Глава 28 (1/1)

Ночь. Страх. Боль. Ненависть. Собственное бессилие и невозможность защититься. Душная тьма выпавших световых полей, в которой гнусные грязные лапы шарят по его телу. Тянут за волосы, безжалостно выкручивают запястья. Норовят залезть в рот, сжимают между ногами, сдирают одежду. Великое Северное Небо закрыло все свои глаза именно сейчас, когда его рвут внизу на части обезумевшие звери.Похоть. Две пары заскорузлых ладоней выделяются на влажно блестящей коже. На впалом животе под ремнём раскалённая полоса ссадин. Бока пятнают отпечатки этих ладоней, наливающиеся багровой синевой, слишком яркие в ослепительных перекрещивающихся конусах света. Под пальцами трещат чужие волосы. На кулак намотать - милое дело. Всё становище должно слышать, что вожак настоящий мужчина, самец, что под ним любая будет кричать, млеть и похотливым соком исходить. Сучка рыжая молчит, лязгает зубами, шипит, как взбешённый зверь, укусить пытается. По зубам бы паскуде дать, но портить личико ходовому товару - только себе в убыток. Она, эта дрянь, ещё узнает, что Метис по-доброму с ней обходился. Когда десяток мужиков через себя пропустит.Ночь, наполненная угрызениями совести. Мыслями о собственной ущербности и тоской. Желанием почувствовать рядом тепло. Он привык засыпать, слушая рядом чужой сердечный ритм, считая выдохи, не отдавая себе отчёта в том, что делает, касаться кончиками пальцев шеи, там, где под кожею медленно билась жилка. Сэт накроет его пальцы ладонью и можно будет подобраться ещё ближе, положить голову ему на плечо, так, чтобы лицо касалось рассыпавшихся кос. Их общение лёгкое, с любой точки понимающих друг друга людей, оно было свободным и счастливым. Можно даже не думать о том, что общение это окрасилось с конца лета тяжёлой чувственностью, оковами плоти, которые притягивали друг к другу и не давали разъединиться надолго.Анпу ощущает смутное беспокойство, даже выглядывает за дверь, прислушиваясь. Ни голоса, ни шороха, ни звука шагов. Это было неправильно. Ненормально. Чувство тревоги усилилось - не было этого до того дня, когда Сэт вышел к тем кочевникам и потом остался в ангаре наверху, перебирая ходовую равки. Оно приказывало подняться следом, узнать, всё ли в порядке там, на поверхности. Ему кажется, что беспокойство это оправдано, Сэт до чёртиков пунктуален, если сказал он, что закончил работу, значит и в самом деле закончил. Значит, что сейчас он оставит машины или отключит инвертор, скинет огнеупорную робу, отбросит маску и все инструменты сложит в ящик: аккуратность и рабочее место тоже ужасно важны для Сэта. И если он в самом деле задерживается, то должно уже быть сообщение. Он проверяет планшетник - нет ничего, пустота, точка, стэнли. Но сказал же - закончил. И это было на него не похоже. В таком случае прав Анпу и не правы все остальные: кочевники были опасны.В одиннадцать сорок вечера Анпу подходит к лифтам. Сэт дал ему коды доступа ко всем внутренним системам, просто так, чтобы тот не считал себя пленником на базе или его заложником, красивой шелковистой игрушкой. Сэт не сказал этого прямо, но Анпу понял без слов. Дверь заблокирована изнутри и нет возможности её открыть снаружи - Анпу знал этот фокус. Кто-то просто выкрутил сторожки с той стороны, заблокировал магнитные замки. Он чувствует, как вспыхивает лицо: извне не проникает ни одного звука, и эта дверь, этот сообщающийся со шлюзовыми камерами коридор - части внутренней системы, и тот, кто заперся изнутри, возможно, знал, как поступать.И когда дверь открывается, потому что Сэт был бы плохим командиром и никудышным системщиком, если бы не оставил вот такой вот лазейки - Анпу слышит гогот и ржание, как будто животные устроили праздник похоти, нашли маленькую самочку и давят её своими телами, стремясь как можно скорее спустить сперму. Он едва не спотыкается о мертвеца. Колесо всё так же смирно лежит, футболка на его лице пропиталась кровью, застыла железистыми сгустками. Этот мертвец лежит не так уж давно, тело по-прежнему гнётся, окоченели разве что мышцы лица и нижняя челюсть, он медленно-медленно остывает и будет остывать ещё долго - в ангаре плюс тридцать по Цельсию.Он видит, как в конусе тёплого жёлтого света тот, кого называли Метис, наматывает на кулак косы Сэта, упирается ботинком ему в обнажённую поясницу, и тело выгибается, будь Сэт менее гибкий, позвоночник бы переломился в двух местах минимум. О, Анпу прекрасно знает эту позу, когда один удерживает за неестественно вывернутое предплечье и кажется, что в следующее мгновение затрещат плечевой и локтевой суставы сразу. И это такая боль, она острая и яркая, как вспышка, как ожог раскалённым железом, сначала не понимаешь, а потом прошибает холодным потом, и у тебя нет выхода, кроме как покориться. Он так остро осознаёт свою ненависть к насилию, сопряжённую с чувством животного ужаса, наполняющего Сэта: как же, чёрт возьми, ему больно и страшно, как ему отвратительно. Сколько раз его самого ставили в эту проклятую позу и потом он лишил ублюдочную четвёрку удовольствия, обстриг волосы под машинку, чтобы не тянули больше за отросшую гривку, не запрокидывалась мучительно голова, не трещала шея и не выворачивались неестественно ключицы. Он знал, что должно за этим последовать, знал, насколько же будет больно, как сведёт бёдра от этого кинжального удара, поднимающегося от промежности к пояснице и дальше, по враз взмокшей от пота спине, выстрелом прямо в затылок, и не остаётся ничего, кроме стона, мольбы о пощаде, которая никогда не будет услышана. И сейчас, в этот самый момент, два скота, явившихся из Степи, пытаются сделать его божество своим. Никто и никогда... Анпу задыхается. Никогда! И никто, кроме него, не может коснуться Сэта.Это чувство ненависти и запредельной ревности, ущемлённое право собственника, на глазах которого крадут его сокровище, изымают из ларца златокованную узду и уводят из конюшни драгоценного зверя, забирая и седло, шитое золотом, и бесценный чепрак, зная, что стоит этот зверь намного дороже, чем десяток талантов серебра, но разве это заменит утрату? Эта злоба разъярённой самки, которая защищает гнездо от вторжения извне, самца, к чьей стае подошёл чужак, посмел посягнуть на семью. Невероятно тяжёлое чувство. Оно древнее, как тектонические сдвиги планеты или остатки огромных доисторических животных, которые могут отыскаться в соседнем известняковом карьере, который чуть севернее. Древнее, как раскидистый исполин на холме, пружинисто скрюченный и не единожды целованный молниями. Неподъемное, как литосферная плита, на которой стоит эта База. И это чувство появилось раньше наркотиков, опьяняющих напитков, литаний Сэта, раньше колеса, письменности и даже внятной речи - иррациональный инстинкт уязвлённого в своих правах, инстинкт зверя и логова.Это как искусство оберегать, сохранять, воздействовать, взаимодействовать, принадлежать, отдавать, защищать от любых посягательств, бесстрашно бросаться на любого врага, не осознавая опасности, уводить от беды, предчувствовать что-то. От первобытных времён, когда было логово для одной пары, до времён ацтеков, египтян, римлян железных, напыщенных греков с их мумиями, пропитанными благовонными смолами, с пустыми глазницами, смотрящими в музейный мрак, инков с нетленными, вечными храмами, латынью меднозвенящей… От брошенной перед самкой добычей до зажатого в книге или спрятанного в медальоне локона, до катакомб христианских, забытых легионом иссушенных тел, безобразно расставленных вдоль стен, а иногда и укрытых золотой плащаницей, до современных реалий, будь они прокляты вместе с прикладною евгеникой. Потому что у него с Сэтом есть практически вечность, ведь биокибернетика и наноинженерия решили проблемы старения и человеческого износа, в их крови циркулируют наниты, достраивающие теломерами ДНК, подавляющие пролиферацию патологических изменённых клеток. Это чувство неистребимо, оно животно и вечно. Струится по его кровотоку и нет сейчас того чудовищного выбора между жизнью и смертью, он должен отнять жизнь двух других, принести жертву на алтаре своего божества, откупить чужой кровью его самого. И это отсутствие выбора так просто, очевидно, чудовищно и изящно: не оставлять их в живых.Это древнее чувство собственника не древнее собственных страхов, и, оказывается, так легко преодолеть их, подхватив квадратный гвоздомёт, лежавший в равке. Вот те, кто осквернили его божество... Их двое и Анпу видит пустоту в их глазах. Она никому не интересна, об этом никому не нужно знать, но вот они оба перед ним, как двое животных в конусах света. Он точно знает, он видит, что их привело в этот ангар - они не решались сперва, но потом стало просто кошмарно. Они поставили на кон всё - свои и чужие жизни, Семью и даже всю Степь. Пришли сюда, чтобы сначала не понять, кто же Сэт - командир этой Базы или объект дрянных желаний. Они не пришли сюда, чтобы подивиться воссоздаваемому тепличному комплексу или кропотливой и долгой работе инженеров-энергетиков, чтобы взволноваться, увидев всё это великолепие энергоблоков и внутреннего комплекса жизнеобеспечения, систему фильтрации и подачи воздуха и воды… Зато они смогли прийти к убогому, скотскому умозаключению, решив, что Сэт может быть объектом их желаний, первичных потребностей. И их тянуло в ангар, как магнитом, в эти ремонтные боксы, всё-таки они априори сильнее, чем Сэт, всё-таки хозяева Степи, это их право, им надо. Всё это Анпу читал по их блестящим, стеклянным глазам, слюнявым заеденным уголкам ртов, по грубым, немытым рукам, негнущимся спинам, по волне скотской вони, источаемой взбудораженными животными.Прах к праху, земля к земле, верно? Сэт всегда был deus ex machina, богом дигитальным, восстающим в ВР как практический абсолют. В мире реальном ему было нужно божественное орудие. У орудия был воронёный кожух, квадратный ствол и скошенный приклад. "Стигмат" - гвоздомёт, переделанный Сэтом из полуавтоматической гаусс-винтовки, сейчас казался ласковым металлическим горностаем, угнездившимся на его плече. Разгонник был намного меньше, может быть, он был штукой и не ахти, но Сэту он оставлял вторую свободную руку под станнер или ножи. Он не умеет стрелять и, возможно, никто из ангара больше не выйдет. Но выбора нет никакого, он должен поступить именно так. И до восстановления справедливости, равновесия - называть это можно как угодно - полтора десятка шагов.Метис уже представляет, как натянет рыжего, примеривается, трётся. Кто откажется смотреть на поверженного врага, тем более, если враг просто сучка с белым и гладким телом, которая сама виляла задом и напрашивалась на член, но внезапно решила, будто она недотрога и королева. Можно было бы слегка помочь себе, растянуть пальцами, но не первый раз, небось, мужика принимает, прогибает спину до хруста, даже, как шлюха, задницу подставить умудряется. И молчит, тварь, как будто язык ему кто откусил! И не такие упрямые под Метисом кричали, а потом ещё и добавки просили. В жизни у него не было женщины, которая могла бы в чём-то сравниться гладкостью и упругостью кожи вот с этим грёбаным крысёнком, всё ещё пытающемся вырваться, жалко трепыхающемся, ставшим скользким от пота, как речной угорь. Не было у баб в Семье таких ярких волос, не пахли они так же сладко, призывно, разомлевшими на солнце цветами, молоком парным и мёдом, вот только что у пчёл отнятым.Единственное, чего от них можно было добиться, так это удалить все волосы с тела. Конечно, это дорого обходится - где в Степи найти крем-депилятор для женщин? Они используют сахар, нагревая его с лимонным соком на маленьких сковородках на открытом огне; с помощью этого состава с половых органов нужно удалить всё до последнего волоска, быть голой, иначе муж уйдёт, так и не прикоснувшись к жене, сказав, что она не чиста. Волосы удаляли у себя только замужние и, понятное дело, шлюхи, а у них ещё чище, чем у своей бабы. Им, трудягам, и полтора десятка мужиков за день обслужить иной раз удаётся, и никто не уходит разочарованным. Вот и у рыжего на теле ничего лишнего нет, гладкий-прегладкий. И между бёдер ни волоска, как у девки перед свадьбой, да и бёдра белые, загаром не тронутые, солнце его, тварь эдакую, только на лице и предплечьях и подрумянило. Чёрта с два его удержать можно было, кабы не Абакан, выкрутивший руку так, что едва не сломал разом и локоть, и ключицу.Конечно, и Абакан своего не упустит, уже и спустил рыженькой на лицо, а не уймётся. Только Метисовых советов ему не нужно, сам знает, как с бабой обходиться, и дураку распоследнему будет понятно, что рыжий упирается, губы закусывает, чтобы не слышно было, как ему самому не терпится на член надеться. Метис полностью погружён в свои ощущения, он уже представил, как сладко будет втискиваться в рыжего, как тот вскрикнет жалко, испуганно, как задрожит, будет умолять остановиться, а потом начнет сам выгибаться и подмахивать. Все эти сучки так делают - сначала ломаются, а потом просят трахнуть их.Абакан согласен с вожаком - им в самом деле достался лакомый кусочек. Кто же знал, что хакер в действительно вылетит в отключку, мгновенно растеряет всю свою дерзость и самоуверенность и станет тем, кто он есть - сладкой рыжей сучкой, только и ожидающей, когда её трахнут. Жаль, что в рот рыжему больше ничего не запихнёшь - зубами клацает, как земляная пиранья, два пальца Малышу оттяпал - как срезал. Ну так скучать Абакану и не придётся, можно по-разному с игрушечкой поразвлечься. Синяков ему наставить тоже приятно будет. Закручивает безжалостно тонкую кожу на груди, тянет за штанги в сосках, добивается судорожной дрожи боли. Видит, как по мелово-белому лицу с пылающими алыми разводами под закатившимися от боли глазами медленно ползёт световой зелёный треугольник лазерной наводки. Не понимает, что это значит, ведь дверь была заблокирована, никто не мог зайти, и если сейчас кто-то целится в них из винтовки, значит, предал Малыш, свинья недорезанная, и прав был он, Абакан, дурную траву нужно рвать с корнем. Да, мальца не стоило в живых оставлять.И он видит, как из жуткой тьмы, из-за чернильной границы, выходит второй медик, а он так и не запомнил его имя, короткое, мягкое, вроде бы женственное, хотя, оказывается, в нём женственности нет и в помине. Лицо не лицо вовсе, а маска, снятая с мраморной статуи, безразличное, бесцветное. Живого - только тёмные брови и глаза… Два колодца в морозную бездну. Вспомнилось почему-то вдруг детство, бабка и глаза другие - блестящие, быстрые из-под покрывала, чёрные, как ягоды тёрна, и сказки - слова, когда-то запавшие в душу, что красота-де в глазах смотрящего. А ведь взгляд приковывает - так луна светит отражённым светом, так сияет белое серебро, не бывает настолько правильных лиц, обязательно будет какой-то изъян, а тут всё безупречно, строгость линий... И этим будет владеть он, не сейчас, так чуть попозже.Повисает тишина, в которой слышно рвущееся дыхание рыжего и щенячий жалкий плач Малыша, баюкающего свою искалеченную руку. Абакан разевает рот, он хочет сказать вожаку, что они уже не одни, что сюда явился беленький, как незваный гость к дастархану, и...Щёлк-щёлк. Забавный такой звук, как стук собачьих когтей по бетону. Большая такая собака забежала в ангар, остановилась, принюхалась и метнулась сюда, к Метису, ткнулась горячим и сухим носом ему в затылок. Своей смерти Метис не слышал, свет всегда был быстрее звука. Он видел, как сверкнуло что-то за стеной, и на мгновение, на одну-единственную секунду, всё стало таким запредельно-ярким, не настоящим, как будто выкрутили резкость на максимум. Он видит близко-близко капельки искристого пота на спине рыжего, видит подбритый затылок и отрастающие волосы у него на висках, яркие такие, золотисто-рыжие, на вид совсем мягкие... Видит расплывшиеся на плотной коже синячищи - багровые, синие, даже на вид очень плотные, и свою собственную влагу - слюну и смазку на заднице. Жаль, не бывает баб с такими же бёдрами, шёлковыми, белыми, одно удовольствие между ними оказаться. Метис в этом толк знает. Он замечает враз побелевшие глаза Абакана, как будто увидел тот что-то совсем невозможное, нереальное, как будто бы явились в ангар Призрачный Ездок и Мёртвый Дальнобойщик и оба, что называется, во плоти.Щёлк. Эта псина почему-то белая-белая, как молоко, шкура у неё гладкая и холёная, ни единого пятнышка, уши большие и стоячие, как у степного меташакала, если, конечно, бывают шакалы размером с моноцикл. Она тыкается носом ему в затылок и Метис перестаёт существовать. Звука выстрела и свою смерть он не услышал. Раскалённый двенадцатидюймовый гвоздь входит в его затылочную кость, отдавая инерцию замкнутой герметично структуре черепа, из-за образовавшегося избыточного давления кость расходится осколками. Мозг вскипает, на спину рыжего падают дробные мелкие капельки. Щёлк. Сволочь, которая пристрелила вожака, перезаряжает, досылает патрон в патронник. Метис ещё некоторое время стоит в позе случки, пальцы судорожно впиваются в атласно блестящий бок. Ещё одна вспышка и до Абакана доносится гром, как будто обрушилась часть крыши ангара, и, едва не оглохнув, разевая рот, как сухопутная рыбина, пытаясь выровнять рвущее уши давление, кочевник понимает, что в вожака палят из гаусс-гвоздомёта, оружия беспощадного ближнего боя, предназначенного для короткой свирепой схватки насмерть. Метис, точнее то, что было Метисом, издаёт булькающий хрип и валится набок. Жирное тело, только что беспощадно волосатым пахом толкавшееся в рыжего в попытке войти, содрогается, но вовсе не от той причины, о которой мечтал вожак. Смерть, шагающая из-за очерченной темноты, беспощадна, она крадётся в громе разорванного воздуха, образующегося, когда какой-то предмет преодолевает сверхзвуковой барьер, и она очень близка. В ангаре повисает запашок свежей крови, ликвора, палёной плоти и дерьма - обделался Метис, сфинктеры, удерживающие в себе кишечное содержимое и содержимое мочевого пузыря, расслабились, и это было ещё и позором. Одно дело - умереть на бабе, да не первой за этот вечер, другое дело - быть убитым, пытаясь трахнуть чужого командира, пусть он на самом деле хоть сто раз рыжая шлюшка, да ещё и обделаться напоследок.Абакан выпускает косы рыжего, почти раздавленного неподъёмной тушей покойника. Тот слабо стонет, ударяясь головой о пол, закрывает лицо ладонями в неосознанном жесте самозащиты. К нему, к сучке этой, он успеет вернуться, да и не выглядит он так, словно его можно до смерти затрахать, скорее всего с самого семь потов сойдёт, а этот даже не кончит. Это Метис игрушку оставить не смог, ему ведь нужно как можно скорее внутри оказаться, чтобы громко было, с криком, слезами, с брызгами, можно и так, чтобы с кровью, а уж с синяками на бёдрах и животе обязательно. И чтобы сучка, что под ним кричать не хотела, в итоге колени вместе свести по утру не смогла. Вот и издох сейчас, как собака, только кучу говна навалил.Прогремевший последний выстрел выбивает пол из-под ног. Был Метис - и не стало. Разлетается веером карминно-красной камеди голова, лопается череп по швам, брызжет во все стороны: рубин, молочный агат, раскалённая медь, бусины коралловые… Всё, что есть красного, но нет у Абакана синонимов и эпитетов, его словарный запас слишком беден, нет там сравнений для императорской багряницы, для цветов спелой вишни и кумачового флага. Там нет понятий, как дружеская привязанность, верность супружеская, нет понятий нежности или заботы, есть четыре десятка определений для неисправности котла под капотом траченого временем армейского "хаммера", есть синонимы поломок и отказа оружия, есть слова, обозначающие прибыли или убытки, десяток-другой для определения ненависти, сотня слов для вражды, для кровной мести… В языке кочевников нашлось мало определений для красоты и гармонии, но остались определения собственности - тонкие оттенки владения другим человеком, от супруги до наложницы, шлюхи обозной или просто раба, долгового или по праву рождения.Беленький стоит, удерживая его на мушке, хотя обойма точно пуста, даже в увеличенный магазин больше сорока гвоздей у гауссовки не впихнуть. Тонкий, потрясающе красивый, напряжённый. Руки у него такие прекрасные... Что стоит представить себе его под покрывалом, тяжёлым таким, дорогим, никому не показывать, держать при себе, а кто его, это покрывало подымет, кроме мужа и хозяина? Никто, за такое убивают, не задумываясь. Зато вот руки всему становищу видны будут, всей Семье. Белые, сахарные, пальцы длинные, ещё и кольцами унизать, чтобы все видели... Сокровище. Абакан поднимает примирительно руки, улыбается, говорит:- Ну что же ты, лапушка, ствол положи, а то можешь пораниться...Член опал, да и похоть враз поулеглась, ему не хочется, чтобы беленький его пристрелил, как стреляют в метасобаку, забежавшую по своей дури в становище. Он видит - высадил всю обойму парнишка в Метиса, не пожалел, только стрелять он совсем не умеет, ствол в руках ходит, и отдача у гауссовки не слабая - побило плечо. Сейчас у него, поди, аж в животе дрожит, да и оглох от выстрелов, в голове колокола гулом гудят, в глазах двоится. Земля тебе пухом, Метис, но таков закон Степи - всегда может найтись тот, кто окажется сильнее тебя. Абакан смотрит, как возится беленький с гвоздомётом, как скользят пальцы, как тот неумело вертит обойму, не знает, что надо бы ещё и питание отключить. А то током шарахнет от катушки, побьёт кончики пальцев.- Я не обижу, - говорит Абакан, поглядывая одним глазом на то, что осталось от вожака. Жалкая горка плоти, которую растащат поутру метапсы, если не облить бензином и не сжечь. Теперь у Семьи будет новый вожак - он, Абакан. Он всё ещё верит, что уговорит, переубедит, ведь если разговаривать с этим мальчиком, как с разъярённой женщиной, схватившейся в палатке за нож, или с оскалившейся псиной, спокойно, уверенно и ласково, то он бросит гауссовку, ведь заметно, как трясутся у него руки, он взвинчен, не уверен в себе, напуган. Наверное, ему в жизни не приходилось за ствол хвататься или в кого-то стрелять. Уговорить, заболтать, сказать, что не обидит, приласкает, будет защищать. Что рыжий там или не рыжий, а он всё же лучше, как самец, как мужчина, хозяин, и тогда вот это трясущееся сокровище выронит ствол, разрыдается, осядет на пол, и можно его голыми руками брать и стреножить, да ещё и взнуздать, чтоб не кусался... И сделать своим. А с истерзанным рыжим Абакан справится и сам, сил у твари норовистой не осталось, теперь он не будет клацать зубами и огрызаться, смирненький стал, как выезженный. Мелькает шальная мысль - а если вдруг встанет сейчас и снова кинется, Абакан видел рыжего в бою - если бы не крикуны и не станнер, он бы положил всех четверых рядком, а не только Колесо. Даром что баба-бабой, а драться всё-таки не дурак.Да только толку никакого, не смог обхитрить Метиса, жаль, что в рот его Абакан не успел попользовать, пока тот в отключке на руках висел. Теперь когда дастся... Зато сейчас, как только доберётся он, Абакан, до беленького, вынет из слабых сахарных пальчиков квадратный приклад гвоздомёта, да и пометит внутри, будет у него две наложницы, разные, да горячие, ни с кем из Семьи не поделится, хоть и не по закону, но трофеи, взятые в бою, должны отходить победителю. Он делает осторожный шажок вперёд, стараясь не спугнуть, даже ладони показывает. И ещё бы полшага.Но он, дважды проклятье, вцепился в этот ствол, как девка в дарёные цацки, и отдаляется от него скользящим, хищным, пружинистым шагом, не сводя глаз, держа точку затылком и уходит ведь с воображаемой линии атаки так грамотно, как будто всю жизнь потратил на крысиные разборки в Метрополии этой. А ведь мальчик не дикий, городской, ухоженный, гладенький. Оскаливается внезапно по-звериному, загораются на самых донцах зрачков зеленоватые пёсьи огоньки.Краем глаза Абакан замечает, как рыжий всё-таки выбирается из-под туши вожака и медленно поднимается, опираясь на сбитые костяшки пальцев, тяжело, как смертельно раненый зверь, приготовившийся к броску. Ноги его не слушаются, вся тяжесть бренного мира лежит сейчас на обнажённых плечах. Сэт не вполне осознаёт, где находится, базис забрал всё, что было в резервах на ускоренную регенерацию повреждённых нервных тканей, клетки зацепились новыми нейронами за тончайшую складчатую поверхность колонии базис-модуля и умная техника перераспределила функции, уже определив часть неокортекса, которая будет поглощена следующей.Абакан прикидывает, что же он сделает, когда окажется на расстоянии вытянутой руки от беленького. Ударить прямым в челюсть, а когда обмякнет, отобрать оружие, потом быстренько перехватить руки в запястьях хотя бы шнурком, который совершенно точно был у него в заднем кармане. Хорошее это оружие - гаусс-гвоздомёт. Не модифицированный "малинхер", калибр у него поменьше. Хотя штучка, конечно, убойная - вон в какую кашу разнесло череп Метиса, не голова, а чёрно-кровавый пудинг, смешанный с остывшими брызгами металлического расплава.Анпу вынес приговор обоим в тот самый момент, как взял в руки гвоздомёт Сэта. И этот приговор был одинаковым как для Метиса, так и для Абакана - смерть. Он не подлежал обжалованию, он был единственно верным решением в сложившейся ситуации. Медик вставляет плоскую лёгкую обойму в патронник, там не гвозди, там керамические заряды с композитным сердечником, и щёлкает выключателем. Индикатор питания весело мигает зелёным. Через оптику Анпу отчётливо видит бьющееся сердце в стеклянной груди кочевника. Отнимать жизнь врага легко и естественно. Он не ощущает отвращения, ужаса или тошноты, он холодно констатирует про себя и расслабление сфинктеров Метиса, и высокомолекулярный запах страха, выступивший вместе с потом на дублёной шкуре заросшего дремучим волосом ублюдка, который прикасался к лицу его божества. Который осмелился пометить его своими жидкостями.Они попытались взять то, что не принадлежит им, осквернили чужое. О, он сожалеет, что нет возможности вернуть к жизни и убить ещё раз, потому что не прогорел запал, не улеглась злоба. Этих двоих он ненавидит глубоко и искренне, как и своих родителей, насильников, своё прошлое, ущербность проклятую. Он не подозревал, что можно ненавидеть так яростно, всепоглощающе. Это чувство острое и блестящее, как скальпель, вспарывающий беззащитную плоть без анестезии, оно такое же, как преданность Сэту - безграничная, чистая, уродливая и животная, исходящая из глубины всего его существа. Это желание вцепиться в горло врагу, сжимать челюсти, пока тот не издохнет, не изойдёт пенной слюной асфиксии, вырвать у него сердце и печень, бросить подальше, а потом вколотить останки в бетон, бить прикладом, пока не устанут руки, спалить их становище, спалить всё... Потому что за всё нужно платить, есть уродливые слова - такие как карма, кисмет, судьба. И если ты совершил зло, то оно должно вернуться к тебе тысячекратным, чтобы видел каждый, ужасался и не совершал более... А потом, успокоившись, утащить Сэта на себе в их логово, в тёплое гнездо, смыть с него чужой смрад и лежать, зализывать раны, свернувшись рядом, чтобы тот по-звериному уткнулся ему в живот лицом. Знать, что миновала опасность и щериться на каждого, кто осмелится подойти к нему поближе, подойти к ним обоим.Выстрела Абакан не услышал. Он даже вспышку не успел увидеть. Для него просто выключили свет, сжался окружающий мир в бесконечно малую точку, в которой смешалось всё: и недосягаемая, идеальная, холодная красота существа, которым он хотел обладать, и терновые глазки бабки, спрятавшей морщинистое лицо под полосатым покрывалом, обшитым надо лбом бряцающими золотыми кругляшками, и горбоносый профиль рыжего с ярко-алыми маркерами, вспыхивающими в темноте, как тлеющий уголь. Сжалось, перевернулось, завертелось круговертью метельной, в которой проскакивали искры костра, и превратилось в небо, пожираемое яростным ядерным стронцием, и абрисы двух лиц чужих на нём такие красивые, выжженные свирепым послеполуденным солнцем. И в этом беснующемся постядерном мире не нужно уже ничего: ни оружия, ни чоппера, ни броника. В этом мире не будет потрясающего воображения, недосягаемого совершенства существа, которым бы он хотел обладать, не будет свирепого вожака, Семьи, законов Степи, таких простых и понятных. На короткое мгновение, перед тем, как керамический заряд, разогнанный созданным катушкой чудовищной силы электромагнитным полем до сверхзвуковых скоростей, испаряет часть его лобной кости и лобные доли, а инерционный удар разбрызгивает содержимое черепной коробки по весьма обширной площади, Абакан успеет ухватить за самый кончик хвоста удивительно яркую мысль. В ангаре есть двое чудовищ: свирепая тварь, чёрный матовый зверь с огненной гривой, стоящий за световыми конусами прожекторов, и ещё один, молочный, изящный, лежащий подле первого, у его ног, облизывающийся тонким алым языком. Пережить точное попадание из гаусс-гвоздомёта невозможно. Тек в высокотехнологичной бронированной скорлупе после него идёт в утиль, при соприкосновении с разогнанным до сверхзвуковой скорости керамическим снарядом броня превращается в жидкость, разлетающуюся мелкими брызгами, а плоть, защищённая этим металлом, испаряется. Гаусс-гвоздомёт этот был опробован лично Сэтом на многих объектах: от ховертанков до покрытых хитином порождений суммарных технологий и симбиотической медицины "новых людей", и результат был всегда неизменен - стопроцентный смерть-фактор.Изумлённая тишина опустилась на колени в ангаре. И были её одежды белее хлопьев пепла, оставшихся на месте бушевавшего ядерного пожара. Анпу стоял на самой границе света и темноты и не мог опустить гаусс-гвоздомёт. Мышцы окаменели. В крови бушевал адреналиновый шторм. Билась в мозгу ужасная мысль: Сэт принадлежит только ему. Пусть это греховно, неправильно, пусть это всё извращённо, и его мораль будет вывернута, убога, животна, пусть выросла из грязи, замешана с кровью, пусть это игра извращённая или подобие сказки. Но Сэт только его. И это естественно, правильно, так и должно быть. Невозможно представить на его месте кого-то другого и себя рядом с кем-то. Такое случается со всеми, с каждым, с любым человеком, когда ты вдруг понимаешь, что ты сам по себе не целый, и в тебе есть нечто пустое, заполнить эту пустоту может только один. И ты его ищешь, упорно, отчаянно, может быть, всю свою жизнь, а некоторые и вовсе не смогут найти, довольствуются каким-то эрзацем. Анпу нашёл и своей полнотой пустоты он не намерен делиться. Он скалится по-животному, обоняет запах перегретой электроники, металла и палёной плоти. Опасность вроде бы миновала, но это чувство обманчиво, неощутимо, чувство, что снова нет никакого контроля. Он делает полдесятка шагов, которые так и не смог бы никогда одолеть Абакан, лежащий, как сломанная кукла, разбитая выстрелами из гвоздомёта. Просто горка окровавленной плоти - ни лица, ни грудной клетки, как будто внутри взорвалась крохотная термобарическая граната. Сэт, выбравшийся из-под смердящего мертвеца, залившего пол не только кровью, но и своими отходами, так и сидел, глядя в пустоту прямо перед собой.Он опустился на колени рядом с Сэтом и тот обхватил его обеими руками, не пытаясь подняться. На это просто не хватало сил, оставалось инстинктивное - почувствовать, убедиться, что с ним всё хорошо. От кожи Сэта исходила острая животная вонь, совершенно ему чуждая, даже если он и вкалывал по десять часов на жаре в рабочем комбезе, не пах всё же, как скот. Это его страшно волновало. То же душное, животное беспокойство, потому что там, где он прежде обонял только его, прорывалось чужое. Непонятное чувство было внутри - мука, отчаяние, ярость, недоумение, ревность и желание забиться в логово, отмыть то, что принадлежит ему, а после лежать рядом, знать, что Сэт - снова его, и никто не посмеет... Никто. Кроме него.- Пойдём, - говорит он. Подлезает Сэту под руку и пытается добиться от него хотя бы какого-то физического ответа. Анпу руководствуется разумными доводами: он не хочет, чтобы кто-то из команды видел Сэта таким - растерзанным, изломанным, с остановившимся взглядом, обморочно-бледного, холодного. Движения замедленные, как будто Сэт двигается через слой плотного геля. Анпу тащит его за собой, упрямо толкает плечом под локоть, тянет за разодранный пояс, помогая подняться, тормошит, не даёт впасть в сопор.- Ну же!..Не так уж это и тяжело - принять на себя вес, на десяток килограмм отличающийся от собственного. Анпу не задумывается, что на адреналиновом откате он может порвать себе связки, дотащив Сэта на руках, взвалив его себе на плечо в пожарной хватке, и не почувствовать, как трещат сухожилия, как дрожат перенапряжённые мышцы. Быстро, ещё быстрее, пока есть у хакера в печени остатки гликогена, накопленного в состоянии покоя. Может быть, он успеет до того, как система решит, что для сохранности структур стоит погрузить своего носителя в кому и подождать медицинской помощи в состоянии кибернации, замедлив все обменные процессы. Если бы он поднялся сюда в хиркостюме, то была бы в кармане пиявка с концентратом, со стимулятором. Анпу закусил губу, застонал от собственного бессилия. Он уже представил, как посыпятся ненужные вопросы, как обступят люди, нужно будет что-то соврать, потому что никто не должен узнать о том, что тут произошло. Ложь - это грех, чудовищный, практически первородный, но ведь было понятие такое, слышанное краем уха, святая, вроде бы, ложь. И не будет особо критично, если он просто не скажет... что здесь произошло на самом деле. Пальцы Сэта сведены судорогой и Анпу понимает, как же ему стыдно за эту практически наготу, за то, что его видят вот так, побитого, в крови, в разорванном на ленточки белье и со спущенными чужими руками штанами.Он поднимается вместе с Сэтом и видит краем глаза, как застывают на его коже капельки чужой крови, словно ржавая чешуя. Он чувствует, как сжимаются на его плече пальцы хакера, и кажется, что сейчас внутри что-то совсем обмерло, какая-то часть его сути - мертвее трупов. Невозможно не думать о том, что он убил двоих... и ещё страшнее то, что нет никаких эмоций, а он ждал тошноты, отвращения, какого-то ужаса, содрогания. Но та его мёртвая часть кричала, пока палец давил на курок: это правильно, так и должно быть, такой вот мерзкий закон - прикосновение за прикосновение, и для осквернителя храма чужого тела есть только одно наказание. Смерть. Каждый шаг даётся с таким невероятным трудом, он не чувствует веса, хотя Сэт заторможен, он вне себя, вне этой реальности, и заставить его за собой следовать всё равно что сдвигать с места машину с заглохшим движком, когда колёса по ступицу в размякшей глине. Нужно сделать бесчисленное множество этих шагов и быть к себе беспощадным: век назад маленькие-маленькие медсёстры в сапогах не по размеру вытаскивали из-под огня на шинели тяжелораненых, и это была обыденность, будничная работа, никто не считал это подвигом. Так было надо. Так хочется закричать: "Почему же ты не идёшь за мной?!" Но это абсурдно, Сэт сейчас похож на обескровленного, нет силы в руках, едва переставляет ноги. Что же сказать всем остальным, которые их встретят, а они обязательно встретят, внизу. Как ни крути, лифты для всех, а ещё нужны медикаменты, ещё нужен сканер внутренних повреждений...Анпу подбирает рацию, отброшенную чьей-то рукой, и запрашивает медблок:- Укладку шоковую, - отрывисто командует он. И старый Сепа слышит в голосе нечто такое, что заставляет слушаться беспрекословно. - И на первый уровень, к жилым блокам. Под дверь командиру...Под подъёмником оживает тень. Анпу ищет глазами гаусс-гвоздомёт и, вскинув приклад к плечу, понимает, на что же он опирался, что же ему помогало удерживать хакера и не завалиться вместе с ним на бок. У гауссовки было ещё и второе название - "костыль". Понял сейчас, почему...Кочевник с лунно-круглым лицом, полноватый и рыхлый, отползает прочь, закрывает руками лицо. Ему, наверное, сейчас очень страшно. Анпу равнодушно отмечает про себя, что они ещё и ровесники, не может быть этому парню лет больше, чем ему, черты лица не огрубелые, линия челюсти мягкая. "Все, кто останется в этом ангаре после того, как мы выйдем, будут мертвее трупов. Иначе и быть не может. Ну, чего пялишься на меня, как на приведение? Призраки есть только в ВР, а наяву в них никто давным-давно не верит".Этот человек зажимает между колен окровавленную кисть, перемотанную банданой, любят кочевники эти пёстрые тряпки, призванные закрывать нижнюю часть лица во время езды на байке. Бандана Малыша была грязно-жёлтой, с чёрным каким-то узором, да ещё и сомнительной чистоты, а сейчас пропитана красным, разит от кочевника медью, кровью и страхом, мочой и потом. По затасканным песочным штанам военного покроя спереди расползается тёмное пятно. Его ужас заметен - он клубится над Малышом, как грязное облако. Это даже не ужас, а нечто глубинное, древнее, как будто человек наяву узрел прореху, дверь в непонятное измерение, а там когтистые щупальца или сотни тысяч тессерактов, вертящихся в беззвёздном пространстве, лавкрафтовские демоны, которые готовятся сожрать грешную душу или сделать своим аколитом, а может, ещё невесть что, такое же невероятное, заставляющее усомниться в том, что видят твои глаза.- Пожалуйста, - тряским голосом говорит этот кочевник. - Не убивайте их...- Кого? - собственный голос такой безразличный, сухой. Как ломающийся деревянный шпатель. Анпу кажется, что его внутренний мир сейчас бескровный, засушливый, истощённый. Он не испытывает ненависти к этому человеку. К нему поворачиваются огромные слепые глаза. Они полны мутной воды и плотина вот-вот прорвётся. Человек о чём-то просит его и сначала он не понимает, что же тот имеет в виду. Потом мысли выстраиваются - становище.

"Твоя проблема в том, что ты глубоко религиозный человек, который совершенно не верит в существование Бога", - в его голове звучит голос Сэта.

Ему нужно принять решение, единственно верное, от которого будут зависеть чужие жизни. Он должен решить за тех людей, которых не видел и не знает. Анпу понимает внезапно, почему Сэту так была противна политика во многих её проявлениях: она похожа на выгребную яму, в которую сталкивают других людей только для того, чтобы на короткое время не утонуть в том же дерьме. В любой момент ты можешь оказаться внизу, а можешь некоторое время продержаться у поверхности, но ты точно так же будешь захлёбываться, втягивать воздух пополам с нечистотами.Малыш, застывший под лапой подъёмника, отупело повернул голову в сторону света. Всё произошло слишком быстро, намного быстрее, чем может воспринимать информацию человеческий мозг. Расступилась темнота, опустилась нереальная, вязкая тишина, выпустила из себя чудовищную фигуру божества, которое было ещё страшнее, чем то существо с чёрной пёсьей головой. Божество не было человеком, оно было величественным, огромным и прекрасным, пришло откуда-то извне, возникло где-то за гранью возможного, понимаемого Малышом, где нет вражды между Степью и Городом, нет страха перед темнотой и хищниками, где всё понятно и просто. Оно явилось из инобытия, оттуда, где есть те самые тучные заросли, поля, покрытые зелёной сочной травой, цветущими садами, пышным лесом, где люди сыты и спокойны, а животные не норовят разорвать слабого и беззащитного человека, который оказался один посреди снежной пустыни или жухлой степной травы. Божество не могло существовать в этом мире, оно было слишком ужасно, огромно, и в тоже время оно было прекрасным и потрясающим, при виде его хотелось упасть на колени и плакать от несовершенства этого мира. Всё его существо наполнилось трепетом - доселе не видел он такого и не представлял, что инобытие так близко, а боги ступают по земле, словно люди. Нужно только увидеть и понять, что человеческое тело - вместилище бога, любое событие может сдвинуть эту хлипкую грань, выпустить иное наружу, оно будет рваться, неистовствовать… Свирепое, великолепное, необъятное, выливающееся в мир реальный через эту трещинку, прореху, которая может быть размером с цветочное зёрнышко, шириной с паутинку, но через неё, эту трещинку, выливается поток, сверкающий серебром нестерпимо, как гладь реки, не имевшей названия в языке новом, ставшей просто "рекою" в скудном словаре степняков.Божество было неумолимо. Оно приняло облик сияющего ослепительным светом огромного шакала с серебристым оплечьем, подошедшего на клацающих металлом когтях к Метису, и откусило его голову, целиком уместившуюся в пасти. Божество облизнулось и повернулось к Малышу, смерило его бесцветными глазами и решило, что этот человек недостоин внимания. Оно сделало шаг к Абакану и выело его сердце и печень - Малыш увидел, каксверкнули на морде божества мелкие капельки крови, и вот оно наступило лапой на голову Абакана, череп сначала заскрежетал по бетону, а потом лопнул гнилою тыквой; и вот уже оно подошло к рыжему командиру Базы, чтобы оценить ущерб и вынести приговор всем кочевникам, всей Семье поверженных святотатцев. Потому что они были виноваты так же, как и их ретивый вожак. Так же, как Абакан. Божество толкнуло носом рыжего командира, и тот замер, протянул руки, как совершающий солнечное молебствие, вспыхнуло в божественном сиянии смертельно бледное лицо, покрытые кровью ладони.Малыш простёрся ниц перед божеством, умоляя его о пощаде, он просил: пусть отпустят женщин и малышню, ведь те не виноваты в сотворённом здесь беззаконии. Он говорил и сам поражался своему красноречию, но потом он бы не вспомнил и фразы, произнесённой в этом ангаре, как не пытался. Он не видит ничего и не слышит, закрывает глаза, чтобы принять свою смерть, и он готов к этой смерти - ведь он не позвал на помощь, он виноват в своей трусости, он видел, как вожак с Абаканом пытались растянуть рыжего командира, он заплатил за то, что прикоснулся к нему, его пальцы пожрал огромный чёрный пёс с человеческими глазами, обведёнными рдяно-красным, свирепым. И это малая жертва, пусть уж белое божество и его пожрёт, если до сих пор не насытилось. Но только... пусть дадут уйти женщинам, пусть не трогают стариков и детей... Конечно, будет справедливо, если сейчас в расход и его, Малыша, но только бы не этих, сирых, убогих и беззащитных, божеству ведь известно, как тяжела юдоль женщины в Степи, как непричастна она, не знающая лучшей доли. Пусть у них будет свобода, которой они не видали, о которой мечтали. И если нужно, пусть божество сейчас вспорет его горло клыками, это ничтожная жертва, как ничтожна и сама жизнь Малыша на весах его ярости, но не за себя он сейчас просит, а за других.- Уходи, - слышит он вполне человеческий голос. Сухой-пресухой, как самум, безразличный. Он открывает глаза, но божества нигде нет, ушло это нестерпимое сияние, исчезло лучистое текучее серебро и яростный свет. В полутени, почти возле двери, стоит второй медик, а на его плечо опирается рыжий, ноги его подгибаются, он почти что висит на своём сухощавом изящном товарище.- Уходи, - повторяет медик. Малыш поднимается, чувствуя, как его провожают ещё чьи-то глаза, он уверен, он знает, что откуда-то наблюдает свирепое божество, ждёт, когда он оступится, тогда медик нажмёт на курок. С двадцати метров промазать по достаточно крупной мишени ему будет сложно, Малыш уверен, что он не услышит, как приближается смерть, он не должен услышать, последнее, что успеет увидеть, так это сияние. Свет почему-то намного быстрее, чем звук. А после сияния - обвал, темнота, забвение без возврата. Нужно что-то сказать этому молодому мужчине, похожему на взбешённого пса, длинноногого, большеухого, с узкой свирепой мордой и большим клыками, который припал сейчас к раненому хозяину и будет огрызаться, рвать любого, кто подойдёт ближе. Малыш разевает пересохший рот, но не может выдавить из себя даже звука.- Забирай женщин, забирай детей, - говорит медик. - И уходи. Пойдёшь за мной - я убью тебя. Не свернёте лагерь - я убью всех. Ты меня понял?Малыш кивает, поднимается на трясущиеся ломкие ноги и пятится, боясь, что медик - беленьким он называть его даже в мыслях не может, слишком это… неправильно - пристрелит его прямо сейчас. Кто же он? Сторожевой пёс Сэта? Нет, всё же не так... Вместилище бога? Как его назвать, чтобы приблизиться к страшной действительности?Малыш не сможет вспомнить, как он вышел из проклятого, пропахшего свернувшейся кровью и человеческими отходами ангара, как ринулся в лагерь и как тянул за рукава женщин, доказывая, что нужно собираться, прямо сейчас, иначе... Он говорил им:- Там, под землёю, живёт божество… И я видел, оно сожрало Метиса, оно сожрало Артака... Оно разгневано и приказало уйти прямо сейчас... Иначе спалит здесь дотла всё. От байка и до последней палатки...Его, разумеется, подняли на смех мужчины. Кто такой этот Малыш, у которого глаза велики, который трусливый, как заяц, и жирный, как утка, выкормленная под перевёрнутой пёстрой корзиной? Где вожаки? Почему их всё нет, ведь должен быть знак, что теперь можно спуститься, можно поживиться тем, что есть в первых, по праву сильнейших. Почему они должны уходить? Они покажут этому дураку, Малышу... Но для начала отправятся в проклятый ангар, чего им бояться, кого им бояться? Рыжий мал ростом и ходит, как женщина, с мужчинами не нужно спорить, они согласны во всём с вожаками. И они в самом деле делают то, что собирались - заткнув рот Малышу, связав его, как оленёнка, бросают в палатку, отправляясь на верную смерть: в ангаре их будут ждать шагающие на суставчатых лапах турели "WASP", восьмиглавые гидры, готовые обрушить на подошедших на дистанцию выстрела людей потоки концентрированной кислоты. Но раньше срабатывает заградительно-охранный модуль "кербер", среагировавший на сотрясение - кто-то из мужчин приложил шотган к магнитному замку и выстрелил. Квазиживой мешок, наполненный взрывающимися спорами, судорожно сжался, выбрасывая содержимое в воздух, создавая мелкодисперсное облако, которое сдетонировало, достигнув полуметра в диаметре. За счёт огромного перепада давления между наружной границей облака и эпицентром возник эффект объёмного взрыва, сопровождавшегося прохождением взрывной волны и скачком температуры. После того, как дым рассеялся и пыль немного осела, тела людей, находившихся в непосредственной близости от дрожащей квазиорганики "кербера", невозможно было опознать. Изрезанные, обгоревшие, смятые декомпрессионным ударом, как вынутые на поверхность глубоководные рыбы. В сторону уцелевших плавно повернутся плюющиеся огнём и фугасно-осколочными снарядами сдвоенные турели и превратят остальных в разлетающиеся кровавые лохмотья. Так прикажут им запрограммированные инстинкты. "Цель поражена", - сообщит блок управления на языке двоичных последовательностей, вращение перегретых стволов постепенно прекратится, и бесстрастный оружейник с именем сокологолового божества заново активирует сторожевую программу.Малыш уведёт то, что останется - всё же ему поверит жалкий десяток мужчин. И женщины, которые будут слушать внимательно, настороженно. Им будет кричать древний, как мир, инстинкт - спасать своих детёнышей из горящего логова, бежать прочь от хищников. Они всё же пойдут за ним, хотя раньше никто не обращал внимания на Малыша, не слушал, что он там говорит, этот невзрачный полноватый парень, хвостом бегающий за вожаком. Пойдут, потому что не останется другого выхода - не будет больше мужчин, способных вести обоз, не будет другого, кто сможет их защитить. Малыш поведёт Семью к горам, к каменному поясу, через ночь, уводя людей дальше и дальше, уже зная, что в спины уходящим не будут бить из безоткатной гаубицы, что в затылок не дышит смерть. Поведёт, чтобы вернуться вновь - но это будет не скоро.Анпу дотащил Сэта на себе до самого жилого блока и захлопнул дверь перед носом Сепа, выхватив у того из рук укладку - ярко-оранжевую, с крестами на боках. Теперь можно успокоиться немного, можно наконец-то помочь своему богу, догнать его хотя бы глюкозой, отводя угрозу от мозга. Сэт говорил ему, что базис-модуль не требует энергии извне, но отбирает у тебя самого практически всё, что есть, что кое-кто выходит из положения имплантацией батарей в основание позвоночника. Сэт не был теком... Его сжирало то, что делало его хакером. У него не было накопленных ресурсов, он, как и все дигитальные крысы, жил одним днём, ну может быть, двумя днями, спал урывками, загоняя себя, чтобы провалиться в этот сон, в спасительную физическую усталость.Роясь в укладке, Анпу думает - почему же Сепа такой... старый? Почему он не любит современные технологии? Ведь было бы в четыре раза быстрее, будь у него пиявки со стимуляторами и той же глюкозой, и он не возился бы сейчас, отрывая головки у пластиковых ампул и вытряхивая содержимое под язык Сэту, который упрямо не хотел разжимать челюсти. Он выпадал из реальности, не понимая, где же находится, в сознании всё ещё был ангар и невозможность высвободиться, прекратить насилие, добраться до степняков. "Сублингвально", - говорит про себя Анпу. - "Какое глупое латинское слово..." Этих вязких глюкозных крох хватает чтобы беспощадный молох, живущий внутри у Сэта, делающий его дигитальным богом, всесильным и в то же время здесь, на земле, чудовищно уязвимым, перестал насиловать обложенный спасительной дымкой полуобморока мозг и высасывать последние микроскопические глыбки гликогена из напуганной печени, чтобы вцепился в эти молекулы, отдавая часть собственной энергии голодающей коре мозга и пожирая синтезированную митохондриями АТФ.Сэт не может выбраться из коридора кошмаров, в котором находится до сих пор. Его не отпускает, тело не гнётся, деревянное, тяжёлое, непослушное, он инстинктивно становится в позу пассивной защиты, а после и вовсе опускается на пол, уткнувшись лицом в колени, прикрывая кистями голову, превращаясь в жёсткий комок нервов и страха. Он ничего не говорит и это молчание потрясает. Анпу садится на бортик ванной, в которой можно утопиться вдвоём, открывает два крана, пускает пышную, с живым напором рвущуюся струю, понимает, что в этой ванне точно утонут они оба, вцепившись друг в друга. Сэт утыкается лицом ему в колени и Анпу осторожно перебирает его волосы. Косы жёсткие, слипшиеся, концы залубенели от крови. Обожгло запахом: как будто бы двое ублюдков всё же пробрались на Базу, оказались здесь, в жилом блоке, на призрачных ногах проследовали за ними. Запах звериной ямы и скотобойни - такой же исходил от разомлевших по весне метакабанов, трубящих оленей, метапсов и метаволков, оставляющих пирамидки помёта на границах своей территории, разбрызгивающих ядовитую мочу, созывающих самок и предупреждающих соперников.Сэт обхватывает его бёдра руками. Пальцы не слушаются, они скрючиваются, как когти животного, мышцы предплечий каменно обрисовываются под кожей. Шепчет что-то, совсем тихо, но Анпу не хочет ничего слушать, он знает, догадывается, что хочет сказать ему Сэт; мягко, ласково, осторожно отцепляет пальцы от себя, опускается рядом на пол. Первое желание – соединиться, наконец, в неразрывном объятии, утешить, приласкать, но это всё будет потом, потом, когда будет смыта грязь, нужно убедиться, что нет внутренних повреждений, найти и подколоться к вене, пролить физу и глюкозу, доколов стимуляторы прямо в резинку. Всё будет потом. Он просит его - не закрывайся. Убеждает, что нужно снять одежду, что рядом с ним только он, никто не увидит его наготы. Кроме него. Говорит, что он тоже сейчас вот всё снимет до нитки - так будет честно для них обоих.Не таким образом и вовсе не так он бы хотел видеть эту наготу, совсем не при этих обстоятельствах. Наивный дурак. Думал ведь, что это будет, как их поцелуи: так красиво, возвышенно, сказочно, нежно и ласково, и не будет никакой мерзости, хрипения и пыхтения, которое издавали те скоты, пытавшиеся заломать Сэта в неестественной, нефизиологической и крайне болезненной позе. Можно себя убедить в том, что в данный момент ты всё-таки врач, а не возлюбленный, но из наготы проистекает всё плотское, в том числе и то, что возможно будет между ними двумя, со всеми физиологическими неизбежностями: поцелуями, объятиями, эрекцией, фрикциями, стонами и криком, эякуляцией. Никакого старика Фрейда не нужно было, чтобы объяснить его глубокое отвращение ко всей той сфере человеческой жизни, где существует какое-либо половое взаимодействие: от невинного тисканья и поцелуев по углам до скотского хрипения, сопровождающего соитие, которое всегда было сопряжено с болью, нечеловеческим унижением, страданиями. В нём постоянно просыпалось сомнение: правильно ли он поступает, может ли он сделать это и позволить прикоснуться к другому?Сэт был другим: в его прикосновениях, в запахе кожи и волос не было той гнили и прокисшего мускуса, их постель была жёсткой и чистой, простыни и покрывала - всегда ровного, уставного, армейского тёмно-серого цвета, единственная подушка, которую он во сне тягал в свою сторону, тоже была маленькой и твёрдой. Сэт спал вообще без нее, укладывая голову на локоть, а эта появилась специально для Анпу, когда начал он оставаться в этой спальне на всю ночь, до утра. Сэт уютно подгребал его к себе, согревал своим телом, натягивал на него одеяло, когда уходил рано утром. Никаких низменных, скользких попыток забраться к нему внутрь, пропихнуть в него пальцы, сделать больно исподтишка. Их игра, которая по идее должна была предшествовать любовной мистерии, не заканчивалась, она все продолжалась и становилась откровеннее. И разбили сказку, разорвали сотканное ими двумя покрывало… грубые, безмозглые, жадные звери, явившиеся из Степи.