Жизнь восьмая. Старость (1/1)

Ja, früher war er das mächtigste Wesen zwischen Zeit und Raum.Ja, früher war er ein schöner verbotener Traum von der Unsterblichkeit,sexy in seiner Erhabenheit.Der Graf geht auf einem Berg und weint.Ja, der Graf wartet bis die Sonne auf ihn scheint.

Der Graf by die Ärzte

Десять ступеней наверх. На каждую — по тридцать сантиметров. Итого — три метра. Полтора роста Сефирота. Всего лишь. Десять ступеней до света дня, до теплого воздуха, до надежды. Но с тем же успехом их могло быть больше или меньше.А ведь день начался как обычно — с кашля, слезящихся глаз, тошноты и болей в спине. На свете были старики и покрепче, но Сефирот не входил в их число, о чем искренне жалел. И не менее искренне радовался, зная, что не все так плохо, как могло бы быть. По крайней мере, он сам ходил, не страдал от недержания и просыпался в сухой постели, хотя и приходилось вставать по несколько раз за ночь. И Сефирот все еще жил в своем доме. В слегка покосившемся, требовавшем основательного ремонта, но своем, а не в богадельне, в которую рано или поздно попадал каждый второй старик. Дети и внуки были слишком заняты, чтобы возиться с предками. А деды и бабки требовали много заботы и вольно или невольно мешали и раздражали своим присутствием. Начиная с того, что не могли питаться тем же, чем и молодежь, заканчивая чутким сном, храпом и запахом приближающейся смерти.Сефирот знал, что далеко не все так думали, но его потомки справедливо не горели желанием забрать старика из деревни. Да и сам он не хотел быть обузой. Гордость сильного в прошлом человека каждый раз стонала, когда Сефирот представлял, что будет жить на иждивении у детей или внуков. Он — воин, бывшая легенда, разработавший в свое время гениальные тактические и стратегические планы — и сидит на шее? У тех, кому не дал ничего, кроме жизни?Иногда старик жалел, что не умер на поле боя. Погибни он, не пришлось бы доживать в этом пустом затхлом доме. Но не довелось бы увидеть и рождения внуков. Когда на свет появлялись собственные дети, Сефирот воевал, положив семью на алтарь Службы и Славы, и не мог вкусить радости маленькой победы жизни. Впрочем, он тогда не особо задумывался, что теряет. Что потерял.Когда прославленный воин вернулся домой, его встретили чужая жена и дети. Родные, с Аглией он провел самые нежные дни своей жизни, отпрыски были его плоти и крови, но... Он не знал их. Не знал, во сколько месяцев они сделали первые шаги. Не знал, какие слова сказали первыми. Не знал их тайн, страхов, радостей, секретов, сердечных привязанностей. Даже не знал, что младшая дочь обручена и вскоре выйдет замуж. И жить под одной крышей с Аглией было невыразимо тяжело. Она прождала его все те годы, пока Сефирот служил, родила и воспитала четверых его детей, но была чужой и непривычной. Отставной военный не знал, о чем с ней говорить, как наполнить часы долгого дня, как пережить неуютную ночь.Сефирот так и не научился жить с Аглией душа в душу. День за днем они проводили рядом, но как вежливые соседи, а не муж и жена. Когда женщина умерла — тихо, спокойно, во сне, — Сефирот не почувствовал боли, страдания или отчаяния. Всю свою жизнь он видел, как уходят другие люди, и Аглия не стала исключением. Ее смерть была легче и лучше, чем у многих друзей отставного военного. Но дети переживали, и Сефирот не знал, как их утешить. Он стоял в стороне и растерянно смотрел на их слезы. Закончилось все глупым и жестоким обвинением, больно кольнувшим своей правдивостью.— Тебе плевать! — с рыданиями выдавила младшая, Эсфира.Сефирот не помнил, кто выбирал ей имя. Не помнил, почему ее назвали «звездой». Не помнил... И если честно, то просто не знал.Оправдываться было бесполезно. Он был чужим своим детям. Случайным человеком, который претендовал на гордое звание отца. Тем, кого им всегда не хватало.Услышав упрек, Сефирот отвел взгляд. Ему было стыдно. За то, что не был рядом, когда они в этом так нуждались. За то, что дети выросли без него. За то, что ему и правда было все равно. Но было невозможно объяснить, _как_ он чувствовал. Всю жизнь Сефирот провел далеко от дома, появляясь на несколько дней, засыпая детей и жену подарками и с легкостью исчезая, возвращаясь к тому, что было смыслом, призванием и радостью.Укоризна в глазах и словах детей была справедлива. Неприятна, но справедлива.Сефирот отлично помнил, как сжал губы, поднял голову и посмотрел в глаза своим детям, не давая стыду проступить ярким румянцем на щеках. На лицах сыновей отчетливо читалось презрение. Хотелось закричать, спросить, чем они лучше, где их семьи, где проводят дни и ночи они, пока растут их дети, какое право у них обвинять отца, хотя бы у старших, заключивших уже по второму браку и наплодившим кучу незаконнорожденных. Хотелось выплюнуть им в лицо, что всегда был верен двум женщинам — службе и жене. А они...А они не такие, потому что их отца не было рядом. Потому что он не научил их верности. Не научил их любви на всю жизнь. Не научил уважать женщину, которая...И в то же время, Сефирот не мог отрицать, что это просто оправдания. Что в его отношениях с Аглией не было ни любви, ни уважения, разве что в начале, когда они только познакомились — юная прекрасная девушка и молодой военный, подающий большие надежды. Блестящая партия, красивая пара, и только. Она стала залогом и заложницей семейного очага.После похорон дети уехали, не сказав ни слова, и больше ни разу не появились в старом доме. Со временем Сефирот сумел заглушить неизвестно откуда появившиеся угрызения совести. Мужчина жалел, что связал свою жену, что у его детей не было отца, но ни на секунду не раскаялся в том, что отдал предпочтение службе. Даже когда лежал без сна и слушал звуки ночи. Он сделал свой выбор давным-давно и гордился прожитой жизнью. Невозможно быть идеальным и успешным во всем. Лишь иногда в сознании вспыхивал день похорон Аглии, и тогда Сефирот собирал букет и шел на кладбище, молча стоя перед могилой и прося прощения за похищенную семью.Глядя на ступени, ведущие наверх, мужчина сомневался, что еще когда-нибудь появится на кладбище. Живым. Зато в ближайшее время окажется там мертвым. Конечно, если его тело быстро найдут.У Сефирота не было друзей, которые зашли бы проведать старика и обнаружили, что никто не отзывается, хотя двери — нараспашку. Впрочем, не было и врагов, готовых сплясать на его могиле. И все же, лежать и смотреть на танцующую в солнечных лучах пыль было страшно. Не страшно раствориться в потоке жизни. Сефирота пугали оставшиеся ему минуты и часы.Если бы он более удачлив, то сломал бы шею. Оступился, испугался, почувствовал был короткую, пусть и яркую, вспышку боли и растворился бы в небытии.Если бы Сефироту повезло чуть больше, то он отделался бы только отбитой дряблой задницей. Говорят, синяки даже полезны — кровь приливает к поверхности, кожа становится более гладкой. Как у младенца.Только ни дама, ни кавалер не соблазнились сомнительными прелестями Сефирота. Наверное, покинули его вместе с детьми. Да и правильно сделали. Это тело давно отслужило свое и не заслуживало их лестного внимания. Но на секунду могли бы заглянуть в гости к старику. Хотя бы удача, бахамут с везением. Лежать в собственных испражнениях было слишком унизительно, а малейшее движение причиняло боль.И страх. Страх рос и креп с каждой секундой. Сефирот не чувствовал ног. Он пытался убедить себя, что это просто последствия паники, что кровь, как и прежде бежит по сосудам, что надо взять себя в руки и, несмотря на боль, выбраться из подвала, доползти до дороги, позвать на помощь, плевать на гордость.— Ну же, двигайся!Сефирот развернулся, вцепился в нижнюю ступень и взвыл от боли. Ноги пронзили тысячи иголок. Из глаз брызнули слезы.— Зато живой, живой, все еще живой, чтоб вас, — хрипло прошептал старик.Каждое движение отзывалось вспышками в переломанных костях. Сефирот _чувствовал_, как они смещаются, рвут мышцы, калечат внутренности. Или это просто казалось? Мужчина не знал. Слишком сложно было объективно оценить степень повреждений.Иногда, в прежней жизни, Сефирот держал за руку солдат, умирающих от ранений брюшной полости. Говорил им какие-то глупости или молчал. Если бы он только знал, что это такое, то не смог бы так спокойно и уверенно врать.— А вот тебя некому утешить, — хохотнул мужчина и тут же застонал, потревоженные внутренности отозвались болью.«Некому. Не-ко-му. А все почему? Правильно, потому что ты прожил жизнь так, как хотел. Еще и дурости хватило дожить до старости. Ах да, и ты был настолько горд, что не хотел угодить в богадельню. Не раскаиваешься, а?»— Нет, — хрипло сказал Сефирот, глядя в темноту погреба. — Нет. Ни за один день. Ни за один час. Ни за одну минуту.Кто-то рассмеялся в ответ. Мужчина хлестнул себя по щекам, игнорируя боль в брюшине. Некому было смеяться. Не-ко-му. Он один. Жил один, умрет один.— И я не жалею, слышишь? Не жалею.Жалел. Если бы он был хоть немного ближе к семье. Хотя бы после того, как вернулся домой. Если бы сумел переломить свою привычку жить _без_ жены и детей. Если бы сумел показать, что они ему необходимы, просто...Просто в его сердце всегда была служба. Не бумажная рутина, а та, настоящая, когда он сутками не спал, продумывая, как победить врага. И каждый раз, глядя на сломленного противника, Сефирот чувствовал... что-то. Сердце билось быстрее, кровь стучала в ушах, во рту пересыхало, блестели глаза и так сильно хотелось кричать, что крик застревал в горле, проваливался в желудок. Только ради этого стоило жить. Ради бессонных ночей и короких секунд после боя.Почему он не умер там? Все равно _та_ победа была последней. Насколько приятнее было бы остаться с теми, кто пал на поле боя. Насладиться еще раз короткими секундами, бешеным сердцебиением и... И упасть со счастливой улыбкой на губах. Романтично и пафосно. Зато не надо было бы цепляться за жалкую жизнь инвалида.Зачем? Зачем сейчас бороться? За что? Конечно же, ему повезет, и его зов о помощи будет услышан. И кости срастутся. И он сможет ходить. И... И... И... Все будет замечательно. Только зачем?Все по тем же причинам, что и раньше. Чтобы остаться в живых. Чтобы встретить еще один рассвет. Чтобы выпить еще одну кружку чая. Чтобы было кому кормить кошек. Чтобы чихать, кашлять, страдать от болей в спине, делать примочки, успокаивая слезящиеся глаза, и страдать от бессонницы. А для этого надо собраться с силами и подтянуться.Всего десять ступеней. На каждую — по тридцать сантиметров.