перед лицом смерти, угрозу которой она уже сумела осознать, стоит думать не о том, чего она не успела в жизни, а о том, что успела? И не о благих делах стоит задуматься – пусть их оценят другие! А о грехах. Она заставила себя заглянуть в себя настолько глубоко, насколько возможно, и вспомнить самое постыдное из всей ее жизни.

Она всегда знала, что красива. Знала, что из всех сестер на нее первую всегда смотрят мужчины. Даже официальный жених Ольги принц Кароль влюбился в нее с первого взгляда. Однако сестры, лишенные ее ослепительной красоты и стати, со временем брали другим. Ольга из неказистого угловатого подростка, застенчивого, но вспыльчивого, расцвела неожиданно в очаровательную девушку. Лишенные яркой выразительной красоты черты ее лица были освещены изнутри таким небесным светом, что того, кто замечал ее, уже никогда не влекла холодная спокойная красота Татьяны. И ее это вполне устраивало. Потом подросла Мария – роскошная красавица, общительная и приветливая, и к ней тоже тянулись молодые люди, даже принц Кароль в итоге сделал предложение именно ей, а про Анастасию и говорить нечего - обделенная красотой, но обладающая бездной обаяния и природной живостью, она с самых ранних лет купалась во внимании окружающих...Но в отличие от сестер Татьяна и помыслить не могла даже о самом легком флирте. Надевала маску высокомерия и холодности. Ее царственное величие было ее защитой. Чертой, проведенной раз и навсегда, через которую никто так и не посмел переступить. Ольга щедро дарила свой свет каждому, кто желал к нему прикоснуться, Татьяна же запирала его глубоко в себе – для самых близких. И для того, кто сможет его разглядеть – даже очень глубоко.Болтали, конечно, всякое. Если ты царская дочь, даже проявление самого легкого дружеского расположения будут приписывать некой сердечной тайне. Но ничего не было. Никогда. Ни с кем. Даже малейшего движения души. И вместе с тем всегда что-то было, столько было в этой самой душе, что мама не могла не заметить и беспокоилась. Но впервые в своей материнской жизни ошибалась и искала причину ее душевных волнений не там. Не в том мире.***Тогда с Анастасией они говорили о страданиях, но еще не верили в них. Тогда все было еще довольно сносно. И можно было смиряться с тем, что это все какое-то фатальное наказание за ?страдания народа?. И все же что-то в Татьяне противилось этой мысли. Потому что где-то в глубине своего сознания она скорее догадывалась, чем понимала - народ здесь не при чем. И если придется, их жизни будут принесены в жертву не счастью народа, а амбициям очередных интриганов, дерущихся за власть…И так легко поверить, будто это действительно народ их ненавидит! А ведь это не так. Да, когда они были пленниками в собственном доме, многие подходили к решеткам парка и насмехались над ними. Но когда их увозили из Петербурга, у поезда собралась огромная толпа. Люди стояли и смотрели на них через окна вагонов. Просто смотрели. Им велели задернуть занавески. Они так и сделали, но она смотрела в щелку. И видела, что когда поезд тронулся, многие, если не все, снимали шапки и крестились им вслед...Какая польза народу в их смерти? Какая польза народу Франции была в смерти маленького Людовика Семнадцатого… И даже сейчас у нее сжалось сердце при мысли о нем, она подумала – я-то хоть пожила, хоть немного, а он ведь был совсем ребенком! Хотя многие верят, что он выжил и спасся. Она улыбнулась. Люди – благослови таких Бог – всегда будут верить в хороший конец, в чудесное спасение узников… Особенно невинных и юных. Хотя у таких историй не бывает счастливых концов…Нет. Бывают.Тот самый принц Хэл, о котором они читали тогда с Анастасией, тоже был в детстве узником, обреченным, казалось бы на смерть – и он спасся. И стал королем! Слезы снова обожгли ей глаза, но в этот раз это были слезы благодарности и восторга. Бог все же есть, и Он велик и милосерд, Он творит чудеса каждый день, вот только люди не желают их замечать.Жаль, она так мало знает об этом... И сейчас не у кого спросить, негде прочитать, и уже не написать кузену Дэвиду, чтобы он рассказал об этом... Смутно она помнила, что будущий король находился в заключении где-то в Ирландии, в замке... Она не помнила, да и вряд ли когда-то знала его название. Об Ирландии она вообще знала на редкость мало. Только смутное воспоминание о юной Мадонне, привезенной из Ирландии в старинное английском поместье, и пришло ей в голову.И еще она помнила стихи – совсем недавние, прочитанные ею уже в заключении и запавшие глубоко в сердце:О Ирландия, океанная,

Мной невиданная страна!

Почему ее зыбь туманная

В ясность здешнего вплетена?Я не думал о ней, не думаю,

Я не знаю ее, не знал...

Почему так режут тоску мою

Лезвия ее острых скал?Как я помню зори надпенные?

В черной алости чаек стон?

Или памятью мира пленною

Прохожу я сквозь ткань времен?О Ирландия, неизвестная!

О Россия, моя страна!

Не единая ль мука крестная

Всей Господней земле дана?Стихи плескались в ее голове, убаюкивая, солнце, прогревающее комнату, невзирая на решетку, усыпляло ее своей надежной теплотою......Или памятью мира пленною

Прохожу я сквозь ткань времен?..***У Мадонн глаза обычно темные. Но у этой Мадонны были синие глаза. И они смотрели задумчиво и без скорби, а нежные губы будто слегка улыбались. Своим собственным мыслям.Мадонн, стоящих в монастырях и аббатствах принято украшать, их облекают в богатые покрывала – голубые или пурпурные, затканные золотом. Их увешивают драгоценными украшениями и надевают на них венки из настоящих живых роз. Но эта бедная Мадонна, стоявшая в нише замковой церкви, была лишена каких-либо украшений.Генри снял с безымянного пальца кольцо - то немногое, что у него еще оставалось своего. Оно, наверно, не было очень дорогим, даже не золотое, а серебряное. С тремя маленькими темно-синими сапфирами. Они были почти того же цвета, что и ее глаза. Генри поспешно оторвал от рукава куртки шнурок и продел егов кольцо. Поколебавшись секунду, повесил на шею Мадонны, словно ожерелье.Он уже привык вслух разговаривать с Богом, но сейчас он словно онемел. Да и нечего было сказать, все мысли, чувства превратились в ледяной комок страха у него в душе. И он уже слишком взрослый, чтобы надеяться на избавление. И еще слишком ребенок, чтобы не просить о нем. Он опустился на колени и склонил голову.?Мне так тяжко, Госпожа. Я одинок и беспомощен. Я готов умереть, если моя смерть угодна Богу, и я не выкажу своей слабости перед Ним, но перед тобой... Тебе по секрету я могу сказать: как же мне страшно. Моя мать умерла, но ты для всех нас Мать, Та, что может пожалеть и не упрекнуть в слабости... Мне было бы легче, если бы рядом был бы кто-то старший и мудрый, кто не осудил бы меня за мой страх, сумел бы утешить. Не так страшно умирать, страшно быть совсем одному перед смертью. И еще страшнее думать, что никто даже не заплачет обо мне?.

..Татьяна, охваченная жалостью и непонятной печалью, сошла с пьедестала и прикоснулась к нему. Ему это снится, поняла она. Только снится, как и мне. Он так устал от тревоги, неизвестности и невыплаканных слез, что задремал, стоя на коленях, прислонившись лбом к пьедесталу статуи. Той самой, что через несколько сотен лет она увидит в английском особняке, и Ольга скажет - ты вырастешь и станешь на нее похожа. Она-то уже выросла – но он сейчас еще почти ребенок. И сейчас он нуждается в ее помощи и защите, а не наоборот.?Я так хочу помочь тебе, Генри. Чтобы ты вырос отважным и сильным. И чистым сердцем. Чтобы стал воином при жизни и после смерти - ангелом. Чтобы было кому меня спасти. И в благодарность за то, что ты уже столько раз спасал меня?.Она погладила его мягкие, слегка вьющиеся волосы. Он в ответ схватил ее руку и прижал к губам. Татьяна почувствовала, как слезы стекают на ее пальцы, и прижала его к себе.- Бог сохранит тебе жизнь, Гарри, я это знаю. Я обещаю тебе. Поверь мне, как поверил бы матери, как поверил бы Мадонне. Ты проснешься и забудешь обо мне, но уже не будешь так сильно терзаться страхом смерти и неизвестностью... я слишком хорошо теперь знаю, что это такое, и всем сердцем желаю избавить тебя от этого... Верь в то, что Богу ты важен. Он сбережет тебя для великих дел. Верь, что ты Ему нужен. Ничего не бойся. Ты проснешься и будешь сильным. И никакое зло больше тебя не коснется. Даже если по какой-то причине Он не сможет тебя защитить, смогу я.Я никогда тебя не оставлю.