Глава 27 (1/1)

UPLOADING INFORMATION… 98% DONEPROCEDURE COMPLETEDСэт всхрапнул. В кровь выбросилось запредельное количество стимуляторов. Прямо перед ним качалось в раздробившихся радугах и нестерпимом, дико раздражающем свете, лицо с ввалившимися щеками, прокалённое солнцем, со стёртыми передними зубами - не резцы, а пеньки коричневатые, и запах из этой пасти такой, что отвернуться хочется. Табачная жвачка и вонь кариозных полостей. Автоматически включилась, спроецировала на сетчатку картинку в приглушённых зелёных тонах активированная подпрограмма самозащиты. Сэт почувствовал, что его тело ему больше не принадлежит. Совсем. Как, например, киберигрушка, управляемая рукой ребёнка. Только кибер не понимает этого, а Сэт прекрасно понимал. И это приводило его в состояние, близкое эйфории: благодаря обвальному выбросу эндорфина и дофамина, приправленных запредельным количеством адреналина, переработанного Молохом, обосновавшимся в его черепной коробке в гормональную присадку, аналог синтетического наркотика, отключающего на время болевые центры и дающего ему чистейший боевой экстаз убийцы. Маленький подарок от симбиотических технологий, дающих хакеру те самые выигрышные десять минут.Метис видит всё, как в замедленной съёмке, нереальной, яркой, отпечатавшейся на сетчатке и в его мозгу. Вот рыжий извернулся золочёной змеёй в руках Абакана. Тело качнулось назад, перенося весь свой вес на плечи того, кто пытался сейчас удержать его, обхватив поперёк груди. Локоть врезается под дых, от чего кочевник булькает горлом и резко ослабляет хватку. Левая нога, преодолев остаточное сопротивление хозяина, выстреливает вперёд. Носок ботинка врезается в висок тощему кочевнику. Раздаётся противный хруст и хлюпанье, как будто разбили костяную шкатулку, наполненную мягким железистым содержимым. Кочевник отлетает к стене, от которой до сцепившихся тел было почти четыре метра. На застывшем, враз посеревшем лице отпечаталось недосказанное, начинающееся с "Э?.."Абакан скользит пальцами по его предплечью, теряет равновесие. Сэт попытался бросить кочевника через бедро, но тот зацепился за его ногу и на пол рухнули оба. Оказавшись сверху, Абакан попытался ударить рыжего головой об пол, но не успел схватить за разметавшиеся дреды, попал в ключицу и без особого результата. В такой драке многое решала длина рук и вес, эти преимущества были целиком на стороне Абакана. Кулак хакера врезался в челюсть, раздирая ему скулу. Базис выбросил предупреждение о критическом падении уровней энергии и запаса гликогена в мышцах и печени, их хватит на полчаса драки или на сорок две минуты работы в форсированном режиме... перехватывая руку кочевника, Сэт отвёл её в сторону и, сгребая в комок воняющий прокисшим потом и животной мускусной струёй заскорузлый свитер, швырнул Абакана через себя, как свёрток тряпья. С грохотом обрушился хлипенький стеллаж - алюминиевые реечки, согнутые в уголок для жёсткости - погребая Абакана под грудой пустых канистр. Вскочив на ноги, Сэт пнул Абакана в живот и тут же ударил сверху кулаком. Будь он в силовой броне, то этот удар расколол бы Абакану череп, смял бы грудную клетку, а так кочевник только башкой мотнул.Метис переводит взгляд на Колесо - тот не думает подниматься, изо рта на грудь стекает струйка крови вперемешку с пузырящейся рвотой. Стальной стакан, упрятанный в носок тяжёлого ботинка с высоким берцем, раздробил хрупкую височную кость и глазницу, резкий скачок давления выдавил глазное яблоко из орбиты, от этого лицо Колеса приняло карикатурно-удивлённое выражение.Постепенно суть сложившейся ситуации начинала доходить до Метиса: рыжий сломает запястье Абакана, он вполне может это сделать. Оказывается, сил в крепком сухощавом теле более чем достаточно, он даже позволил себе полюбоваться: в самом деле, красивое тело, очень красивое, но всё не так, всё не правильно. Рыжий должен смотреть снизу вверх, раболепно, просяще, становиться на колени, раскрывать рот и принимать члены, один за другим, а ещё лучше видеть это блестящее от пота тело, выгнутое крутой дугой под собой. И он, Метис, расставит точки над i, он всё исправит. Бедный Колесо, земля ему пухом, да и смерть так себе - не как подобает Всаднику, а от рук взбесившейся нетраханной сучки, возомнившей о себе невесть что. Но они - Метис и Абакан - своё получат. Даже Малышу оставят. Был у Метиса припрятан козырь - станнер, которым следовало воспользоваться раньше. Единственный его недостаток - не держит батарея, но на один разряд хватит точно.- Эй, рыженькая.Сэт моргает - зрачки горят, как два золочёных уголька. Он сжимает пальцы на шее кочевника, пытаясь добраться до гортани, спрятавшейся под кожистыми складками; шея у того морщинистая, как у старой степной черепахи, складчатая. Кажется, что кочевник может втянуть её в тело, спрятать под панцирем уязвимое горло. Пальцы тонут в этих складках, не добраться до хрупкой трубочки трахеи, до перстневидного хряща. Он больше не может дышать - узконаправленный импульс парализует его диафрагму. Хрипя и хватая ртом воздух, он падает на колени. Перед глазами - звенящая пустота.- Ну, ссука...SYSTEM SHUTDOWNШоковое излучение окатывает мозг Сэта, срабатывает аварийное отключение системы и он погружается в беспросветную холодную тьму. Метис беззлобно наподдал распростёртому поверх Абакана хакеру ботинком в живот. Всего-то и дел... а сколько возни с сученькой было. Абакан поднимается медленно, как крупное животное, задумавшее встать на задние лапы. Сипло кашляет, сплёвывает в сторону. Если бы не одрябшая кожа на шее, если бы не зоб, подарочек радиоактивной пыли, то рыжий бы добрался до гортани, а пальцы у него сильные, рвал ведь, как клещами, оставил подарок - ссадины, обильно подплывшие кровью, и синяки. Как ошейник, паскуда, надел. Ну, ссука... С такими девками у Абакана разговор особый, пусть теперь не надеется, что с ним обойдутся по-доброму. Хочется врезать гадёнышу так, чтобы согнуло пополам, чтобы от боли захлебнулся, отбить ему почки, и дело с концом, чтобы неделю встать не мог, ссал кровью... Но потом, всё потом: переломать рыжему кости всегда успеется, да и отомстить за Колесо следует. Злоба мешается с болезненным возбуждением. Надо же, отмечает про себя Абакан, несмотря на то, что рыжий его потрепал, возбуждение никуда не делось. Давненько, давненько не случалось у него такого, чтобы член колом торчал, стоял, как приговорённый, а ведь они только начали.- Слышь, шеф, - обращается он к Метису. - За Колесо-то стребовать плату надо.- Перед каждым мужиком в становище извинится, - Метис цедит приговор сквозь зубы. Время не ждёт. Да, погубил, сволочь, Всадника, но извиняться будет перед всеми - перед каждым мужиком, который на него разохотиться сможет. - Но сначала мы его опробуем... А потом и беленького, он на вид посговорчивей будет.Абакан соглашается, кивает Малышу:- А ну кидай полог сюда, нечего расшаркиваться.Его злит медлительность товарища. Какого чёрта Малыш так копается, куда испарилась задиристость и уверенность в себе? Что это за разговоры про мораль, про чужие отношения, кому он нужен, этот бред, разве что бабам - сказки малышне рассказывать. Неторопливо проводит ладонью по изгибу спины лежащего ничком рыжего. На ладони остаётся сладко пахнущий пот - медовый луг под палящим солнцем, призыв к спариванию горячей сочной плоти, ожидающей крепкий член. Вот сейчас перевернуть его на спину, содрать штаны, бельишко, задрать ноги за уши и засадить. Однако право первого всё-таки за вожаком, за Метисом, но рыжего на всех хватит, некуда спешить.Нечего со шлюхами церемониться. Метис вцепляется в растрепавшийся хвост рыжего, едва удерживаясь от желания вытащить из-за голенища короткий костяной нож и полоснуть по высокой шее. Пальцы нащупывают на затылке тонкие, косметического шитья швы. Пожалели, видать, гадёныша, когда электронику в башку запихивали, да не один раз его шили, в черепе швов лишних больше, чем дыр в бортах ховера, над которым в этом блядском ангаре потел Абакан. А пахнет, как пахнет... Он слизывает искристый пот с его шеи, упивается запредельной концентрацией чужих зовущих феромонов в местечке за ухом и, не удержавшись, вцепляется зубами в мочку уха. Жаль, что в отключке рыжий, так бы застонал болезненно, не пожалел его Метис, кровь выступила. Оклемается - в голос орать будет, когда на головку насадит. А уж Метис постарается, чтобы его громко было слышно, да и чтобы потом в заднице хлюпало - сладкий будет звук, влажный. Это он сейчас такой узенький, а потом и два члена примет, главное, растянуть. А ведь есть бабы, да такие искусницы и затейницы, что хоть ладонь им туда засунь, всё примут, да и добавки просить будут. Метис наматывает на кулак дреды, жалеет про себя - были бы не в косицах, вот ещё бы одна потеха была. Косы, как рассыпавшиеся волосы, на кулак не намотать, неудобно - толстые слишком.- А ну в рот ему загляни, - командует он. Кивает головой Малышу. Нечего ему там стоять, как засватанному, пусть тоже потешится, а по Колесу потом плакать будет. Оно, конечно, нужно дань уважения покойнику отдать, может, Малыш и прав, что его чин-чинарём на спину уложил, руки на груди сложил, связал добытой из кармана проволочкой, да и лицо прикрыл не тряпкой - футболкой, с пола подобранной, от рыжего не убудет, когда покрывалом покроют и ошейник наденут, забудет, как в штаны армейские влезать, да и футболка у него та разве что на портянки после драки и сгодиться могла бы. Малыш подходит с неохотой - лезть руками в чужой рот ему не очень хочется. Да и вожак стал внезапно ему противен - он с каждым днём всё больше походил на зверя, оправдывал своё имя. Метис - получеловек-полузверь. Так говорил вожак, страшно гордясь собой. Боком, неуверенно подходит Малыш к рыжему - Метис держит того за волосы, грубо тянет, видно, как натянулась кожа на висках, больно должно быть будет потом, как очнётся, вот поэтому и бреет Малыш голову налысо, чтобы никто в волосы не вцепился, да и ничего лишнего там не заведётся. Он не понимает, чего им так запал рыжий - мужик как мужик, да и пахнет от него не сладко, как говорит Метис. Как от машины от него пахнет - проводкой нагретой, синтетикой и шалой. Да, кожа вот гладкая и цвета такие - залюбуешься, только к жевуновой матери всё это, да и рыжего туда же. Может быть, Малыш хотел на Базе этой остаться, отколоться от Семьи, может быть, осточертела ему диета из вечных армейских консервов и жёсткого волчьего мяса, да и лидером Метис был так себе - пустозвон он надутый. Рыжий хоть и ростом, как девка, зато разумный и люди у него довольные ходят. Да и пара у него - загляденье. Да, смотрел Малыш на беленького, но вот грешно-то с мужиком, не девка всё же. Красивый, конечно, но холодный, очень холодный, как ненастоящий. Вот бы Малышу тут остаться - да хоть ангар мести метлой, всяко уж лучше, чем по Степи на байке носиться, ночевать под открытым небом в палатке, да не знать, что принесёт завтрашний день. Он, Малыш, думал, что осядет здесь, да как теперь это сделать, если вожак творит чёрное, да и ведёт себя хуже, чем кобель? Нет, ни за что ему не остаться на Базе, если Метис сотворит, что задумал. Рыжий очнётся, сюда придут его люди и убьют и Метиса, и Абакана, и его, потому что тоже участвовал.- Чего копаешься?Какой, однако, у вожака голос противный, как лай собачий, визгливый, злобный. - Сунь ему пальцы в рот, товар лицом нужно смотреть! Или зассал - бабы рыжей испугался?- Не по-людски это, - бормочет Малыш. Видит - голова у рыжего мотается безвольно, пальцы рук жалко подогнуты, скрутило судорогой, немилосердно скрутило, мускулы под кожей комками обрисовались. Вот он, Малыш, на себе испытал отходняк от ультразвукового станнера. Как будто выворачивает руки и ноги клещами, пальцы впиваются в ладони, появляются тысячи крохотных иголочек под кожей, по всему телу, с головы до пят. Они и раскалённые, и ледяные. Разом. И это, Малыш был уверен, настоящая мука.- Ну?! - Метис угрожающе подносит к лицу Малыша увесистый кулак. - Или ты с нами...Малыш вжимает голову в плечи. Драться с вожаком не хочется. И в рот лезть рыжему тоже не хочется, да придётся, своя голова всё же дороже. Сцена отвратительная до невозможности, ему хочется побыстрее убрать пальцы изо рта рыжего, не смотреть на обнажившуюся розовую слизистую.- Охаха, да посмотри, все здоровые, хоть бы один червивый был!Отвращения, запустив пальцы в тёплую влажную полость, он не испытывает, но и приятного в этом мало. Кого вообще может возбудить зрелище безжалостно растянутого рта? Всё-таки человек, не скотина, да и скотине неприятно будет, ещё и укусить может.- А ну, надави посильнее, - командует ему Метис. - Покажи, чего он там прячет.Малыша передёргивает. Для того чтобы разжать зубы рыжего, нужно надавить на плотно стиснутые кромки, а они даже на вид острые, просунуть пальцы между зубами и протолкнуть поглубже, да ещё и действовать, как рычагом, иначе ничего не получится, челюсти тоже судорога сводит, мышцы тугие, едва поддаются усилиям. Метис сам нажимает указательным пальцем на нижние резцы рыжего, резким движением отжимает челюсть вниз.- Держи-держи, - говорит Метис. Сверкает серебристый шарик накрутки, язык вываливается, пальцы Малыша упираются в сомкнутые жевательные поверхности первого нижнего моляра и второго верхнего премоляра. Выглядят они не человеческими, звериными, и расположение их должно создавать механизм, похожий на ножницы - такой пастью удобно отрывать куски мяса от жертвы, а тонкие косточки наверняка отрежет, как гильотинным механизмом. "Наверное, мутант какой-то", - рассеянно думает Малыш. Ему хочется оказаться далеко-далеко от этого ангара и забыть всё, что он видел: Метиса, торопливо расстёгивающего штаны, сжимающего одной рукой колом торчащий член и лезущего рыжему пальцами другой руки в рот, цепляющегося за штангу, пронизывающую горящий влажный язык, Абакана, который с удовольствием трётся скользкой головкой о бледное плечо, себя, в особенности свои пальцы, которые в любой момент могут оказаться между хищными зубами, невесть как оказавшимися во рту человека.- Смотри, слюны сколько, - с восторгом говорит Абакан. Он вытаскивает пальцы изо рта рыжего, обтирает их о замызганную футболку и вцепляется всей пятернёй ему в волосы, тянет поближе к себе, трётся членом уже о гладкую скулу, о висок, оставляет следы смазки, липкие и противные, как слизь, тянущаяся за улиткой. Абакан запускает пальцы в тёплые косы рыжего. Ох, какой сладкий, какая кожа гладкая, упругая, белая, так и хочется ему в рот дать, а потом на четвереньки поставить, намотать косы на кулак, чтобы спину выгнул, и засадить наконец, пока член стоит. Проблема у Абакана с этим, подводит его снасть, да и размером не похвастается. Жена его вечно недовольна была, а вот сейчас стоял так, что едва не по лбу бил. Рыжий этот, конечно, с лица не красавец, беленький вон куда лучше, его бы Абакан женой взял. Прав Метис, кто там под покрывало заглянет и выяснять будет, что у жены между ногами. А этот, беленький - лучше всякой женщины и кожа нежная-нежная, аж светится, сливочная, прозрачная, волосы белые… И молчаливый, и покорный, и красивый. Он сжимает член, представляет, как уложил бы беленького, к нему, небось, как к девке подходить нужно, если пугливый. Может быть, рыжий его и пользовал во все щели с размахом, так, чтобы с криком, со шлепками влажных от сока ягодиц о бёдра, да и голос у беленького приятный. Дерзит, конечно, ну ничего, со временем будет лапушка, ласковая, приветливая... Он вталкивается пальцами в приоткрытый рот рыжего, зажимает безвольный язык так, что штанга становится между большим и указательным, чувствует, как у рыжего во рту всё горячо, скользко и сочно, слюна обволакивает пальцы Абакана, вот так бы сучка рыжая и член облизывала, как он его сейчас за язык тянет, а потом задом поворачивалась... Абакан прикрывает глаза, представляет, что там у беленького под его пижамой врачебной, что он туда спрятал, может, у него тоже соски проколотые, маленькие, бледно-розовые, как цветы, с такими любо-дорого поиграть, чтобы прилила кровь, так даже слаще будет тискать, у него там, верно, не штанги с накруткой, как у рыжего, а колечки серебряные, или цепочкой соединены, как у некоторых искусниц.Метис не считает, что зрелище мерзкое - наоборот, это возбуждает аппетит. Ему нравится, что он видит и что он чувствует, ни одна из женщин, которых он имел, не могла бы похвастаться такими здоровыми зубами и чистым дыханием, да и язык прокалывать отважится только шлюха. Говорят, пирсинг этот - штука болезненная, зато дарует необычайные, сладостные ощущения, особенно если вогнать в рот по самые яйца.Абакан старается, достаёт обломанными ногтями почти до задней стенки глотки, обдирает тыльную сторону пальцев об острые кромки резцов. Убирает руку с противным чавкающим звуком. Оглушение снижает рвотный рефлекс, слюноотделение усиливается, за пальцами тянутся прозрачные нити, по лицу стекает тоненькая ленточка слюны. Хорошо, горячо, мокро, и будет ещё лучше, когда рыжий их обоих разом ртом обслужит, вон как Малыш постарался, уголок рта до коренных зубов оттянул. Вот сейчас ему и в рот можно дать, да жаль, не просунешь член между резцами, пальцы со скрипом входят, а вдруг сучка укусит, кому охота без хозяйства остаться? Бабу сношать лучше, она слабая, трепыхается только для вида, да и тело мягкое... Малыш порывается убрать руки - ему не хочется участвовать в гнусном насилии, да и не возбуждали его никогда мужики, лучше уж женщина, да пышная, белая, как хороший хлеб, только что выпеченный, большегрудая, чтоб было где усталую голову по вечеру устроить, ласковая, со смоляной косищей, дважды оборачивающейся вокруг головы, а никак не худощавый рыжий мужик, растатуированный и пахнущий, как работающий бесперебойно движок новенького легкового ховера. Да и беленький дался вожаку, Метис говорит, будто пахнет тот молоком и мёдом; медициной он пахнет, йодом, спиртом и болью, мылом хозяйственным. Так себе запах. А женщина, она и должна пахнуть молоком, уютом там, и чтобы детишек было у них не меньше четырёх, крепеньких, разномастных. Скромные были у Малыша мечты, приземлённые, мысли обычного человека, стремящегося устроить к покою свою жизнь, обзавестись семьёй и, может быть, стать не кочевником, а отшельником - была в новом мире такая категория людей, селившихся за Форсизом, менявших у городских добытые меха и деревянные поделки на консервы, медикаменты, запчасти...- А ну, придержи его вот так, - говорит Абакан. Даже показывает жестами, как. Говорит, что Малышу нужно и дальше оттягивать рыжему уголки рта, да и пальцы поглубже просунуть, чтобы он пасть не захлопнул, там есть местечко такое внутри, если туда упереться, ни за что рот не закроешь. Малыш опасливо нажимает подушечками пальцев на страшные зубы рыжего и чувствует внезапно, как его пальца касается чужой язык, пытается вытолкнуть чужеродное из ротовой полости. От этого становится невыносимо жутко.Сэт приходит в себя, стоя на коленях, его тянут за волосы, у него во рту инородное тело, он не понимает, что происходит, базис догружается в фоновом режиме, система прогоняет комплексное тестирование, задействует резервные энергоносители, и Сэт чувствует, как вместе со злобой сознание затапливает страх и иррациональная паника, он не может понять, что же ему делать прямо сейчас, не может определить положение своего тела в пространстве, он осознаёт в основном удушающую феромоновую вонь возбуждённых животных, смешанную с запахом крепкого пота и нечистого тела, собственную боль и острый привкус синтетики у себя во рту, шершавые подушечки пальцев, упирающиеся ему в зубы, что-то гадостно-скользкое, касающееся лица, и жеребячий гогот.- Ну, что ты, рыженькая, будь паинькой, открой ротик... - сиплый голос, невнятное пришёптывание… Хозяин - явный обладатель полного рта кареозных зубов и дентальных протезов, от него пахнет, как от отстойника подпольного завода оргсинтеза, и он стоит справа.- Давай, попробуй ему в рот дать, пусть сучка поработает...Зубы судорожно сжимаются, жевательные бугорки больно надавливают Малышу на ноготь и он пытается освободиться - упирается одной рукой рыжему в нижнюю челюсть, хочет отвести к низу, давление нарастает и в следующее мгновение он встречается взглядом с Сэтом. Рыжий смотрит сквозь него с холодной злобой и где-то на донцах зрачков у него бьётся самая настоящая паника. Малыш не знает, что у Сэта осталось совсем немного энергии, истощившейся в ходе драки и форсированный режим выпил его без остатка. Пока энергоресурс не будет восстановлен, Сэт мало того, что не будет превосходить натурала, он будет жрать сам себя. Чтобы не отбрыкнуться в кому, базис-модуль вытягивал остатки ресурсов, перераспределяя эти крохи между неокортексом и собственными системами. Акселераторы рефлексов, питающиеся от базис-модуля, без энергии были мертвы. Сэт ощущал чудовищную слабость, он почувствовал себя калекой и имел хорошие шансы стать им на самом деле. В затылочной ямке у него были вживлены энергонезависимые радиевые часы, дающие хакеру абсолютное чувство времени, такое же естественное, как возможность воспринимать цвета. Полоска на скринсейвере подползает к 98 процентам - критический уровень, нужно звать на помощь, но он даже соединиться не может с Базой, со внутренними системами, попытки выйти в эфир безуспешны и отчаянны. Проходит ещё десять секунд.Абакан не отпускает зажатые в горсть волосы, он свирепо мастурбирует, сжимая в грязной ладони небольшой, истекающий соком член, норовит прижаться головкой к бледному лицу. Вожак, хрипя, как загнанный зверь, рвал пояс, пытался справиться с пряжкой, с болтами, царапал обломанными ногтями живот. Метис оставляет бесплодные попытки вырвать болты и хватается обеими руками за ширинку, силится разорвать плотную ткань, не поддающуюся его усилиям. Ах ты ж сука... Или он что, в игры поиграть захотел, изобразить недотрогу, если штаны спустить сразу нельзя? Ну ничего... Сейчас ножом полоснуть по ткани, содрать с него мешающие добраться до тела тряпки, нажать на поясницу, чтобы прогнулся сладко, да в два смычка и обработать. Только где он, этот нож, неужели там, возле байка остался? Да ничего, ничего, успеется... Никакая ткань перед лезвием не устоит. Он грубо стискивает рыжего за зад, шлёпает раскрытой ладонью, чувствуя, как под тканью кожа становится горячее, жаль, конечно, что не по голой заднице, не так звонко, к ладони не прилипает влажная от пота кожа, не расползается алая горящая пятерня, да и не слышно задушенного взвизга боли. А если будет ногами не в меру сучить, можно и хлыстом его слегка поучить; пороть бабу тоже нужно умеючи, так, чтобы не лопнула кожа, но больно было до слёз, чтобы обмочилась от страха, да и потом думала дважды перед тем, как хозяину перечить...Сэту не было страшно, сознание затопляла лютая злоба, смешанная с невероятнейшим отвращением. "Никогда, твою мать!.. Никто и никогда!.." Брыластый ублюдок сладко прижмуривается и спускает. Ноздри забивает острая мускусная вонь, липкая пакость выплёскивается двумя быстрыми струйками на лицо, попадает в глаза, его тянут за косы на виске, немилосердно тянут, это больно, голова кружится и он вынужден повернуть ее. Фокус размыт, он с усилием поднимает руку, пытается стереть то, что попало на кожу и вот, наконец, зрение фокусируется. И он видит прямо перед собой самого неказистого из той четвёрки: невысокого, крепко сбитого, со светлой поросячьей щетиной и белесыми ресницами на круглом испуганном лице. Боковым зрением увидел лиловую луковицу с продольным разрезом посредине, появляющуюся и исчезающую в кольце большого и указательного пальца. "Мерзко как", - подумал Сэт. У него по-прежнему во рту была шероховатая, воняющая машинным маслом гадость. Челюсти сжались, что-то хрустнуло, он сплюнул под ноги два розоватых комочка, блеснувших на срезе сахарно-белым и рванулся в сторону, едва не оставляя в руках Метиса пару косичек. Тот попытался схватить метнувшегося, затравленным зверем, в сторону рыжего, сделать ему подсечку, но с тем же успехом он мог подсекать бетонную опору моста. Крепкий кулак врезался ему в висок, перед глазами запульсировали красные круги. Метис поискал привычным жестом рубчатую рукоять электрического стека, вспомнил, что рыжая шлюха учинила шмон, заставив всех оставить оружие за периметром: зайти в ангар было возможно только оставив стволы и шокеры перед импровизированной рамкой металлоискателя, норовившей уложить нарушителя низкочасотным узконаправленным импульсом. Не смертельно, но крайне болезненно.Малыш не чувствует боли, когда зубы рыжего сжимаются, он испуганно отдёргивает руку и видит, что нет у него больше дистальных фаланг среднего и указательного пальца, как будто бы он сунул кисть в небольшой крепкий капкан. Малыш жалко, по-заячьи, вскрикивает, прижимает быстро окрашивающуюся алым руку к животу, инстинктивно зажимает рану собранной в горсть драной футболкой. И чудится ему, что из-за плеча рыжего высовывается жуткая чёрная морда твари, забросившей рыжему когтистые лапы на плечи в жесте защиты. У твари большие стоячие уши, разинутая алая пасть и вываленный дымящийся язык, тяжёлая красная грива и человеческие глаза. Тварь со смаком облизывается, скалится, с отвращением выплёвывает откушенные пальцы. Медленно-медленно делает шаг вперёд. Цокают когти по бетону, как звонкий металл. Абакан отшатывается, матерится сквозь зубы, ему тоже кажется, что стоит над рыжим здоровенная чёрная тварь, трясёт башкой, по бокам себя хвостом охаживает. А может быть, это перед глазами плывёт от оргазма, говорят, чего только люди не видят, если уж сладко было, так, что ноги свело, во рту пересохло...Тварь поворачивается к Малышу, моргает, подбирается и пропадает, как будто и не было её никогда. Ему кажется, что он знает итог этой ночи - если они и выйдут из этого ангара, то только ногами вперёд. Метис может убить рыжего, одним богам известно, что же он сделает с его телом, когда отведёт душу, изобьёт так, что тот будет не в силах не то, что подняться, даже лежать, подплыв кровью, и мечтать о мгновении, когда у него от боли наконец остановится сердце. Малыш знает, что если дойдёт Метис до точки невозврата, на рыжего смотреть страшно будет, живого места на нём не останется, поступит с ним вожак так же, как с той девчонкой: на глазах у всей его Базы растянет, да ещё и по кругу пустит, мужиков не женатых в Семье хватает, да и шлюхи в обозе нету, которая бы их ублажала.Только не выйдет из рыжего безропотной суложи, положит он тут ещё кого-нибудь, не давая подойти к лифтам, ведущим вниз, к его логову, к Семье, что под землёй упрятана, а потом обрушится на становище плотный огонь. Не простят эти люди такое кочевникам, вся Степь содрогнётся... Да не идёт никак из памяти то, прошлое: бесчинствовал страшно Метис в разорённом становище другой Семьи и слабая та Семья была, всего-то в два десятка колёс. Отдали они всё ценное, что было и наложниц, и цацки женские, да и оружие с припасами, оставили им горючки - до торговцев кровью добраться, на день пути всего-то и тут было бы по-людски уйти, так глянулась вожаку девка одна, не красавица, смуглая, как из дикого мёда слепленная. Вот и изнасиловал он её на глазах у всей Семьи, своей и чужой, кто её потом такую возьмёт за себя, опозоренную? Ей там, бедняге, только два пути - или самой в шлюхи податься, или вздёрнуться на первом попавшемся дереве... А если и возьмёт кто такую, траченную, так это сначала зашить надо, а где ж такого доктора найти, который девок порванных штопает? Вот и будет у неё муж распоследний из никудышных, а всё из-за Метиса, из-за его неуемной животной похоти. Электронную ему бабу нужно, пластиковую, которая и не откажет, и рада всегда, которая любой член примет, и всё ей мало будет...Малыш отползает под лапу гидравлического подъёмника. Думает - вот бы аптечку сейчас, армейскую, в которой всё, что душе угодно есть, обработать культи и дать дёру из проклятого ангара, а если попадётся кто из людей рыжего, так всё как есть им рассказать и вот это будет единственным верным решением, тогда, может быть, не станет его убивать рыжий и зверя того черномордого на него точно уж не натравит...

Метис видит - рыжий дезориентирован, он пытается сбежать от них, а ведь они так хорошо начали... И снова попадается на глаза Колесо - лежит себе смиренно, руки на груди крестиком сложены, на лицо тряпка накинута. Метис переводит глаза на рыжего. Это он прямая причина смерти Всадника, вернее, причина в ребристых подошвах ботинок с квадратными металлическими носами, раздробивших человеческий череп. Сучка, оказывается, не в меру кусачая... И стоит её поставить на место. Игры кончились. Он прикидывает, что сейчас будет - шатается рыжий, зрачки залили радужку непроглядной чернотой, да и повыцвело золото, значит, осталось у него энергии на два рывка. Вот сейчас сбить суку с ног, повозить слегка личиком по бетону, да и обработать рёбра, чтобы дёргаться не мог особо... Пригибаясь по-волчьи, он начинает заходить сбоку, точно зная, что вот сейчас крыса беззащитна, показала своё мягкое брюшко. Метис недаром в своё время торговал с ребятами из заградительных частей, поднабрался кое-какой премудрости, не переносят дигитальные крысы яркого света, не переносят энергетического голодания и ультразвуковой атаки, мозги у них закипают.- Ну, иди сюда, - он разминает пальцы, прикидывая, как сейчас сцапает сучку за волосы, как швырнёт на пол. - Иди сюда, лапочка... ты же сама на хуй напрашиваешься, жопой крутишь...- Убью, - рыжий цедит слова сквозь зубы.- Ну кого ты убьёшь, сладенькая? Давай по-хорошему... - Метису оставалось протянуть руку и схватить. Не успел - Абакан его опережает, он хватает рыжего за плечо и швыряет в стену. Вместо того чтобы удариться о бетон, как мешок с мусором, тот пружинисто отталкивается, выворачивается в воздухе и приземляется на четвереньки - мягко, как большой блестящий зверь. Метис подхватывает валяющийся на полу обрезок пластиковой трубы. Он бы с удовольствием встретил рыжего полновесным ударом в корпус и в голову, но желание насытить похоть велико, успеет он поговорить со взбесившейся шлюхой, поучить её манерам хорошим, а плеть творит чудеса.Встречный удар в грудь, сминающий рёбра, хакеру чудится, что он налетел на мчащийся поезд. Он ударяется спиной о надвинувшуюся сзади стену, и на него колокольным звоном обрушивается пустота, вышибает из-под ног бетон. Кто-то от души бьёт его ногою под рёбра, а когда он падает на колени, сгибаясь пополам, беззвучно разевая рот, потому что нет больше возможности вдохнуть и это ещё больнее, чем паралич диафрагмы, его поднимают на ноги и резко толкают в сторону. Ничего не соображающий Сэт пытается инстинктивно закрыть уязвимое, блокировать безжалостные удары - в подреберье, в эпигастрий. Пропускает удар, ещё один, оказывается на полу. Бьют его расчётливо, жестоко, по почкам, в низ живота, под дых, так, чтобы у него не было возможности подняться, так, как его били очень давно - лет четырнадцать назад, на Дне, в загаженном биологическими жидкостями тамбуре, когда он перешёл дорогу Булю, местному барыге, а тот пообещал вытрясти всю душу из обнаглевшего крысёныша, не желавшего делиться выручкой с уважаемыми людьми. Тогда он отделался переломами рёбер и парой выбитых зубов, по нему потоптались и оставили лежать на заплёванном полу, выкашливать кровавые сгустки, предупредив, чтобы он, крысёнок сраный, готовил креды. Тогда он был один, как перст, потенциальный самоубийца, ведь не было у него "крыши" в виде закованных в силовую броню теков или уродливых адептов Симбиотического синклита или хотя бы уличных "торпед" с мышечными акселераторами, накачавшихся гормональными стимуляторами под завязку. Он был один, но это не мешало упрямо цепляться за своё и квитаться с обидчиками - не всегда в мире реальном...Отключаются одна за другой ведущие программы, модулирующие поведение - слишком много энергии жрут. В конечном итоге, остаётся только его личность, которая намертво спаяна с дигитальной проекцией его самого, но не дотянуться сейчас до ВР, не позвать на помощь. Сознания касается ужас - самый настоящий, практически изжитый, глубинный: страх, что будет насилие, страх, что кто-то посмеет коснуться против его воли, страх, что кто-то над ним возобладает, вернётся забитое, подчищенное воспоминание о крови, о нестерпимой боли. О собственном ужасе - ужасе того тощего, угловатого подростка, лежащего на холодном кафеле ванной в родительском доме в собственной крови, моче и рвоте, слова о том, какой он красивый, похвалы его телу - бледной коже, узким плечам и запястьям, венкам на внутренней стороне бёдер, узости, в которой едва двигается член. Такое запредельно ясное осознание - ведь это же переживал Анпу... Раз за разом. Насилие над телом, насилие над личностью. Чудовищное, невообразимое, стирающее границы между человеческим и животным, чуть было не превратившее его гордое, прекрасное, невообразимо совершенное божество в испуганного, истощённого зверька. Он рвётся из рук кочевников, затравленно, молча, как испуганный зверь. И в голове не остаётся никаких его собственных мыслей, только две программные директивы - не дать дойти им до лифтов любой ценой, а еще истошно орущая, выбивающая практически всё, ведущая очень давно, модифицированная программа защиты заложника, ведь там, внизу, его божество, такое уязвимое без него, притягивающее слишком много ненужных взглядов... И он, похоже, не справляется. Эти директивы рвут все ресурсы, заставляя отбиваться упрямо, отключая на подвздохах болевые центры и тактильную чувствительность.***Кто не спит ночью? Он и луна. Анпу знает, что сейчас крысится огрызок истаявшего месяца в окна ангара, залитого тёплым электрическим светом. Там спят тяжёлая техника, грузовая платформа и сварочные инверторы, гидравлические подъёмники, два токарных станка, хотя не понятно откуда, кто и когда их сюда привёз и поставил. Сэт говорил, что они всегда там стояли, только поменять что-то в них надо и снова можно будет точить. И как это правильно называется - запчасти, детали… чтобы не зависеть от Метрополии в этом. Там сейчас он, с руками по локоть в грязи, в машинном масле, пропахший потом, окалиной, сигаретным дымом, и Сиа, который механик от господа Бога, тоже должен быть там...Анпу переворачивается на спину, вытаскивает из-под себя сбившееся покрывало. Коса растрепалась, футболка стала влажной от пота. Сон его был короток и тревожен. Кошмары и воспоминания не стремились от него уходить, они были вечным источником напоминаний о том, кто он и что из себя представляет. В этих снах он тонул в смолисто-чёрной воде, кипящей ключом, источающей удушливую сернистую вонь и тянул за собой Сэта...Анпу щурится на безликий потолочный светильник, наследие сгинувшего НИИ, в котором исследовали структуры мозга и развивалась отрасль биокибернетики. Базис-модуль Сэта - детище этого НИИ... А над постелью - их постелью, хотя он и убеждает себя, что у Сэта он, в общем-то, гость - низко спускается лампа с абажуром-колесом с частыми спицами и с подвешенными на шнурках к ободу разномастными ключами. Если выпрямиться во весь рост, то до этих ключей рукой подать. Протяни, коснись - услышишь тихий металлический перезвон. Это Сэт подвесил их на обод люстры - медные, латунные, стальные. Несметное множество, колышутся с шуршащим звоном. Так раньше поступали с теми, на кого упал дурной глаз, они лежали в постели, перебирали висящие ключи. И выздоравливали.Слишком много свободного времени было у него сегодня: Сепа выгнал его из медблока в пять вечера и остаток дня, таким образом, принадлежал ему лично. И если бы вдруг завтра был выходной, то можно бы было не спать хоть до утра, делать всё, что угодно - почти всё... Голова после вечернего сна была тяжёлая, казалось, что навалилась на него железистая гора непонятного, душного, ужасающего. Это как конгломерат кошмаров, как лавкрафтовский Ползучий Хаос, выдуманный демон с древнеегипетским именем – Ньярлатхотеп. Что это за божество, чем он доволен? Уродливый, липкая, колышущаяся масса, пузырящаяся, бормочущая десятью тысячами голосов, визжащая, стенающая. Этот демон - выдумка, бред, не может он существовать и стоит не думать о нём, о грехах, которые стерегут его на каждом шагу, ведь он давным-давно рухнул в пропасть, в горнило пылающей плоти.Анпу достаёт из-под смятой подушки планшетник, смотрит - начало восьмого, а значит Сэт скоро придёт, ведь он должен закончить с коленвалом, по крайней мере, он говорил об этом сегодня. А на верстаке его уже давно ждёт вывернутый наизнанку электронный мозг безоткатной гаубицы, которая нужна была Базе и Сэт снова не будет спать, а потом оторвётся от электроники и будет принадлежать наконец-то ему, хотя бы на пару часов, пока оба они не провалятся в сон. Но вчера Сэт простоял за верстаком слишком долго. Только под утро его приласкал, привлёк к себе, поцеловал, распалил, не уняв пожар, занявшийся в крови и ушёл, поднялся на поверхность, в ангар, где ждала его разобранная машина и караулили кочевники. Может быть, сегодня будет всё по-другому?Он перечитывает последнее сообщение. Такое интимное. Такое необычное. "Я хочу коснуться твоих волос. Поцеловать тебя. Коснуться шеи и ключиц". Это наполняет его тело тягучим влажным жаром, это ожидание, радость скорой встречи и тайные мгновения, когда они касаются друг друга, когда он закрывает глаза, чтобы ничего не было видно ему самому, хотя Сэт выключает свет и остаётся только обоюдный жар.Душные, кажущиеся бесконечными октябрьские ночи наполнены чувственностью. Прозрачным мёдом, в котором увязли оба. Не выбраться из него, он тонет, захлёбывается в этом сладком грехе, который превращает этот мёд в липкую тёплую грязь. И вот уже они оба, он и Сэт, барахтаются в ней, касаются друг друга. Анпу убеждает себя, пытается убедить, что всё по-прежнему непорочно, что они ложатся рядом на эти сдвинутые койки, ставшие одной кроватью, только чтобы поспать и это до тех пор, пока они не повернутся, не дотронутся... Между полночью и двумя часами ночи у них всегда было украденное время, когда можно было касаться друг друга - долго, ласково, Сэт не будет настойчив, если он не захочет или ему будет неприятно. Сэт слишком устал этой ночью, они заснули, прижавшись друг к другу, как два зверька в своём логове, и Анпу было приятно чувствовать, что от него исходит ровное тепло, так необходимое ему каждую ночь. В нём намертво засел холод истощённого существа, которое мёрзло всегда, он забирался под колючее одеяло, засовывал обе руки ему под футболку и пока не началось всё это, не появился жар и ужас томления, не появилось влечения, можно было стиснуть друг друга в объятиях, переплести руки и ноги. И не было ведь ничего плотского... Всё было почти что невинно - поиск тепла, чувство бесконечной защищённости, ласка, извращённая, быть может, неясная тоска, сублимированная Сэтом в желание оберегать лично его, оставаться рядом, превратившаяся в неодолимое влечение. Анпу знал, что это невозможно будет преодолеть, проще отрезать от себя часть, пережить травматическую ампутацию всех конечностей, чем оторваться друг от друга, потому что уже невозможно. Он сам пришёл в руки Сэта.Может быть, он всё же готов переступить через самого себя? Готов позволить ему наконец коснуться себя, там, внизу, пусть даже через одежду? Под ласкающими кожу струйками Анпу запрокидывает голову, подставляя лицо тёплой воде, закусывает губу. Он гонит прочь мысли о собственной физиологии, о половом ответе, о либидо, неукротимом, могучем инстинкте, заставляющем его с дрожью прижиматься к другому, искать прикосновений, целовать его, алчно, ненасытно, позволяя толкаться языком в свой рот, не представляя ничего из того, что может быть после. Потому, что пока вся эта их с Сэтом игра так красива, чертовски красива, хотя, казалось бы, что может быть прекрасного между двумя, когда они остаются наедине? Ведь должна быть боль, грязь, животная похоть... Он не знал до Сэта другого, не представлял, что может быть вот так, иначе. И здесь, на Базе, в спальне, в свете люминофоров, заливающих мертвенным отсветом чувствительную сетчатку глаз хакера, надо просто подумать, почему... Просто подумать и рассказать, очень тихо, самому себе, что сказка всё продолжается, хотя он не знает, как это произошло и когда всё началось. Но ведь тихо не получается, никогда не получится, потому что всё это - как грохот, как взрывы в холодном химическом отсвете, прозрачном, электрически-синем. И запах, ведь это тоже чертовски важно: химия, кислотка, кофеин, глюкозный сироп, стабилизаторы, синтетическая машинная смазка и горько-сладкие травы, дымная сладость шалы и натуральный воск, он тоже слегка горьковатый, и что-то ещё гормональное, афродизиак, феромон, тончайший сладостный запах, может быть, чем-то похожий на мускус и всё это – Сэт... этим ароматом давишься глубже, чем алкоголем, чем дымом шалы, который Сэт ему выдыхает в губы, когда они вместе курят один джет на двоих, короткий и такой ароматный, и можно потом до одури целоваться. Его волосы пропахли всем этим. Анпу точно уверен, что по сути своей он животное, ведь кроме него никто не обоняет этот высокомолекулярный запах, источаемый Сэтом и сам он, конечно же, не далеко ушёл от своей кошмарной, скотской природы...Но сейчас... очень важно сейчас... не отрывать рук от своей кожи, от своего тела, потому что, наверное, то же самое сделает Сэт, когда они снова прикоснутся друг к другу и прикосновения будут долгими, ласковыми, бесконечно горячими, пульс будет биться прямо в ладонь, обжигающим солнцем, дыхание будет не дыханием - стоном. Он касается кончиками пальцев тяжёлого серебра - короткий серебряный шнур и подвеска-джед, позвоночник Оннефера, та самая, которая приводит в смущение Сепа. От этих прикосновений пульс бьётся в два раза чаще, безумные огни в животе и груди загорались ещё ярче, и если сдвинуть этот столбец, сдвинуть цепочку, коснуться ключиц, яремной ямки, дальше вниз, по грудине, то отзовётся всё тело и так легко можно представить, что сейчас Сэт рядом с ним.Да, конечно, всё это ужасно, невероятно греховно, нельзя позволять увлечь себя, но ведь так сладко, прекрасно и он иногда запирался в себе, отталкивал руки, потому, что в конечном итоге, та четвёрка права и отец тоже были правы, что с него взять, он, скорее всего, по природе своей просто шлюха, если хочет прикосновений, если сладко ему, если ему хорошо. И Сэт убеждал каждый раз, что они, те четверо, были не правы и что он чист перед ним, что прошлое не имеет значения и, может быть, говорят: без прошлого жизнь ничто, но всё это враки, можно стереть и переписать всё, от первой и до последней строки, не важно ведь, что было до. И это кажется правдой. Это всё за гранью безумия, потому что ласка, прикосновения кажутся правильными, естественными до невозможности, до истерики нужными, Сэт прикасается к нему, каждый раз спросив разрешения и всё, что есть между ними, свободно, легко и вместе с тем ужасно жестоко и властно, замешано густо на обоюдном, невозможном влечении, но Сэт, он прикасается осторожно, как к самому ломкому, хрупкому цветку. И как будто случайно задирается футболка, сминается ткань, кожа соприкасается, это происходит мимолётно, почти незаметно и каждый раз хочется большего.Он вздрагивает, когда ловит эту волну, разрушающую его, такую обезоруживающую и дыхание перехватывает так, что остаётся судорожно вдыхать, иначе воздуха не хватит, как будто и нет его, он предательски отсутствует в этой комнате. Как будто они не в спальне, слились в долгом горячем объятии, а на другой планете, безжизненной и жутко холодной, там нет и не было кислорода, остаётся пить этот воздух из чужих губ, забирать чужое дыхание вместе с клубами ароматного дыма, со вкусом чужой слюны и металла. И касаться себя в душе... Боже, прости, как же это греховно, ужасно, но остановиться он не может, это попросту невозможно, он ищет способ прекратить, как ищут в спешке ключи от машины, пытается понять, как же ему всё это назвать, вот это вот чувство, невыносимое, острое, которого не было раньше. И он не может, в самом деле не может, когда касается сосков, болезненно-чувствительных из-за проколов, уже подживающих, но, правда, лучше бы это был Сэт, коснулся… Прямо сейчас, губами, а потом языком и даже зубами, серебро так быстро во рту нагревается, что хочется или прижать его лицо к себе, или оттолкнуть. Ему нравилось, как твердели соски от его прикосновений, когда тяжёлое чувство, выдающее его с головой, потому что сводит всё внизу живота, даже бёдра, и эрекция эта, она противоестественна, ненормальна, он не может, не должен хотеть снова, вот так вот, с мужчиной.Но Сэт, чёрт возьми, ведь он лучшее, что с ним могло случиться за всю его никчёмную жизнь, он давно уже был всем, здесь и сейчас, подхватил его и перетащил вот сюда, в свою реальность, из чудовищных снов, которые длились и длились четыре года подряд, просто забрал.И как же это прекрасно... Он кусает губы и опускает обе руки вниз и, если плотно зажмурить глаза так, чтобы поплыли за закрытыми веками большие и маленькие багровые круги, можно всё же представить, просто представить, что прямо сейчас рядом Сэт: ладонь коснулась кончиков мокрых волос, прилипших к скулам и шее, потом пальцами по щеке, подрагивающим векам, коже на горле, по ключицам, дальше, беззастенчиво вниз, к заострившимся соскам, к напряжённому животу, ещё ниже, обхватывая его естество, и это так просто, так горячо, хочется плакать - настолько больно и стыдно от этого чувства. Потому что... ведь он же дефектен, не может почувствовать... почти ничего, не может закончить и каждый раз это мучительно-больно, но ведь этого ещё не было вот так, с Сэтом. Он не позволял себя там касаться и сейчас он через зубы скулит, стонет тихонько. Проходит целая вечность перед тем, как он может продолжить, лаская себя, представляя, что сейчас толкается Сэту в ладонь и он его сжимает, сладостно, медленно-медленно ласкает и ему не противно, что сейчас много смазки, так скользко и гладко между пальцами, в ладони.Анпу кажется, что он упадёт сейчас, но он представляет, не в силах уже остановиться, замедлиться, как Сэт, прижимается сзади к нему, целует в шею, в плечо, другой рукой едва касается серебряного колечка в соске… Внутри растёт напряжение, опустошает, он всхлипывает, выгибается... и если до этого момента была пустота, необъятная, то теперь взрывается маленькая плотная точка, и вот уже формируются звёздные системы, галактики сливаются в Стены, в эти колоссальные структуры вселенной, там летают кометы. И это конец, он пропал, после этого только падение в бездну его личного катаклизма.... как же давно этого не было - чувства, что вот-вот он освободится от чудовищного томления, от этой тяжести плоти и это не будет вымучено, греховно, уродливо, всё это будет сейчас без насилия, сладко и горячо, а потом он позволит сделать всё это Сэту и сам потом коснётся его, тоже горячего, ждущего...И всё-таки он чудовище, падшее, уродливое, дефектный, бракованный, погибший, пропащий, что он может дать Сэту, если тот будет - разумеется, будет, никак иначе - ждать от него ответа телесного, ему ведь тоже должно быть с ним хорошо, но этого не происходит и как это больно, как будто снова в низ живота кулаком, так, что дыхание перехватывает, слабеют колени и холодеют кисти и стопы. Сразу вспоминается всё, разбивается горячая обширная грёза, Сэта заслоняет оживший внезапно кошмар, когда подходил к нему ублюдок со старообразной бородкой и очками доброго доктора, вставлял катетер, короткий, женский, так унизительно это было. Но намного хуже - потом, когда вымученный, жутко болезненный оргазм от мануальной стимуляции простаты получался сухим, как же он задыхался, просил прекратить это всё... Да, конечно, потом угасло либидо, любая мысль о своём поле, о сексе, о прикосновениях вызывала ужас, дикую панику, и всё, что было связано с постелью, конечно же, череда кошмаров непрекращающихся… Однако был же Сэт, доказывал, что нет кошмара, не больно, совсем не больно, но ласково, сладко, нежно непереносимо, всё так... возвышенно, сказочно, почти что волшебно. И вот, снова, сейчас, лютый спазм, да такой, что зубы скрипнули каменными жерновами, прокусил губу себе, выхватил кусочек слизистой, обожгло этой болью, слегка отрезвило, он закусывает губу сильнее, стонет тихо, ведь сейчас так хочется плакать...Как же это мучительно - осознавать, что не сможешь ничего дать в ответ, когда так хочется этого. Единственное, что ему остаётся - утешиться слабой надеждой, что может быть, не всё так плохо и если есть гормональный ответ, если не исчезает желание, то возможно, возможно... Как же это несправедливо, отвратительно, дико - сломать чью-то жизнь, это так просто для них - сломать его. Убедить неокрепшую ещё душу в своей ненужности, грязи, скверне, которая и есть он, раздавить и затоптать, вбить в землю, залить нечистотами. Как после этого быть рядом с Сэтом?Сверху льётся тёплый поток, волосы липнут к лицу и он сидит в душе, прижавшись лбом к мозаичной стенке, тяжело дышит, понимая, что обречён. И что Сэт, разумеется, будет с ним нежен и осторожен, что он ни за что не прикоснётся к нему без разрешения, и, наверное, впервые позволяя думать об их странных отношениях именно со стороны плотской, грустно отмечает, как он убог, ни на что не способен, нет в нём ничего стоящего, ничего нужного или значимого. Единственное, что есть, наверное, тело. В котором уже были до него четверо. Он увяз слишком глубоко и в конечном итоге утащит за собой Сэта. Память. Слепые островки минувшего в первичном хаосе океана забвения. Он слышал шёпот людей, которые сломали нечто глубоко внутри него. То, что делало его живым. То, до чего добирался Сэт, к чему он был нежен и внимателен, что едва поддавалось его рукам. Может быть, тщетно всё? Неправильно? В спальне горько-сладкий запах курений, шалы и синтетики прилипал к коже и пропитывал одежду. Скорее всего, всё циклично... Наверное, не стоило прикасаться к себе, потому что от плотского, от греховного, добра ждать не следует. А секс - плоть к плоти, соединяющиеся тела, пот, кровь, слёзы, боль, грубость и грязь, запах спермы и мочи.Нет. Всё должно быть не так. Потому что Сэт - это Сэт. Невозможно... Представить кого-то вместо него. Эта запредельная сказка, грёза, непрекращающаяся, нереальная, долгая.Опираясь рукой о стену, Анпу медленно встал. Закружилась голова и он сел, ударившись копчиком. "Ужасно. Жалеть себя - ужасно. Это не приводит ни к чему". Закрыв глаза и опираясь о стену затылком, представил, что вот сейчас придёт Сэт. И если найдёт его в душе, то, скорее всего, сядет на пол рядом с ним, подобрав по себя ноги. Одежда, конечно же, сразу промокнет. Прижмётся и будет гладить его по лицу, по плечам чуткими сильными пальцами, будет спрашивать как его ничего, как его день, рассказывать что-то. В нём просыпается глубокая обида на то, что происходило с ним. Как они смели ему врать, насаждать свою убогую мораль? Столько разговоров было между ним и Сэтом. Сколько раз тому убеждать его, что он нормальный? Что они оба нормальные, что между ними вся эта сказка, тепло, нежность, внимание могут быть бесконечны? И что в прикосновениях нет омерзения, нет ничего такого, что делало бы его грязным?- Твоё тело - тело величества бога... - ползёт ему в уши низкий шёпот Сэта. Кажется, что он здесь, рядом. - Ты безупречен, нет скверны на тебе, нет изъянов в твоём теле, сущность твоя совершенна, ты сам божество непознанное, прекрасное, видеть тебя уже отрада, прикасаться к тебе - познать небесное счастье...Литании, произносимые Сэтом на родном языке, вгоняли в своеобразный транс обоих. Как будто опускалось сверху на них тёмно-синее покрывало, густо затканное серебром, приносило тягучий запах благовоний. Делало ещё ближе.Анпу вытер запотевшее зеркало полотенцем. Из чёрно-серебристой глубины на него глянул худощавый молодой мужчина с застывшим лицом. Серебро и мрамор.Ему нравилось, что его запястья, с которых раньше не сходили кандальные оковы синяков, стали шире. Под исполосованной кожей предплечий зазмеились сухие длинные мышцы. Сэт говорит, что любые шрамы можно закрыть, забить татуировкой. Заращивать не стоит, ведь келлоиды всё-таки, не мешают ему двигаться, но если он захочет, то, разумеется, разумеется... Будет именно так, как пожелает он. Анпу душой и телом повернулся в сторону Сэта, ему казалось естественным и правильным следовать за ним даже в выборе одежды. Он влез в чёрные штаны-карго, которые стали теперь его единственной одеждой, поискал глазами футболку, чёрную, мягкую, хлопковую. Это тоже было новым удовольствием - носить одежду приятную телу. Пожалуй, одним из самых отвратительных грехов было желание собственного комфорта, во всяком случае, об этом без конца повторяла мать. Особенно это касалось нижнего белья: хлопковое, удобное, оно оставляло простор для дьявола, который искушал, подстрекал на грехопадение, на рукоблудие и на похоть. О, он бы с удовольствием спросил… что же мешало ей самой влезать в гнусную синтетику, в проклятый полиэстер? Злобная, старая, лицемерная сука...Ещё в Метрополии, пару лет назад, он поклялся себе, что никогда больше не наденет безликий серый костюм и белую рубашку - то, что так нравилось полоумной матери и то, что он ненавидел всей своей израненной душой. Эта футболка - тоже грех, ведь на ней - порочащие доброго боженьку надписи на латыни, досужий остроумец похабно обыграл индульгенции и торговлю оными, но Анпу был не против.