Братство волка (2/2)
5. Тоска Тоска стелется черным зверем, опасным, жадным, ждущим лучшего момента, чтобы вонзить зубы и пустить в кровь тьму отчаяния. Тоска грызет червем, выедая легкие, мешая дышать. Пламя костра отгоняет ее неохотно, треща бессильно, испуганно. В очертаниях дыма, клубящегося в темном морозном воздухе, видится дом. Мани закрывает глаза, но так картинка становится еще отчетливее. Духов не обманешь преградой из век – для души они прозрачнее льдинки.
Когда-то у него действительно был дом. Были родные земли и родные люди, была жена, только дети все не получались – боги говорили, не время. Боги говорили оставить мысли об этом – только не объясняли, почему. Мани слушал и не роптал, верно неся их волю себе и племени. Мани не роптал, когда чужаки прошли по их земле. Не роптал даже тогда, когда люди начали угасать от незнакомой хвори. Он только просил богов помочь, но они, должно быть, тоже не знали, как. Мани их не винит, а тех, кого винил, уже нет в живых, но это вряд ли делает легче. Тоска по прошлому ломает ежедневно, ежечасно. Мани открывает глаза и ловит на себе взгляд Фронсака – напряженный, чуть взволнованный. Шевалье подходит и садится рядом. Он него пахнет прелой хвоей и большими кострами, родными запахами родной земли, но Мани не больно от этого, а хорошо и светло, и он позволяет себе улыбку. Фронсак привычным движением убирает с его плеча спутанную темную прядь, заглядывает в лицо, спрашивая о его грусти безмолвно. Мани дышит свободно, избавляя грудь от черных тисков. Тоска по дому съеживается и отползает дальше, когда он знает, что его названный брат рядом.
6. Удар Тома дрожит сильнее, а факел сжимает крепче. Фронсак замечает это не сразу и думает, что упрямый, пылкий, неуважительно пытливый мальчишка пошел за ним зря, но и благодарен вместе с тем – в этой охотничьей усадьбе слишком много отголосков боли, чтобы он вновь отважился заявиться в одиночестве. Лестница в подвал короткая, ступени узкие, но надежные, почти не скрипят и не проминаются под ногами, факелы освещают своды и каменные выступы – Фронсак устал, Фронсаку пусто, больно, плевать, но руки почти зудят в стремлении сделать набросок, совершенно машинально и приученно.
Знахарь почти не поднимает на него головы и абсолютно точно ни капли не боится. Слезы копятся под его веками, морщинистое лицо кривится от горечи. Фронсак пришел карать, добивать пришел, жалить своей яростью. Но старик перед ним несчастен глубоко и страшно, он тоже многое потерял, и выкормленный им же зверь ранен безнадежно, напуган этой болью, неожиданной, вытягивающей силы чересчур медленно. Фронсак опускается на колени, поджимает губы и тянется ладонью под доспех, к крупной морде, покрытой коротким, гладким, непривычным под пальцами мехом. Получивший не тех хозяев и не то воспитание – зверь этого не заслужил.
Короткий клинок выходит из ножен, едва взвизгнув. Зверь от удара ощутимо вздрагивает, на миг придавливая пальцы Фронсака к доспеху, и закатывает глаза, обмякая. Потерявший последнее старик склоняет голову и плачет почти бесшумно.
7. Безделье Тома душит скука. Он безнадежно скучает в объятиях красоток местного борделя, почти засыпает на приемах у знати, а книги – о, не говорите ему о книгах, только не о них, проклятье! Писать – это одно, но читать безделицы и бездумные очерки унылых современников?! В их краях редко найдешь что-то стоящее. Ну, вино, к примеру, неплохое, приезжий этот, Фронсак, с его индейцем любопытные. А в остальном скука-скука-скука – потому и вопросов к гостям море, хоть Тома и понимает, что навязчив совершенно неприлично. И потому взгляд вечно целится куда-то в сторону семейства де Моранжья. Среди всей этой застоявшейся мишуры Жан-Франсуа скучным не кажется. У него блистательная выдержка, движения резкие и выверенные, а не лениво-вальяжные, взгляд цепкий, ястребиный – и самую каплю горячечно-потерянный. По слухам, прогуливающимся в уголках чужих будуаров, он то ли невероятно брезглив, то ли отчасти стеснителен, раз не позволяет трогать себя. Женщины называют таких загадкой. Тома с ними согласен. Тома не очарован, отнюдь: очарование – это то, что он испытывает в адрес необычного Фронсака или прекрасной Марианны. От взгляда на ее брата пробуждаются желания и мысли куда более темные и жаркие, но маркиз голодно и стыдливо глотает вино, ничего не пытаясь сделать. Он выпитого горят щеки, от пристально-подозрительного взгляда Жан-Франсуа – нутро. Тома рвано выдыхает и отводит свой. Он так устал от этого безделья.
8. Правило – Мани, будь добр… Де Фронсак просит уверенно, как и всегда, но много, много мягче, нежели с другими. Он представляет Мани братом, рассказывает о нем как о священнике и улыбается снисходительно на неверяще-возмущенные смешки, мол, что с вас взять, узколобых. Мани послушно подходит, пристально глядя Фронсаку в лицо. Белый ученый командует – необразованный дикарь подчиняется, негласное правило, неизменная основа жизни: так это выглядит в глазах всех вокруг, и такая ширма им на руку. – Каждый поймет, кто внимателен, – заявляет Фронсак и приподнимает тонкие травяные побеги, являя скрытый за ними знак тамплиеров.
Он улыбается ехидно и победно, гордо задирает подбородок. Всего минуту назад Мани сказал, что здесь погибли люди – много криков, много боли. Девица де Моранжья слушала и глядела подозрительно – потому что знала, что правда. А теперь вот осматривает Фронсака, благосклонно, уверенно, словно только он тут говорил и только он был прав. Все верно. Еще одно правило этого мира: какой-то краснокожий выскочка не может быть выше христианина. Мани, склонив голову, завешивает лицо длинными прядями, чтобы скрыть улыбку, и почти смеется.
– Мне уже холодно, – с ноткой небрежной усталости тянет Фронсак, тщетно силясь спрятать волнение. Мани только тогда оборачивается и откидывает волосы за спину. Шевалье почти обнажен: на нем всего лишь тонкая сорочка до середины бедра, не спасающая от прохлады ночного воздуха, еще не успевшего прогреться от камина. Руки связаны за спиной и наверняка затекли под весом тела, выгнутого в дугу от нечаянной опоры. Мани смотрит только в глаза. Половина его лица и тела закрыта смоляными рисунками, и Фронсак оглядывает их довольно и нетерпеливо. – Подойди, – просит он, и Мани подходит – только затем, чтобы сдавить бледное горло. – Не забывайся, – с расстановкой произносит он, едва склоняя голову. Фронсак беззаботно улыбается и чуть заметно кивает. Когда ладонь сползает с его шеи на грудь и ниже, сминая в складки почти невесомую ткань, эта улыбка становится еще шире. Правил вокруг может быть неисчислимое множество, а у них на двоих по сути только одно: за закрытыми дверьми спальни, когда их никто не видит, командует Мани.10. Заплата Краснокожий аккуратно смыкает края ран, продевая кривую костяную иглу в кожу. Грегуар сдавленно стонет и впивается в его плечо ладонью. Ему больно, темно и жарко, душно пахнет костром, и он думает, что, должно быть, именно таков он – ад. Дышать тяжело, невыносимо, а рядом сидит этот индеец, оставленный в переводчиках, штопает его, как лоскутное одеяло, силясь удержать, и что-то шепчет-бормочет-напевает негромко. Грегуар сглатывает судорожно, высматривая в темноте мутный силуэт. Он ныряет в забытье, а, выныривая, снова видит его, и ему страшно, так страшно, Господи, помоги.
Страшнее ему было несколько часов назад – когда видел, как краснокожий душит капитана, и ничего не сделал, когда решил спрятать его, а их догнали. Всадников было немного, всего четверо – больше не осталось никого, и индеец дрался рядом с ним, только был более удачлив. Заговоренный он, что ли? Какие боги его хранят? У кого он выговаривает Фронсака сейчас? Грегуар слышит все как в бреду и позволяет себе упасть в больную темноту, лишь мельком чувствуя порывисто прижатые к щеке пальцы. Он уже устал бояться.
Фронсак просыпается от холода. Его, слабого и с ног до головы мокрого от пота, прошибает снова при виде краснокожего рядом, и он дергается в попытке подняться. Индеец тут же подскакивает к нему. Он отчего-то говорит на своем – что-то странное, режущее слух своей отрывистой напевностью, и с силой нажимает обеими ладонями на плечи, чтобы уложить обратно. Фронсак таращится на швы, на потухшие с рассветом обугленные ветки, на груду окровавленного тряпья по правую руку и ложится обратно, позволяет себя напоить и накрыть сползшими одеялами из сваляной шерсти. Он дышит тяжело, смотрит на индейца, не сводя взгляда, и понимает лишь то, что бояться больше не нужно.