Глава 25 (1/1)

"Анпу, мальчик мой, что за чудесные серьги!" Так, кажется, сказала Абтет? Действительно, прекрасные серьги. Сепа сморщился брезгливо, потому что живое воображение нарисовало крайне нелицеприятную картину. Представлять командира гнусным насильником не хотелось, но воображение услужливо подбросило именно этот образ. Сэт не был мягкосердечен, понятие "снисхождение" вязалось с ним приблизительно так же, как смокинг и галстук-бабочка. И вряд ли он будет с Анпу разводить романтику, скорее всего ему просто надоест ходить вокруг да около, заломает парнишку, возьмёт своё, а как наиграется, тот на себя руки наложит. Потому что привыкнет, примет жестокость за грубую ласку, а похоть за любовь, или чем она ему ещё покажется, и помрёт, не сумев всё это на себе вытянуть.Сепа знал, что Сэт сейчас в мастерских. И что он там один - в объявленный выходной рыжий ни за что не погонит людей работать. Сам будет возиться, испытывая какое-то своеобразное мазохистичное наслаждение от работы физической - такой, от которой потом валишься с ног, как только доползаешь до койки.Вопреки ожиданию, нашёл он командира не в мастерских, а в гараже. Он терпеливо подождал, пока Сэт останется в ремонтном боксе один, пока уйдёт Сахми - женщина хоть и с откровенно мужиковатыми ухватками, но чрезвычайно тонко чувствующая натура, вот такую бы подругу командиру, которая и патроны подаст и машину, если нужно, поддомкратит. И завёл отстранённый разговор, поинтересовался результатами поездки в Метрополию, дождался, пока Сэт выпрямится, вытрет руки, устало подопрёт плечом стенд, на котором застыл приземистый силовой агрегат, и спросил в лоб:- Ты что, по ту сторону голубых баррикад, а, командир?- Эм... Что? - Сэт задрал бровь. Он уловил в интонациях старика лай рассерженной собаки. Продолжать не хотелось, но и терпеть он не собирался, однако всё ещё держал себя в руках. Он пытался увести эту беседу в другое русло, упрямо тянул в сторону. Разговор ему откровенно не нравился.- Ты что, думаешь никто ничего не видит?- О чём ты?Повисла напряжённая тишина. Было слышно, как переключилась каруселька плеера на следующий трек. Снова что-то ритмичное, электронное, но с достаточно чистым вокалом, начавшееся с грегорианского песнопения - Procedamus in pace, In nomine Christi, Amen, а потом на чужом языке вступил вокалист:In Nomine ChristiDunkel - DunkelzifferIn Nomine ChristiDunkel - DunkelzifferОпять проклятый индастриал. Слишком много холодной механической музыки появилось в жизни Сепа. Латынь была ему понятна, но вот мелодия давила на воспоминания, молодость ушла безвозвратно, никого не осталось, а музыка жива, напоминает, бередит.- Я о том, что творится в медблоке. Между тобой и Анпу, Сэт.

"И я повергаю врагов Ре изо дня в день, пребывая на носу Барки Миллионов Лет, тогда как ни один другой не может... Блять, чего ты прикопался? Сепа, тебе делать что ли нечего? Видит Ре, отец богов, я пытаюсь не ввязаться в сраную свару. Я пытаюсь... Получается только хреново. Сепа! Тебе что, вожжа под хвост попала? Я же сорвусь... Мне потом будет стыдно, но блять... шёл бы ты сейчас... Я на грани, сожри, твою мать, тебя Апапи, блять, как бесит!"

Сэт достаёт из кармана сигареты, вытаскивает припрятанный между ними короткий джет. Затягивается глубоко, прищуривается на врача через клубы дыма.- Я не понимаю, к чему этот разговор, - его позиция холодной обороны понятна и логична, не следует позволять подчинённым выходить за рамки субординации. - И инсинуаций в свой адрес, кстати, тоже.- Командир... Оставь мальчишку в покое. Просто оставь. Это мало того, что мерзко, это ещё и уёбищно. Ты зачем его привёз? Чтобы в игры играть, а? Ему в жизни досталось - мама не горюй, на десятерых хватит, так какого хера ещё и ты рядом трёшься? Тебе что, баб мало?- Ты мне мораль собрался читать, а, Сепа? - неприятная у него была всё-таки улыбка. Сэт осклабился, растягивая уголки губ, а в глазах под пеплом гуляет яростный жар. Чуть тронь - и полыхнёт так, что выше надстроек пламя поднимется, опалит, сметёт.- Ты не пробовал завести отношения с девушкой?

- Нет.

- Ты больной, что ли, командир? - врачу показалось, что Сэт откровенно издевается. Ухмылочка у него характерная сейчас, насмешливая и злобная одновременно. Как будто бы он знает некую тайну, в которую Сепа никогда не будет посвящён.- Не понял?

- Всё ты мать твою понял! Или я слепой, что ли?

- Нет, это я, очевидно, ничего не понимаю. Веришь, нет? Вообще не понимаю. Нихуя не понимаю, Сепа, - в глазах у него явно читалось: "Пошёл ты, пошёл ты нахуй, не буду я с тобой разговаривать. Бесишь ты меня. Вали отсюда. Желательно тоже нахуй". -Чё тебе надо, а? Если доебаться не к чему - так я не врач, а если припёрло, Сахми в своей конуре, ей передай список, я закажу, чего там тебе не хватает. Что-то мне жаль, что патента на "Отъебись-ретард" я не встречал.Хамство в свой адрес именно от Сэта он тоже слышал в первый раз. Командир был обходителен, не позволял себе чересчур резких высказываний. Медицина на базе пользовалась известной свободой, но и палку тоже не перегибала. Сепа, в свою очередь, относился к рыжему, как к внуку - непутёвому внуку, который не знает, куда суётся. Но поймёт ли, что за воспитанника своего беспокоится сейчас старик. Или уже включился в режим самодура?- Найди уже себе девку, придурок!

Сепа сгрёб Сэта за ворот и встряхнул - тот лязгнул челюстями, перекусил косяк. Руки у Сепа - медвежьи лапы. Сэт резким движением высвободился. Сплюнул под ноги - слюна была красная, прокусил губу или потянул штангу, а может и язык прикусил.Сепа подобрался, встал в стойку, пошёл на него, заставляя отступить на пару шагов. Роста они были одинакового. Сепа - кряжистый, широкогрудый, широколицый, коротконогий, с крупными родинками на щеках и лицом, прокалённым солнцем до гончарной красноты, с жёстким ёжиком седых волос - напоминал сейчас старого волкодава, замершего перед метаволком-двулеткой. - Ты как кобель на сучку норовишь на него наскочить!Как побледнел Сэт! Лицо - выбеленная непогодой кость, десяток лет провалявшаяся в пустыне. Услышать такое оскорбление, да ещё и от подчинённого! Он из последних сил сдерживался, чтобы не пустить в ход кулаки, знал, что старый врач ему не соперник, что на его стороне реакция и сила. Он прекрасно понял намёк, скрытый в последних словах Сепа.- Да как ты смеешь... - Сэт задохнулся. Он терял над собой контроль. Наползло знакомое - багровое, душное, заволакивающее глаза. Адреналиновый выброс подгонял, раззадоривал - бей первым, не щади, вторгаются в твоё личное, которое должно быть поделено только на двоих, влезают в твою пару, в вашу жизнь, отношения. Подняли голову душные, глубинные, животные инстинкты - защитить свою собственность, гнездо, которое норовит разорить этот человек, явившийся незваным со своей никчёмной моралью. "Ну же!" - звали инстинкты. - "Нападай первым! Он слеп, он не знает, что ты будешь в ногах у величества этого бога лежать, греть их, сторожить, как собака. Он – угроза".Сэт оскалился, как атакующее животное, показывая сдвоенные клыки на верхней челюсти. На лице темно-красным засветились термомаркеры - резкое изменение температуры, активация оптики, перевод ЦНС в форсированный режим, базис нагрузил железы внутренней секреции, заставил выбросить заоблачное количество гормонов, от которых обострились реакции, внутренняя структура переработала адреналин в аналог SNA-4 стимулятора, синтетической присадки, стимулирующей ускоренную регенерацию и повышающую болевой порог, и одновременно активировал изменённую подпрограмму "защита заложника", доселе незадействованную.

Сэт следовал заданной программной директиве - первым делом уничтожить нарушителя его личных границ безопасности. Потому что следующим шагом нарушителя будет попытка вторжения второго порядка, а в этих границах находится Анпу. Самое беззащитное существо. Которое следовало оберегать. NSL-10 не ставил его на одну ступень с теками поколения "альфа", но от них Сэту достались в наследство кое-какие приоритетные программы, включавшиеся автоматически при запредельном гормональном выбросе и совокупности окружающих факторов. Такие, как протекция потенциально уязвимого объекта, выделенного базис-модулем из множества других на основании общего анализа ситуативных вариаций и персональной ориентированности носителя.

- А кто ж ты есть! Скотина скотиной и останется! Ты что, не можешь оставить его в покое? Не можешь не приставать?- Мне нахуй советы твои и мораль не упали! - заорал Сэт и кинулся на Сепа. Он вывернул его левую руку назад, своей правой обхватил его шею, приподнял, поворачивая, удерживая за подбородок и напрягая мышцы плеча и предплечья - вот сейчас, дожать коротким резким движением вбок и вокруг оси, так, чтобы сместились мыщелки и антант сорвало со своего места, а там сдавление ствола мозга и неминуемая смерть. Или сдавить гортань пальцами, почувствовать, как крошатся, лопаются старчески изменённые хрящи, трещат потерявшие эластичность связки. Он силён, и хватка у него была железная. - Не смей влезать в нашу постель!.. - рявкнул он и осёкся. Он был готов вырвать свой язык, который произнёс наконец-то оформленное, откровенное желание, которое он гнал прочь.

"Я его хочу. Я хочу Анпу. Как друга, как партнёра, возлюбленного, любовника... Хочу быть с ним. Быть его всем. Вечность служить величеству этого бога…"

Эта мысль была такой сильной и холодной, ясной, твёрдой, как кристалл, она так испугала его самого, что он выпустил противника. Сепа бесформенной кучей осел на пол. Рывком потянул ворот толстовки, потом рванул халат - ему не хватало воздуха. Сэт стоит над ним, напряжённый, пригнувшийся. Его стоило бояться. Он до жути напоминал оскаленного зверя - худого, со впалым животом,кровавыми глазами и встопорщенной гривой. Под гладкой кожей ходили узлы мышц, обрисовывались ясно при каждом движении. На его стороне было желание драться, защищать своё - поведенческая программа приказывала добить противника, увериться, что тот больше не представляет угрозы. И бежать, искать потенциально уязвимого, которого нужно было оберегать и защищать, найти, убедиться, что с тем всё в порядке, что опасности на данный момент нет и оставаться рядом, пресекая любые возможности контактов второго и третьего порядка.

Завеса перед глазами рассеивается. Ярость улеглась. Перед ним не враг - пожилой человек, сильно сдавший за последние два года, который всего-то беспокоился о своём подопечном, о воспитаннике. Прикипел сердцем старикан к Анпу, следовало это понять.

Сепа горько пожалел об утраченной молодости - в свои тридцать ему было, чем ответить молодому дураку, он бы уложил командира личиком на бетонный потёртый пол, подождал, пока тот перестанет орать, и спросил - стоят ли сломанные кости желания приставать вот так к другому. Ведь это ужасающе, беззаконно - лезть к тёплому и доверчивому, слепо идущему на поводу, как безглазая лошадь. Это даже хуже, чем принести жертву кровавым богам. Сэт этого не осознаёт. Он по своей сути животное, разве только облик имеет человеческий. Сепа рванул ворот толстовки - дышать было нечем. Пальцы Сэта - стальные крючья, сдавил ведь немилосердно, не подумав. Хотел убить и не добил.- Никогда... тебе понятно? - Сэт размашистыми движениями собирает дреды в хвост. Оправляет одежду. Его колотит адреналиновый откат. - Никогда... Даже не пытайся...Он подбирает слова. Где же они, такие нужные в этот момент? У Сепа оказывается нелепая, с его личной точки зрения, тупая и кондовая, но по-своему нравственная позиция. Печально только, что он своим мракобесным ужасом перед чужими отношениями, запрещёнными в Метрополии, порицаемыми с клиросов пастырями Неокафолической церкви, рассеивал вокруг себя религиозную нетерпимость. Возраст Сепа и его воззрения вполне гармонично сочетались. Как объяснить ему, что он не желает вреда Анпу, что он - живое божество, которому Сэт уже поклоняется, прикасается бережно, как будто бы тот - священные свитки и реликвии... К тому же, он никогда бы не сделал Анпу больно. Этот разлад между ним самим и каменной стеной неприятия Сепа побудил его к построению разумных доводов и он, словно оправдываясь, сейчас пытался найти слова, мысленно комбинировал известные ему логические выводы с самыми отвлечёнными соображениями. Эти разрозненные мысли не оформлялись в единое целое, не превращались во что-то стройное и внятное. Утонувшие в сухих складках кожи блестящие глазки Сепа, неотрывно следившие за ним, отбили у Сэта всякое желание пытаться что-либо ему доказать.Наконец он справился со своими голосовыми связками, сумел сказать четко:- Не влезай в это, Сепа. Это не твоё дело.Он даже протянул ему руку, помогая подняться. Сепа отряхнулся, как старая собака, покачал головой.- Зря ты в это влезаешь, командир. Убьёшь себя и мальчишку.- Знаешь, что... - Сэт снова подобрался. Окаменел. В его голосе явно чувствовалась угроза. - Я на эту тему разговаривать больше... не стану. И тебе не советую. Не лезь в мою жизнь, Сепа. И в его тоже.

Как же грязно и паскудно всё получалось - командир стоял на своём. Он упёрся рогом, как баран в ворота, и не желал двигаться с места, внимать здравому смыслу. И сцена в боксе вышла просто отвратная. Сепа не помнил, чтобы его кто-то вот так по полу возил или когда смерть подходила настолько близко. Он понял, что Сэт пошёл на поводу активированной программы, что базис сработал не так, как надо, и выползло вот это - звериное, злобное, примитивное - вцепиться в горло, разорвать, сожрать. "Животное", - с горечью подумал он, глядя в спину Сэта. Тот вышел мягким шагом, не оглядываясь, двигался, как большой двуногий зверь, в котором всей мягкости - связанные в хвост косы на затылке. - "Куда ему Анпу... Он парнишку за полгода в старую туфлю превратит, наиграется и выбросит. Сломает и выкинет, ему такими руками только металл гнуть и со сваркой стоять, а вроде бы даже образованный, книжки читает. И не докажешь ведь ничего. Идиот. Скот похотливый. Гормоны в голову и в конец бьют, вот и лезет к тому, кто поближе. Женщину бы ему, чтоб твёрдой рукой за этот самый и держала..."

Ему нечего противопоставить командиру. Сепа умеет отличать предупреждения и блеф от угроз реальных, да и Сэт играть не умеет. Он в самом деле убьёт любого, кто встрянет между ним и Анпу, его не остановит ничего, там нет никакой субординации, моральных устоев или догматов, нет никаких оправданий, Сэт в таком состоянии опаснее метакабана во время гона, а те зверюги переворачивают грузовые кары в Степи, сметают целые Семьи кочевников, если пересекаются их маршруты. Следует пресечь эти отношения, во всяком случае, гонять командира беспощадно из медблока, не позволять там задерживаться, да и что ему там делать, в конце-концов? Глубоко-глубоко в душе Сепа поселилась обида на непонимание.

Их игра продолжается. Ночи Анпу долгие, бессонные, они становятся длиннее. Всё складывалось так странно... Он остаётся у Сэта всё чаще. Пока того нет, ходит по комнатам, вспоминает свой первый день, когда впустил его сюда Сэт. Здесь ему нравилось. В библиотеке стояли стеллажи с породистыми книгами, на полках отдельно теснились редкости - статуэтки, керамика, скульптурки, закатанные в пластик, запечатанные там навсегда, отреставрированные в начале века папирусные свитки. В библиотеке стояла кушетка, задвинутая за один из стеллажей, на ней можно было вздремнуть, там же помещались два кресла и коротконогий столик. Анпу уже знал - Сэт сам варил эти стеллажи. Рассматривая почти незаметные сварные швы, думал - даже в этом может быть изящество, минималистичность конструкций, дерево, металл, ничего более. И делалось это с огромным удовольствием...- Чувствуй себя здесь свободно, - сказал ему Сэт, когда тот первый раз остался у него на ночь.Наверное, больше всего его поразила ванная - циклопическая, угловая, там вполне можно было утопить пару человек. Душевая кабина из зеленоватого стекла с форсунками, спрятанными между кусочками серебристой и лаково-чёрной смальты. Раковина, вделанная в каменную доску, приятно холодила пальцы. И ванная, и крохотная кухня сияли почти стерильной чистотой - ни волоска в стоке, ни неряшливых потёков воды, ни скомканных полотенец.Дома его трясло от одного вида родительской ванной - шестиугольные шашечки плитки, белые стены, белые потолки, белая ванна - никакого вам душа, это вводит в искушение, никаких зеркал. Во всяком случае, лично для него. Каждый раз, когда он заходил туда, его сердце замирало от всего - душного аромата кадившегося синтетического ладана, чего-то химического, противного, варёного, горячего, тошнотворного. Что могло так мерзко вонять в ванной, тем более дома? Что же такого греховного было в душе? Или они думали, что он будет рукоблудничать под падающей водой? Все естественные желания пропали, когда это началось... Сколько ему было тогда, шестнадцать?.. Тело ни разу не вспомнило о том, что оно тоже живое. Отрубило, отрезало.Наверное, одним из самых больших удовольствий было набрать полную ванную горячей воды и забраться туда, потому что на Базе было, в принципе, безразлично, сколько воды выльет лично он, никто не подкручивал термостаты. Потому что удовольствие, получаемое от мытья, тоже было грехом - в облаках мыльной пены скрывался искуситель, дьявол, не иначе, подстрекающий к соблазнам плоти. У Сэта не было в обиходе противного жидкого мыла, пахнущего, как дезинфектант. И мыло, и гель для душа, и шампунь были без цвета и без запаха, он подозревал, что всё это ещё и гипоаллергенно, но это намного лучше, чем то, что было дома. Его никто не торопил, никто не подгонял, не стоял под дверью, пытаясь вломиться, чтобы проверить, чем же он занят там, где находятся его руки."Наверное, я всё же урод", - думает он, - "моральный и физический..." Почему-то хотелось представить, что в ванной можно поместиться вдвоём. И ведь он понимает сам, что это ужасно, неправильно, отвратительно, он ведь пробовал избегать этих прикосновений. Ни собственные мысли о том, что это греховно, ни старые догматы, ни намертво, казалось, вбитое понятие о том, что такое мораль и приличия, не могли удержать его от того, чтобы снова прийти к Сэту. И ведь понимал, что неправильно делал, что потакал своим прихотям, потакал плоти, но ничего не мог сделать. Как это у шахматистов называлось, цугцванг?Кресло Сэт перенёс из импровизированной гостиной, чтобы было, где устроиться, почитать.В эти бессонные ночи он лежит, не пошевелившись, потому что его приводит в ужас собственная физиология. Ведь он живой всё-таки, ему приятны прикосновения Сэта, хочется, чтобы тот обнимал крепче, хочется прижаться спиной к нему, чтобы повторить изгиб в изгиб чужое тело. Эти мысли тоже греховны, наполнены дурной кровью, стоит гнать их прочь, как можно дальше. Бежать из этого жилого блока, из логова хакера, бежать, не оглядываясь... Он трогает кончиками пальцев серьги. Думает, что полтора года назад его бы со свету сжили за эти украшения. То, что прежде казалось основанием, святым и нерушимым, скрылось под ненавистью, брезгливостью и отвращением. Но слишком велика была власть догматов, слишком крепко сидел в нём привычный страх и осознание грязи, которая была на нём. Она покрывала его самого и каждого, кто оказывался рядом. Хуже всего было отвращение к собственному телу, ведь это так низменно, так пошло и отвратительно - хотеть. Он благоразумно не добавлял, чего же именно ему хотелось, оставляя привычное, тёплое - объятия. У Сэта были сильные руки и он сладостно замирал, пока тот обнимал его уверенным жестом, как будто одной ладони самое место было в области его эпигастрия, а второй - где-то у Сэта под головой. Иногда эта ладонь оказывалась у него на локте, иногда - где-то в области подчревья, Сэт во сне сжимал пальцы, становилось щекотно и горячо, но хотелось, чтобы он не отдёргивал руку, чтобы ладонь оставалась на месте. Как же низко он пал, если думает о таком, о контакте кожи с кожей. Всё это ведёт только к одному, к возне в липкой грязи, где снова и снова, и снова будет повторяться одно и то же, ведь невозможно пойти против себя, если по природе своей ты рождён уличной девкой.Сэт говорит ему:- Ты не хотел бы покурить со мной кальян?И Анпу соглашается, он не в силах отвергнуть его предложение. В самом деле, что может быть дурного в паре глотков дыма, ведь они курили шалу вместе, лежали на низкой софе, обитой потёртой старой замшей, роскошном наследстве, оставшемся от предыдущих жильцов, передавали друг другу косяк и ржали, давясь дымом, смотрели старые комедии, где нелепый человечек в смешном кургузом пиджачке и дурацкой шляпе, с большими печальными глазами, в спадающих широких штанах и огромнейших ботинках ходил вихляющей походкой, опираясь на трость, пародировал какого-то военного лидера, такой трогательный в своей неловкости. И другие - про глупую девицу Амели, задающуюся смыслом жизни, зло и не смешно подшутившую над парой соседей, наблюдающей за жильцами своего дома и ищущей некоего человека, оставившего рваные и ненужные, не получившиеся фотографии. И про весельчака-полицейского, у которого всё валилось из рук - он был похож на карикатурного злодея, который по натуре добряк, но из-за сюжета изо всех сил старается выглядеть серьёзно и сурово. Шала оставляла во рту сладковатый привкус. Иногда Анпу думал о том, что Сэт чувствует его постоянно. И вкус металла - у него ведь был проколот язык и нижняя губа. Интересно, каково это - чувствовать во рту вкус железа?Он забирается на софу - на ней куда удобнее, чем в кресле, можно положить под локоть подушечку и растянуться на животе. Он наблюдает за Сэтом - сосредоточенным, собранным. Как будто собрался творить какой-то ритуал. Анпу не знает, что для Сэта это всё в самом деле ритуал. Умилостивить своё божество, сделать ему подношение, восхвалить, поклониться, воскурить благовония. У него не может быть права на ошибку, потому что божество их не приемлет и неизвестно, позволит ли приблизиться к себе в следующий раз.Вот Сэт собирает кальян - изящную вещицу - стекло, металл, чеканка. Колба - тёмно-синяя, почти чёрная, покрытая причудливым орнаментом из растительных форм - листья, плоды, стебли и цветы образовывали повторяющийся пояс розеток, перетекающих друг в друга в заданном ритме, движение узоров продолжалось на шахте - миниатюрном подобии металлической чернёной башенки. Он включает музыку - струнный и духовой голос, флейта и виолончель, стенающие в хрустальном тоннеле под аккомпанемент ударных. И начинается священнодействие.- Я сварю кофе, - говорит он. Приносит с кухни джезву - медную, на длинной ручке. Маленькую, вычурной формы электрическую жаровню, в которой нагревательный элемент скрыт в распустившейся чашечке цветка. Жаровня тяжёлая на вид, она кажется бронзовой, старинной, покрытой патиной. Он приносит ещё две маленькие чашечки - увесистые, толстостенные - и блюдца к ним. Два стакана и кувшин с водой - безликая штамповка, стеклянные цилиндры, которых пруд пруди в любом казённом заведении. Коробку со сладостями, круглую, из шелковистого на вид картона, с луноликой, румяной, ярко одетой девушкой на крышке. Она улыбается маленьким алым ртом и протягивает поднос с чем-то сочным. Надпись стилизована под арабскую каллиграфию: "Рахат локом. Сладости ручной работы".Интересно, кто делал эти сласти - завитые, полупрозрачные, пахнущие розовой водой, обсыпанные сахарной пудрой и дроблёными орешками? Зачем возрождать кондитерское искусство, когда есть электрические пекарни с конвейерными линиями, способными давать до полтонны продукции в час? К чему сейчас розовая вода, мёд и фисташки? Текстура сладостей вязкая и одновременно упругая. Как плотное желе с запахом розовых лепестков, сладкое, но не приторное. Курьёзная смесь, но Анпу не уверен, нравится ему, или нет.Сэт улыбается Анпу из-под несобранных косичек. Он помнил, как тот пил чай в медблоке, когда он его привёз, положив пять или шесть ложек сахара, размешав получившийся напиток в слоистый сироп, и больше ничего...В джезву Сэт кладёт кофе, сахар - полупрозрачные коричневые кристаллы - заливает водой и ставит на жаровню. Он добавляет туда пряно пахнущую палочку и маленькие зёрна какого-то растения, говорит ему, что можно варить кофе и по-Мадагаскарски, с ванилью, объясняет, что ваниль удивительная пряность, растущая, как стручок, из которой потом выскребают чёрное содержимое, пахнущее просто умопомрачительно. Кристаллический ванилин, получаемый на фабриках UGR, даже рядом не стоял хотя бы с одним стручком этой лианы-орхидеи. Он говорит о кофе - растении, которое, как считали арабы, дал людям бог, называемый Аллахом. Для того, чтобы утешать уставших и ободрять путников... Разве может синтетическая сладость энергетика сравниться с чашечкой кофе? Из кофейных зёрен экстрагируют алкалоид кофеин, бесцветные горькие кристаллы. Во втором томе Справочника Кёлера есть глава, посвящённая кофейному дереву, растение называется Коффа арабика - невысокое деревце, пышно цветущее мелкими белыми звёздочками. Главная ценность этого куста - семена, зреющие в красных невкусных ягодках. Он наливает кофе в чашечки и просит подождать - пусть немного остынет, пусть осядет гуща. Укладывает угольки на тепловой элемент. Говорит ему - пей кофе, пока греются угли. Анпу берёт чашечку. Сэт тоже.Кофе горячий, сладкий, забивает носоглотку ароматом - густым, пряным, терпким. Наверное, такой же кофе варили у своих шатров бедуины и туареги, о которых он читал не так давно. У кого-то из этих народов был ибрик - кувшин с тонким носиком. Или его называли далла?- Ты знаешь, - Сэт отставляет чашечку и перекладывает угольки в калауд длинным пинцетом, - в Джанне, мусульманском раю, праведникам кальян приносили во время послеобеденного отдыха пышнотелые, нетронутые ни человеком, ни джинном девы-гурии... Кальян изобрели ушлые абары где-то в шестисотых годах нашей эры. А может, это были восьмисотые и это были индусы, меня эта сторона происхождения кальяна, ты знаешь, никогда не волновала, врать я тебе не стану. И вот, с караванами кальян распространился по всему мусульманскому миру... У арабов было особое слово - кейф, безмятежный отдых, время приятного безделья. Кейф произносят с придыханием, - он повторил это слово, выдохнув, сладко, как будто на мгновение ему стало очень приятно, - вот так... В это слово вкладывают намного больше содержания, чем в понятие "отдых". О, это отдых с Большой Буквы, отдохновение в оазисе после многодневного перехода, когда глаз не видел ничего, кроме раскалённых песков дешерет... Это прохлада и тень после бесконечного пути под расплавленным небом. Кейф - это когда исчезает одиночество дешерет и ты видишь перед собой безмолвие покоя…Пока Анпу допивает свой кофе, Сэт, усевшись рядом с ним, раскуривает кальян, выдыхает клубы ароматного дыма. Передаёт мундштук, одной рукой обхватывая его плечо, привлекая к себе. Это жест дружбы, доверия? Или он просто хочет немного согреться? Как понять его?Почему-то уносит в сладкие дымные облака с двух затяжек. Дым густой и прохладный, он пахнет так, как пахнут белые цветы на нагретом лугу, как тягучий липовый мёд, там специи, жар крови, зовущий к огню, к первобытному, в гнездо, в объятия.- Пойдёшь ко мне? - спрашивает Сэт. Протягивает к нему руки, приглашает: иди сюда, не бойся, я не сделаю больно, ты меня знаешь, я никогда не подходил к тебе с целью обидеть или навредить. Иди ко мне... Сэт боится сделать что-то не так, испугать, позволить себе сверх того, что можно в этот раз, надеясь, что в следующий будет разрешено чуть больше. Анпу думает, что всеми его прикосновениями, когда он трогает волосы Сэта, когда обнимает, укладывая голову на плечо, когда садится к нему на колени, он возводит себе хрупкий мостик в самый настоящий ад.- Хочешь... я расскажу тебе... что-нибудь? Что угодно. - "Я не знаю, что сейчас сказать. Я просто не знаю. Пожалуйста, спроси у меня что-нибудь, потому что я не понимаю, как продолжать, что делать, я боюсь оступиться".- Да, - говорит Анпу. - Расскажи мне…И Сэт рассказывает ему, хотя сложно поверить в это, что там, где они находятся сейчас, когда-то шумел лес, поднимались деревья. Буки, дубы и грабы - так они назывались. Он потом покажет ему, как выглядят остатки этого леса, если, конечно, Анпу захочет. Снаружи не так опасно, ведь он видел сам, как река катит свои воды между холмами, как поднимаются травы на берегу, как этот берег осыпается, разевают пасти овраги и вода в заводях чистая-чистая, почти прозрачная. Был такой очень амбициозный проект - повернуть реки Сибири, области, которая лежит дальше на восток, ближе к Азиатским Метрополиям.Грешники на сковородках? Грешники, с которых снимают кожу? Прибежище демонов? Сатанинские псарни? Тартар? Небытие? Лимб? Всё сводится к простой мысли - вечным страданиями в жизни загробной. Религия Сэта предполагала ублагопокоение на полях Сешет-Иару, на Тростниковых Полях, в вечном счастье и блаженстве. Всем, кто не сотворил зла. Там был простенький список и он был более определён, чем то, что предлагала Библия. Ад - это его жизнь... Бесконечная попытка выбраться из колеи кошмаров, попытка доказать, что он чего-то стоит, достоин лучшего, хотя не рождён для него. Каким будет этот ад, что будет после? Ему дадут счастье - поиграться, а потом вырвут с позвоночником под смех, скажем, на этот раз, Сэта, который недавно говорил, что не сделает больно. Он не может быть уверен ни в чем - даже в том, что он на самом деле страдает, в том, что внутренние демоны, тычущие его вилами, желают ему зла, а не просто помогают выбраться на поверхность.В индиговой колбе охлаждается дым, наполняет его лёгкие колкими серебристо-синими искрами, отодвигает ад на день завтрашний. Они курят по очереди, потому что нет второго мундштука. И Анпу думает, украдкой и неохотно, что всё-таки он соприкасается с чужой слюной, это биологическая жидкость, но отвращения она не вызывает. Сэт внезапно берёт его за руку незнакомым жестом, обхватывая его ладонь снизу нежно, вкрадчиво, лаская ее и запястье.Почему глаза Сэта снова становятся такими тёмными, что можно рассмотреть его глазное дно без щелевой лампы? Термомаркеры на лице на долю секунды вспыхивают малиновым следом ожога, как будто клеймо поставлено. Под его нижними веками путешествуют наниты, двигаясь в строго определённом порядке, подчиняясь активированной один раз программе, не покидая отведённого им места, вдоль тонких волокон-световодов, сдвигая микрочастицы термочувствительного пигмента. Анпу столько раз видел их очень близко - пока Сэт спал. Хотелось протянуть руку и потрогать. В зависимости от колебаний внешней и внутренней температуры маркеры то гасли, реагируя на десятую долю градуса, становясь практически чёрными, когда Сэту было холодно или вспыхивали коротким алым свечением, обозначая гипертермию, вспышку ярости, нервное возбуждение. Когда он спал, сияние становилось похожим на волны - от пурпурного, тёмного к цвету артериальной крови. Сейчас - раскалённые, алые.- Как красивы руки твои, - говорит он, целуя его кончики пальцев.Анпу настороженно замирает, каменеет. Букву "р" Сэт раскатывает в выдохе. Он четыре ужасных года знал другие прикосновения - скользкие, отвратительные, когда заворачивали руку за спину, когда хватали за волосы и за плечи, оставляли следы пятерни на животе, запускали лапы между ног и грубо ощупывали там, в его рот и анус вторгались чужие члены, пальцы и секс-игрушки и ничего хорошего чужие руки нести не могли. И всё это в облаке кислой и сырной вони, свернувшейся спермы, перегара и раскисшего табака, потных липких ладоней, отёчных пальцев, пигментных пятен на коже, поросшей редкими волосами... Сэт смотрит снизу вверх в его глаза, зрачки у него, как открытые колодцы. Его руки обнажены, Анпу видит, как ходят под плотной кожей мышцы, как собирается свет на старых рубцах, вроде бы надёжно упрятанных под татуировки. Руки мастера.- Как совершенны плечи... - Сэт целует его запястье - касание наэлектризованное, нереальное, шёлковое, губы сухие и тёплые. Анпу становится жарко. Одновременно хочется прижать его к себе и оттолкнуть. Слишком много жара, слишком много чувственности во всём этом - полумрак, музыка, кофе с карамелизованным сахаром, медовые клубы дыма. Слишком много эмоций. Кейф, нега. Сэт прав - это отдых, но отдых получался чересчур чувственный, наползало тёплое марево, голова сама собой клонилась к чужому плечу. Эти дымные кольца предлагали невиданное, запретное, греховное.Почти всё было грехом. И получать удовольствие от горячей ванной, мягкого белья, обуви по ноге, маленьких радостей жизни вроде возможности подремать лишних полчаса, подсунув под голову маленькую твёрдую подушечку или уткнувшись в чужой сгиб локтя, не ожидая подвоха, похоти или грязных прикосновений - тоже было грехом. Дьявол с пёсьей головой возникает из небытия, кладёт острую чёрную мордочку на плечо Сэта, улыбается воровато, разглядывая Анпу.- Грех - это музыка, - перечисляет дьявол, загибая по одному длинные тонкие пальчики с блестящими коготками. - Грех - отпустить волосы, увязать в хвост. Грех - открыть шею или плечи. Грех - коснуться кого-то. Грех - горячий кофе, натуральный, который тебе поднесли в крохотной толстостенной чашечке с вызолоченным ободком. Грех - серьги, оттягивающие мочки ушей, ты ещё не привык к этой тяжести и постоянно прикасаешься к серебряным ободкам, проверяя, всё ли в порядке. Грех - чужие руки, обработавшие проколы. Грех - то, что происходит сейчас. Слишком много всего. Потому что тебе приятно. Тебя ужасает твоя же физиология, кровь, что приливает не только к щекам, правда? Это самый страшный грех - жар крови, тягости плоти, ты снова готов впасть в него. Чего же ты ждёшь?Неловким движением он высвобождается из рук Сэта, порывается встать.- Не надо, - испуганно говорит он ему. - Не надо... Ты не понимаешь... Я весь покрыт грязью. Не надо трогать меня... Ты не знаешь, что я делал…- Я видел, что ты можешь делать этими руками, - возражает Сэт. - Ты спасаешь жизни... Вот, - он тянет его за запястье, проводит его пальцами по своей щеке, - ты же шил мне разрыв.Сэт убеждает его - всё же в порядке, нет никакого ада, он не желает зла, не видит этого зла, он в самом деле восхищён, руки Анпу - руки бога, он возвращает к жизни и не важно, что было до, нужно и важно то, что есть сейчас. Он знает, что Анпу страшно, что он не доверяет, но вдвоём не так страшно, он же прав сейчас, ну? Лаской и уговорами он добивается своего, успокаивает и тот снова садится рядом, плотно прижимаясь бедром к бедру, трогает его плечо, устало вздыхает.Музыка меняется - тягучая, сладостная, навевающая мысли о шатрах посреди пустыни, в которых брошены небрежно ковры, а на них - подушки и это располагает к неге, к отдохновению, там колышутся тени перистых листьев и муслиновые занавески, там поют сладкоголосые гурии. В ней роскошь и нищета караван-сараев, звон украшений танцовщицы, аромат благовоний, тоска по свободе, ночным переходам, яркие пятна чепраков на крупах гарцующих скакунов, усталая покорность верблюдов, звучание колокольцев и пыль, поднимающаяся под ногами. Музыка, запрещённая в Метрополии, потому что она ещё гаже индастриала. В нём - клацающие механизмы протеста, холодный электрический шум, а в этой - ненужная роскошь. К чему она юнитам, которых социальная иерархия обязала трудиться и приумножать благосостояние олигархов?Анпу чуть запрокидывает голову, укладываясь к нему на плечо, в уютное тёплое место и Сэт целует его в закрытые глаза, касается губами висков - волосы чуть отросли, они густые и мягкие, блестящие, словно мех, чуть увлажнены потом. Чувствует пальцы, касающиеся его затылка. Там его собственное скрытое место - самое уязвимое, беззащитное - через затылочный доступ интегрировали базис-модуль. Анпу распускает собранные в узел дреды, касается кожи там, где под грубой структурой косичек скрыта паутинка шрамов, поворачивает его лицо к себе и целует в щёку - касание невесомое, робкое, он собрал всю волю в кулак, переступил через себя, своё отрицание. Сэту кажется, что он утонул в залившем комнату тусклом сапфировом свете, в синем благоухании, поднимающемся от кожи и волос Анпу. Этот аромат яростен, это индиговое горнило, в котором можно сгореть дотла и если в нём, в Сэте, есть что-то прогнившее, позволяющее переступить через доверие, то его пожрёт этот священный синий огонь, поглотит Дуат, не будет позволено ему находиться рядом со своим проводником.И приходит другой огонь, он сгорает дотла, все чувства необычайно острые, чистые. Вот - сокровище... Бесценное, оказавшееся в его руках совершенно случайно. Божество, которое снизошло в грёбаный материальный мир, ради которого стоит жить дальше, продолжать что-то. Оно единственное достойно поклонения, можно сложить на алтарь величества этого бога всё - мыслимое и немыслимое. Плевать Сэт хотел на Метрополию, на полубезумных родственников Анпу, на его кошмарное прошлое, полное такого отвращения и телесного ужаса, что кто-нибудь другой давно бы шагнул с хрустального парапета Небес, разбившись о фермы. Поднимая на руки своего спящего бога, укладывая его спать, благоговейно прикасаясь к спокойному лицу, к шее - кончиками пальцев, чтобы ни в коем случае не разбудить - он твёрдо вознамерился очистить от всякой скверны самое имя Анпу - не важно каким образом, дигитально или голыми руками.***Сэт показывает ему иллюстрированные издания - путеводители по музеям и храмовым комплексам, показывает, насколько же ярким может быть сочетание металла и белого мрамора. Он убеждает его - это не бесцветие твоё, это путь к совершенству, совершенство равнялось гармонии, а гармония была отправной точкой к красоте. Просит - обнажи руки, покажи мне их, я хочу видеть тебя, я знаю твою боль, я хочу скрыть её, умерить её. Просит сесть в кресло так, чтобы свет падал на него, не оставляя теням просторов для фантазии. Он рисует для него тонкой кистью и тушью на белой плотной бумаге, говорит, что хотел бы в один день увидеть всё это полноцветие на его коже, хотел бы закрыть шрамы татуировками. Говорит, что его тело – храм, что стоит украшать его, добавить цвет, который скажет, насколько же изысканной может быть белизна, мрамору служат драгоценные металлы и минералы, они оттеняют его холодность, они доказывают, что он сам по себе великолепен и если Анпу только позволит... Он сам положит рисунок на его кожу, он не доверит его никому, не может он допустить, чтобы чужие руки прикасались к его телу. Сэт остаётся недоволен рисунками, хотя Анпу находит их превосходными - он неплохо копирует стиль художника, расписавшего гробницу прекрасной царицы Нефертари, все цвета такие чистые, а линии - точные.- Это не то, что я хотел бы увидеть на тебе. - Он сердито отодвигает листы. Анпу наблюдает, стоя за его спиной. Наклоняется, касается пальцами затылка, висков. Сэт склоняет голову в сторону касания. - То, что будет на твоей коже, должно быть безупречным по определению... Но мы же не спешим, верно?И Анпу кивает, соглашается. Ему нравится, то что рисует для него Сэт: звероголовые боги, благословляющие фигурки людей, которые всегда чуть меньше, изящные силуэты, пусть и неестественно повёрнутые плечами анфас, когда ноги и головы развёрнуты в профиль, яркие краски, строгость и некая геометричность изображений. Когда он рассматривал эти рисунки, казалось, что звучит какая-то печальная и далёкая мелодия, как будто встряхивали шкатулку со старыми монетками - короткие, приглушённые звуки.Он предлагает ему сделать ещё один прокол - септум. Он говорит, что дыхание было священным, цитирует древние тексты, прикасается к его лицу нежно и осторожно. Говорит, что хотел бы видеть на нём металл - серебро это единственное, что подходит Анпу. С ним на работе бок о бок хирургическая сталь, стекло, пластик и силикон. И серебро единственное, что может быть противопоставлено любой крови, любой грязи, которой он может случайно коснуться. Анпу соглашается, терпит минутную боль, пронизывающую носовую перегородку, перерастающую в жжение, от которого щиплет в носу и наворачиваются слёзы, как если бы к нему прикоснулись раскалённым железом, когда Сэт протягивает катетер и накручивает шарик на незамкнутое кольцо. Он моргает, глядя своему божеству в глаза, чувствует, как по щекам против его воли скатываются две тяжёлые и горячие капли.- Прости, что я сделал тебе больно сейчас. Пусть это будет крохотная жертва для твоего совершенства, - тихо шепчет Сэт, осторожно стирая мокрую дорожку. Анпу слепо зарывается руками в его волосы. Самое уязвимое место Сэта - его затылок, и там можно нащупать косметические швы, оставшиеся после операции. Другие - грубые, заметные - скрываются под структурой дредов. На пальцах остаётся его запах - синтетика и горько-сладкий воск. Сэт отстраняется. Вглядывается в него, ощущая, как его окатывает волнами серебристого сияния, стекающего за шиворот острым холодком и сладостным, медовым ароматом, призывающим прильнуть, ощутить не только запах, но и вкус чужой кожи. Холодные черты Анпу и серебро на его коже соединялись в удивительное ощущение прохлады и опьянения, получался как бы ледяной бокал с абсентом, в который падал расплавленный сахар. - Как это прекрасно... Ты утоляешь всю мою тоску по красоте в этом мире...Вот он осторожно привлекает его к себе, вглядывается в лицо и целует - прикладывает плотно сжатые губы к губам, ожидая, что его сейчас оттолкнут, что вцепятся в его губы клыки, располосуют мягкую ткань. Нет. Ответ едва заметен, почти неощутим, но он наполняет сердце радостью.- Ты безупречен, чист, нет в тебе никакого изъяна, - говорит Сэт. - Дыхание твоё - дыхание величества бога…Боль в Анпу смешивается с чем-то возвышенным, извращённым чувством благодарности, потому что пирсинг на лице был сродни инициации. Поцелуй в висок - септум. Поцелуй в губы - лабрет. Поцелуями вымощена дорога в ад, это прямое пробуждение замёрзшей, зарытой глубоко чувственности.- Покажи мне, - просит Сэт и Анпу снова поворачивает к нему лицо. По подбородку подтекает тонкая-тонкая струйка крови, он чувствует, какая она горячая. Эта кровь и боль - плата за прикосновения. Всё, что связано с ночью, с их тайной, с обоюдными касаниями, должно приносить боль. Алое пятно не заметно на чёрной робе. Потёк ярко выделяется на коже. Сэт целует его в уголки губ и Анпу виснет у него на шее, ноги подкашиваются от избытка тактильных ощущений. Боль, сладость, наслаждение своим грехопадением, потому что дальше должно следовать уже нечто невозможное, за которым таится ужас: вдруг сказка разрушится и будет грязь, насилие, всё испортится грубостью животного сношения? Он позволяет усадить себя на кушетку, Сэт опускается рядом, чтобы обвить руками бёдра, уложить голову ему на колени. Вот смотрит на него и Анпу видит, что зрачки, постоянно расширенные, блестящие, стеклянные, исходят внутренним светом.- Твоё лицо истинное совершенство, руки твои - руки величества бога, ты прекрасен, воистину прекрасен...Это звучит литанией, когда он касается его, осторожно, раскрытой ладонью, каждый раз спрашивая разрешения. Анпу просил его не говорить так - какое же из него величество бога, если Сэт знает... кто он и откуда. Он знает про него всё - с того самого момента, как переодел в свои вещи в салоне равки, усадил на переднее сиденье и довёз до Базы, чтобы передать на руки Сепа и медсёстрам. Знает его прошлое, потому что Анпу не смог утаить, он прятал от Сэта глаза в те ночи, когда просыпался с криком и видел незнакомое помещение, хотя точно знал, что в палате, на такой же гидравлической койке, только без простыней и одеяла, спит Сэт, сторожит его сон и не будет больше еженощных кошмаров, не протянутся липкие руки престарелых похотливых козлов.Сэт подсаживается к нему на постель, спрашивает, как он, не нужно ли чего, он подносил питьё, укрывал его ноги одеялом, не отворачивался, если приходила перевязочная медсестра. Что двигало Сэтом? Привязанность? Увлечение? Иногда очень хотелось спросить напрямую, что же между ними происходит сейчас, потому что ответа на эти вопросы он не знал сам. И накатывало иногда безграничное отчаяние - что, если всё это действительно дрянная игра и он в ней - игрушка, безделица, а Сэт, наигравшись, сломает и выбросит прочь? Понимал - ведь было же что-то ещё, кроме жара крови, то, что заставляло жаться к нему, искать его общества, слушать... Нейрохимия его мозга была перестроена один раз и навсегда - совершенно безжалостно, чудовищно - в ту ноябрьскую ночь, когда родилось чувство всепоглощающей любви и болезненной привязанности к дигитальному богу, обитающему в Степи. И сейчас Сэт частичным образом принадлежал ему, и Анпу это было приятно.Отрешившись от окружающего мира в холоде операционной, ассистируя Сепа, он думает иногда, что же с ними творится - с ним и Сэтом. Почему так неодолимо влечёт друг к другу, невозможно ведь уже порознь и игра заходит всё дальше, их объятия всё плотнее. Почему Сэт ходит за ним, как привязанный? Неужели они оба настолько примитивны, настолько... животные? Что даже просто ощущая запах, исходящий от кожи и волос Сэта, он чувствует, как подбирается всё внутри и он сам ввязывается в эту игру, в которой играет роль добычи, которую выслеживает охотник. И ведь он сам ждёт этого охотника с затаённой сладкой дрожью. Феромоны одинаково воздействуют на всех живых существ и этот аромат зовёт, в прямом смысле зовёт, приглашает поиграть, изваляться в сочной траве, обменяться жидкостями, запахами, стать частью друг друга. Химия приказывала ему устраиваться рядом, замирать в кольце рук. Он не может найти себе оправдания.В холодной зелени и синеве оперблока терялся феромоновый след, его перебивали дезинфектанты, химическая вонь антисептиков, запахи крови, детрита, гнойного отделяемого, но Анпу знал, что стоит выйти и он снова уловит его - аромат горькой травы и сладости, химии, которая оставляет лёгкое онемение на языке. Нейрохимия и нейробиология - жуткие науки и они стали ещё страшнее после Перелома, когда проявились неспецифические мутации и начали появляться дети с уродливыми особенностями, так называемые Гости. Их уникальный нейронный рисунок позволял синхронизироваться друг с другом, они были совместимы с базис-модулями новейшего поколения. Личные таланты этих детей заставляли делиться колонию кремнийорганических кристаллов, заполнять черепную коробку, постепенно замещая собой мозговое вещество, и это был шаг в технологическое бессмертие, ведь ресурса человеческого мозга хватило бы на полтора столетия, тогда как наниты, циркулирующие в крови, растягивали генетическую максимуму на необозримое количество лет...Сэт не отходит от него ни на шаг в медблоке, точно зная, что больше никого нет рядом с ними, он изыскивал любую возможность коснуться, привлечь к себе, зарыться лицом в волосы, что приводило в исступление Сепа. Старый врач с отвращением смотрел на то, как Сэт с животным рвением охраняет Анпу, оттирает от него каждого, кто мог хоть сколько-нибудь сблизиться с парнишкой, следит, чтобы тот не был чрезмерно загружен работой.Сепа продолжает увещевать, пытается воздействовать и на Анпу, но получает в ответ холодный спокойный взгляд, не радужки, а промёрзшие до донца колодцы на белом снегу. Анпу отвечает, что не понимает его беспокойства, он просто общается с Сэтом, не видя в этом ничего дурного. Сэт же в ответ на любые доводы скалится, как животное, огрызается в ответ на советы угомониться, ведь он сам не видит, не ведает, что же творит, стоило бы умерить пыл, он перегибает палку своими действиями, переступает через субординацию, а это уже попросту непристойно. Это мерзко - Анпу не девица, чтобы ухаживать за ним, тем более, всё, что ни делает Сэт, он делает в открытую, как будто бы назло ему, Сепа.Но говорить с командиром становилось всё сложнее - стоило тому повернуться, как вспоминалось перекошенное лицо, лютый, звериный оскал, пальцы, превращающиеся в железные крючья, и без слов высказанная угроза, мощнейший невербальный посыл: "не смей влезать, это моё, он мой, тронешь, подойдёшь - и я тебя убью". У Сэта было своеобразное чувство юмора, но сам он по большей части шуток и намёков не понимал совершенно, да срывало его в штопор достаточно часто: когда изнывал от головной боли после набега, когда догружался в онлайн режиме, когда снова сдвигался баланс между тканями мозга и квазиорганикой в его черепе, резко скакало давление, и его несло в огненном кольце боли и ненависти ко всему, что его окружало.Думал Сепа - загнать бы командира в кузню, чтобы руками гнул металл или на завод, впахивал бы в две смены, забудется тогда за усталостью физической любое больное желание, забудется неестественная тяга к Анпу, перестанет ходить в медблок, липнуть к парнишке бесстыдно, прислоняться к нему, тянуть руки. Что подумают люди, если эта игра внезапно откроется? Или это заметно лично ему, тогда как другие все слепы и видят единственное, что лежит на поверхности? Но серебро, серебро... Слишком же очевидно...Если бы Сепа знал, что Анпу складывал эти дары в шкатулку... Сама она тоже была подарком - копия той, что принадлежала некогда наследной знати, изящной даме, жившей тысячелетия назад. Хрупкий ларец тонкой работы, сгинувший в запасниках какого-то музея, чёрное дерево, инкрустация, лазурит, сердолик, яшма, опять же серебро на оковку.- Это ни к чему не обязывает, - заверяет Сэт, когда он решительно отказывается. Подарок слишком дорог, к тому же, он и так дарит ему книги. - Просто... Понимаешь, пусть у тебя будет шкатулка. Мне... просто нравятся хорошие вещи. И мне хочется, чтобы они были у тебя.

Дарить её пустой - негодное подношение для величества бога, поэтому там уже лежат семь шпилек. Серебро - снова серебро, горячая эмаль, ювелирное стекло, жемчуг, лазурит, сердолик, морионы. Шпильки не предназначались для жизни обычной, они были предметом, не применимым в реальности. К чему они, для чего? Безделица, красивое украшение? Анпу закладывал ими страницы книг, Aconitum ferox - в справочнике Кёллера, os occipitale - в Синельникове, Substantia nigra - учебник по гисте, и ещё - "Симбиотические технологии. Синхронизация модулей энергонезависимого базис-модуля с нейронами носителя" Л. Сполдинга, монография, изданная в сорок втором году. Была вкладка в учебнике по медицине катастроф, изданном до Перелома, и в "Метаморфозах" Овидия.- Это столбец-джед, - говорит Сэт, протягивая ему в сложенных ладонях толстый витой шнур с подвеской, похожей на позвоночный столб. - Он же - хребет Оннефера, незыблемый столп мироздания...Цепочка короткая и толстая, если обернуть её вокруг шеи два раза, она уверенно ложится на его ключицы, вершина подвески прекрасно видна в вырезе робы, джед умещается на рукоятке грудины - от яремной вырезки до угла, он приятно соприкасается с кожей, и от этого разбегаются по всему телу короткие синие спирохеты искр.Хедж, серебро... Драгоценный металл, известный в Кемет. Самородного серебра было мало и ценилось оно не в пример выше солнечного металла, его посвящали Хонсу, его посвящали Сокару, оно было отблеском прохладной воды в раскалённых песках дешерет...- Хедж пишется так, - и он чертит пальцем на предплечье Анпу четыре иероглифа. - Хедж, чистейший, белый, серебро... Серебро и ты - это изысканно, это совершенство... Прошу тебя, верь мне, я, наверное, слишком примитивен и косноязычен, чтобы сказать, что я чувствую...Он целует его кончики пальцев. Берёт тяжёлый кулон и водит им по шее, снизу вверх, Анпу вздрагивает, закрывает глаза, подаётся к нему."Ты и серебро... Твоё совершенство застывшее - это алхимически выверенная формула, амальгама, мерцающая на аритах Дуата, и серебро, всепроникающее волшебство алхимических формул в холодности мрамора. И, когда пальцы твои покроются серебром, когда оно ляжет на твои запястья, обнимет шею, я возликую, молчаливо утопну в молитве, вознесённой тебе, божеству недостижимому, совершенному, холодному, прекрасному, перед которым склоняюсь я ежедневно. Серебром прорастают сосуды и стенки предсердий, с ртутью, с иглами инея, это серебро звучит в сложном наречии колокольцев забытого острова, каждый ветер я могу назвать встречным, пока в этом серебре растворяются мои кости. Восхваляя кровь, наполняющую замёрзшие жилы, из сереброносных штолен плывут мои сны, ты возвращаешь меня в равновесие из любого безумства, если я не знал твоего серебра, белизны, то до этого момента не жил. Всё, что было до тебя, может быть позабыто, оно обречённо рвётся, уходит в ничто. И я буду готов, тысячи раз готов тебе поклоняться, пока эта молитва не отзовётся в тебе, я что угодно положу к твоим ногам, ты - прекрасный довод никогда не склоняться, куда бы ни шёл я, насколько бы не было больно. Это чувство, оно беспощадно, оно подобно ягодам амброзических свойств, вспарывающее меня, как лазер, как скальпель, оно неотвратимо, как топор, погрузившийся в кость... Серебро - это сладость забвения, я к тебе прикасаюсь, боясь не услышать ответа, погаси мой рассудок, утопи в серебре, в аромате трав луговых, он клубится отравой в серебристом, синем дыму, пока плоть мою металл не ужалит, не затопит все полые вены, серебро врывается в этот мрак медоносный, всё без тебя бледно и бренно... без тебя я бы остыл давно на дигитальном погосте…"Этот кулон привлекал к себе чужие взгляды не меньше серёг или пирсинга, но неожиданно для Сепа, ожидающего худшего, приготовившегося к новой чреде кошмаров для своего питомца, люди сами определили роль Анпу на Базе - не только второй хирург, но и симпатичная ручная зверушка, по неизвестной блажи пригретая командиром. А то, что он нацепил своей беленькой игрушке драгоценный ошейник, было делом десятым. В конце-концов, репутация у Сэта была прескверной, да и людям всегда было свойственно питать слабость к питомцам, некоторые украшали любимцев цацками и подороже; да, не вязался образ Сэта с пылкими чувствами, любовными играми или привязанностями. Возможно, вознёй с бледным малолеткой он компенсировал все свои грешки, смывал кровь с рук, нацепляя на зверушку серебристый ошейник и прикармливая.Сепа же считал, что Сэт этим серебром метил Анпу, как самку перед случкой, показывал, кому же принадлежит этот человек. Это было отвратительно, по животному, по-скотски, но настолько откровенно, что становилось не по себе. Не было той силы, которая своротила бы Сэта с намеченного пути или той, которая заставит его отступиться.Иногда Сэт берёт Анпу с собой в Степь - учит водить машину. Бесспорно, навык чрезвычайно нужный. Освоив проклятую архаичную колымагу с шеститактной коробкой передач, парнишка в дальнейшем сможет управлять и тяжёлым грузовым каром, и самоходной безоткатной гаубицей. Это слишком ценные навыки для того, чтобы ими разбрасываться, но ведь рыжий не знает удержу, он может подбить Анпу и в мотор полезть, и в ходовую, а рисковать руками врача - слишком опрометчиво, но разве же ему докажешь?.. Контролировать, чем же они там заняты на самом деле, возможности нет. Сепа знал, что они отправлялись в эти далёкие прогулки в безмятежность соседних холмов и волей-неволей Сэт и Анпу целый день проводят вместе, питать смутную надежду на невинность этих отношений он не мог, всё было слишком очевидно.Для Анпу жизнь была насыщенной, как утренний сон перед пробуждением. В мире не было зла, стен, у него наконец-то была свобода перемещений и свобода выбора, дни были отведены учёбе и практике под неусыпным надзором Сепа, а ночи, когда он не оставался дежурить в медблоке, он проводил там, где ему этого хотелось. В обществе Сэта. Осень была щедро пропитана соками ощущений. Могучая радость существования. Кажущаяся бесконечной сказка октоберленда, полная взаимного удовольствия от познания друг друга - без грубости и грязи животного сношения, мир во всей своей сенсорной многогранности, красок, осязаемости и ароматов.Например, они сидят в равке, прижимаясь друг к другу на заднем сиденье. Над ними душная сентябрьская ночь, опустившая беременное тучами небо к вершинам холмов. Ветер усиливается. Срываются первые капли дождя, громко ударяются в крышу, в лобовое стекло. Вспышка молнии разрывает непроглядную черноту, выхватывает силуэты корявых кустарничков, жмущихся к земле. Немного музыки - достаточно спокойный трек, ремикс холодной классики, скрипка, виолончель, клавиши, немного электронных сэмплов. Срывается ливень, сечёт нещадно пожухлую осеннюю траву, по стёклам равки стекают настоящие водопады. Они курят один косяк на двоих. Сэт глубоко затягивается и внезапно наклоняется к нему, выдыхает долгую струю дыма в его приоткрытый рот. Анпу улыбается. Обмен дыханием? Ещё большее сближение? Он подаётся к Сэту грудью, плечами, всем торсом, единым порывом, касается ответно шеи, плеч, убирает с его лица волосы."Поступки не зависят от того, нравятся ли они отцу, матери, декану и куратору, Сепа, кому бы то ни было. Только мне. Я ведь должен быть единственным себе судьёй?"- у Анпу впервые, наверное, в жизни не возникло сомнения в том, что ему делать. Может быть, этому способствовала шала, которую они курили с Сэтом. Может быть, сам Сэт. Вот он снова затягивается, огонёк пляшет у самых пальцев, поворачивает его лицо и прижимается губами к губам, плотно, горячо, Анпу вдыхает дым и чувствует, как его резцов осторожно касается чужой язык и проскальзывает в рот. "Такой же вкус, как и у дыхания... ментол, металл, шала..." Сэт сминает сигаретку, в его спину коготками впиваются пальцы Анпу, он прижимается к нему всем телом - насколько это возможно в тесном салоне.Анпу жарко. Не было у него в жизни до этого касания более горячего и откровенного, чем такой поцелуй. О да, да, воистину, это одна из самых подлых уловок дьявола, потому что это как секс без проникновения, обмен жидкостями, дыханием, движения тел подчинены единому ритму. Анпу испуганно сжимает зубы, когда Сэт становится настойчивей, когда ладони скользят под задравшуюся футболку, по нервной спине. И вот он уже слегка отталкивает его, тяжело дышит. Кажется ему, что внизу живота расплавилось и потекло, это чувство невыносимо, хотя он с лёгкостью может объяснить физиологический ответ - увеличение сердечного выброса, учащение дыхания, обострённая чувствительность, само его возбуждение, выделение смазки, желание... То, о чём он предпочитал не думать. О чём не хотел думать.- Позволь мне... - Анпу слышит его горячий шёпот, чувствует тяжёлое дыхание, обжигающее шею, спускающееся к ключицам.

Сэту кажется сейчас, что он слишком груб, что он животное, которое не знает ничего о себе, о своём партнёре, как дарить ему наслаждение, как не оскорбить его своими желаниями, а они ведь очень мучительны и каждое движение отдаётся яростной вспышкой, от которой сводит бёдра и внизу живота. Да, он просто животное, идёт на поводу инстинктов так, как подсказывает ему природа. Он касается напряжённой шеи Анпу губами, языком. Это отрава, сладкая, невозможная, кружащая голову, стекающий по его коже прозрачный мёд, смешанный с ядом, от которого эрекция такая болезненная, что кажется, вот сейчас накроет и он кончит, не прикасаясь к себе даже пальцем, от одного вкуса его кожи и чувства горячей тяжести тела на коленях. Никогда не было у него такого запредельного телесного ответа на прикосновения, это прекрасно, возвышенно, сладостно, всепоглощающая страсть, нежность, осторожность, страх... а что если божество оскорбил его поцелуй, что если это невозможное святотатство? И он будет изгнан с позором, проклятый грешник, осмелившийся прикасаться столь дерзко... Но он не может не просить:- Пожалуйста, позволь ещё раз...Анпу задыхается. Он хочет сказать ему, что это ужасно, противоестественно, греховно от начала до конца. То, чем они занимаются сейчас. Никогда бы он не позволил кому-то другому прикасаться к себе точно так же... И целоваться с ним так ему нравилось - обволакивающее тепло, обмен слюной, дыханием... Дыхание было свято, ведь так сказал Сэт? Но грязь, грязь, которая его покрывает, ведь у него во рту были чужие члены, они требовали, чтобы он старался как следует - ртом и языком, брал всё, что могло там поместиться и даже больше... заглатывал, пока не начинал задыхаться, пока не выворачивало наизнанку и он клялся себе, каждый раз, что если вырвется из порочной карусели, то в его ротовой полости больше не окажется ничего чужеродного, за исключением стоматологических инструментов или ларингоскопа анестезилога, если придёт его черёд и не будет другого выхода... И косвенно теперь Сэт соприкасается с этим. Киберматерь Всепрощающая, чем же может отдавать его слюна... Стариковской спермой? Чужим телом? Как же это отвратительно… Руки Сэта крепко сжимают его плечи, он не отпускает от себя, целует снова. Всем хороши были армейские штаны - плотные, ладно сидящие, но плохо скрывающие его эрекцию. Ему хочется плотно сжать колени и одновременно потереться, прогнуть поясницу, позволить Сэту гладить себя. Он обвивает руками его шею, губы раскрываются. Они целуются в машине, долго, до тех пор, пока не начинают задыхаться и во рту не появляется ощутимый привкус меди и соли.- Я хочу, чтобы ты проколол мне язык, - Анпу сворачивается клубком на разложенном переднем сиденье, натягивает на плечи Сэтову куртку. В жуткой темноте его глаза отсвечивают форсфорическим блеском, как у какого-то зверька. Спина Сэта в камуфляжном пыльнике успела к этому времени заслонить собой половину мира и проклятую четвёрку извращенцев, совершенно лишённых человеческого. С этих минут любовь его к Сэту была всегда приправлена оттенком торжества над теми, другими, которые стремились уничтожить его изнутри, его самое...- Ты уверен?- Да. Абсолютно. Я хочу так же, как у тебя, чтобы ты сделал своими руками. Я хочу этого.Он улавливает некую связь между своей инициацией, вступлением в новую социальную роль, в новую жизнь и этими проколами, сделанными руками Сэта. Серебро, должно быть, имеет какую-то странную власть над ними обоими, если Сэту нравится дарить, а ему самому - ощущать этот металл на себе, он был напоминанием о прикосновениях его бога, о его руках, о сладостных ощущениях, подаренных украдкой, втайне от всех.Ночью, в спальне, Сэт касается его запястий, плеч, шеи, висков, груди и живота, бёдер и колен, так осторожно, как будто бы Анпу - в самом деле изваяние бога. И когда наконец засыпает, Анпу лежит в кольце его рук, напряжённый и встревоженный - томление плоти, неясная тоска по чему-то, желание уступать, быть ведомым; он знает, как ему избавиться от жара, который пожирает его, достаточно протянуть руку, просунуть ладонь под пояс и обхватить себя, а ещё больше хочется вскочить и убежать из этой спальни, забраться в свой блок и запереть дверь. Но трогать себя - нет, нет, ни за что, никогда..."Наверное, пора... Ужасно, это ужасно... Жар, ожидание, томление. Все эти желания... Но ведь пробрало. И я не могу ему сказать, чего я хочу... Что он подумает обо мне?" - он попытался свернуться в клубочек.Рука Сэта медленно сползла с его бока на бедро, пальцы сжались и Анпу едва слышно застонал и грустно подвёл итог: "Я отвратителен. Это хуже, чем могло бы быть... Они, скорее всего, правы были, когда называли меня блядью... Мне нельзя так. Нельзя запятнать его всем этим... собой..."Он, наверное, никогда и не сможет прикоснуться к себе, избавиться от этого чувства напряжения и томления, хотя всё так просто - включить тёплую воду в душе, представить, что касающиеся кожи струйки - это чужие пальцы, он знает человека, кому они принадлежат, знает его голос и запах, он его с закрытыми глазами по этому запаху в толпе отыщет. Хочется, чтобы это сделал Сэт и он мог себе представить, как он это сделает - вплотную притиснувшись к нему сзади, удерживая его одной рукой и не будет другого выбора, кроме как подчиниться. Он просунет руку под пояс, медленно сожмёт пальцы на стволе, будет ласкать его долго, горячо и, наверное, он сможет получить удовольствие, сможет кончить и это не будет болезненным кошмаром... Хуже были только сны - неясные, сумбурные, в которых присутствовал ревущий чёрно-алый зверь, преследующий белого орикса - убегая, антилопа запрокидывала голову, укладывая длинные рога себе на плечи. Зверь ревел, бил себя по бокам хвостом, но не стремился разорвать антилопу, он охранял, ходил кругами и они постепенно сжимались, сжимались...И ему всё же снится, что Сэт ласкает его в душе долго, сладко, пальцами, губами, языком... И это горячо, это невероятно, он захлёбывается ощущениями, потому что во сне они соединяются и это не приносит боли, в соитии с ним нет грязи, нет отвращения..