Глава 22 (1/2)

Хор не слышит, как заходит Анпу, бесшумно, скользящими шагами, как приближается к нему. Ему жалко этого мальчика - потерянного, несчастного, запутавшегося, не знающего, как разобраться в собственных чувствах, потерявшего все ориентиры, которые были на его убогой координатной жизненной сетке. Он помнит свой ужас - ночь, когда сбежал из родительского дома, своё отчаяние, желание выйти прямо с балкона и ухнуть вниз, с полуторакилометровой высоты. Но у него был Сэт, он держал его и вёл за собой, он был нерушимой стеной, за которую Анпу хотел спрятаться, и знал, что Сэт его пустит, он был в этом свято уверен. Сэт был абсолютным божеством, всегда, сразу, Анпу не сомневался в этом ни единого дня, и дальнейшее - их связь, взаимодействие, синхрон - подкрепляло его веру в deus ex mashina, которое происходило на его глазах. От Хора разит паникой и отчаянием. Он как ребёнок, потерявшийся в городских джунглях, и помощи ему больше ждать неоткуда. Его сочувствие животное, глубинное. Сочувствие старшего к младшему, сочувствие к несчастному брату, заблудившемуся детёнышу, слабому и беззащитному, который не выживет в одиночестве. Он чувствует высокомолекулярный аромат этого ужаса - приблизительно такой же, как и у лезвия скальпеля, которым он делал первый надрез. Под местной анестезией. Хор давится своими слезами, кашляет и шарахается в сторону, пытается отползти прочь, когда он кладёт ладонь на взмокшую худую спину.

К безнадёге прибавляется ужас, как крутой кипяток, который выплеснули на беззащитный обнажённый живот. Меньше всего он ожидал увидеть здесь Анпу. И ещё меньше, чтобы тот видел эту истерику, эту безобразную сцену. Что ему нужно? Прикончить его? Он поднимает руку, чтобы Анпу не видел, как расползлись по лицу уродливые пятна, как покраснели глаза и опухли веки, не видел, что он искусал губы в бесплодной попытке не выть, как издыхающая в Степи от голода и ран метасобака, зовущая и зовущая свою стаю, что исторгла ее и оставила умирать в одиночестве. Вырывается из чужих рук. Зачем к нему прикасаться, зачем пытаться сделать ещё больнее, почему бы его просто-напросто не добить хоть чем-нибудь? Разве нет у медика с собой инъектора? Или его маленькой антикварной игрушки, браунинга? Хор думает, что его сердцевина мертва. И это не метафора. ВР перед ним - спокойная и неподвижная. Он сам, как берег после отлива, голый глинистый берег, с грязными потёками воды, стремящимися за отливом. Кругом голые камни, гниющие останки мёртвых животных и пирующие на них полчища зелёных крабов. Он не пережил отлив. Он уничтожен. Его укутала тишина. Все покинули его и больше никто не будет с ним говорить. И он не сможет сказать ни единого слова.Как же хотелось, чтобы воздавалось за устремления сторицей, он даже согласен был, что прошлое было пустышкой, а то, что он получил… К этому не готовятся, к такому ведь невозможно привыкнуть. Он был уверен, что невозможно так ошибаться, но впились в него образы крапивной отравой, аконитовым цветом, дурманом, превратили вечно желанную сказку в череду душных кошмаров. Его собственное влечение заманило в цветистое жерло, где полно ядовитого цвета, где стоят колбы с ядами, строчки чужого кода смешались с алкалоидами, извлечёнными из частей растений, а он не заметил этого, не понял, куда идёт и насколько же это опасно. В этой кошмарной сказке чужеродным шипом становится каждое острое слово, он ведь думал ещё, что переживёт унижение, переживёт то, что Сэт его считает ничем, что Анпу может быть станет доступнее, мягче, но его гнали прочь снова и снова. И нужно было просто держаться крепче... Чтобы не оказаться исторгнутым."О, Киберматерь, сделай же наконец так, чтобы я забылся, исчез, пусть он уничтожит меня прямо сейчас, я просто хотел быть хоть с кем-то из них, хотел идти вместе с ними... и если сейчас из его ладони взглянет мне в глаза ствол его браунинга, то пусть уже прошивает навылет..."У его отчаяния большие зубы, огромные пасть и живот, оно чертит когтем на сердце зарубки,поселилось под его кожей, вместе с ним слезами плывёт, пока он лежит и рыдает, не в силах подняться, считает минуты оставленной жизни. А над ним стоит Анпу, бледный, печальный, как статуэтка. Отчаяние движется мерно по спирали, оно свивается в узлы прямо в сознании, ловко, невесомо, встраивается в его мысли, как вредоносная программа, чужой код, оно поддевает когтем скрижали его догм моральных, каких-то устоев, разрушает изнутри и извне. Это отчаяние, безграничное, шевелится в глазницах иглами морских ежей и иглы эти злее ветров в Степи. В груди сердце едва шевелится, там свили гнездо змеи - так прорастают зёрна сомнений, брошенные Сэтом. Их корни разорвали аорту, нашли большую полую вену, забили лёгочные артерии и вены. Они проросли в печень и заплели средостение, останавливают кровоток, их ости поднялись по позвоночной артерии, обосновались в базилярной вене, концы, как тромбы, вошли в Виллизиев круг... и вот сейчас наступит кислородное голодание, а потом опустится покрывало бессознательности, остановится базис-модуль. Пока будет длиться агония, бесконечная, как лента Степной реки, он будет осознавать себя, все мгновения прожитой жизни, и эти секунды будут пронизаны невообразимым ужасом. Это отчаяние - кораблик, плывущий в бездне, он не читает выброшенные скринсейвером предупреждения, он чувствует, что безрассудно дальше что-либо делать, причащается этими водами отчаяния и безнадёги. Его самого эти волны кидают, как скорлупочный борт, у которого нет штурмана, нет рулей, больше ничто не поведёт её в воды рая. Каждый синапс сейчас гореть будет в безумном танце агонии. Хор сам уже хочет поскорее утонуть в бездне кипящего моря, потому что никто не согреет его, никто его не остановит, не спасёт, не достанет из этого водоворота. Все, кто был рядом, забыли о нём, его боги всё отвергают, уничтожают его. И воды, что над ним, на самом деле - заводь кебхут, путь этот - в абсолютный лимб. И солнце не светит, ему ничего на роду не отмерено. Он слышит чужие слова и дышит медленно, медленно, медленно. И его чувства сейчас - страх и трепет. Катарсис.

Анпу отводит от его лица мокрые ладони.

- Можно я просто уйду? - Хор не сопротивляется. Он в самом деле хочет уйти, но не может выпутаться из кольца чужих рук, пытается вырваться и замирает. Анпу держит его крепко и мягко, как испуганного зверёныша, которого вытащили, выцарапали из тёплой уютной норы. На стриженый затылок ласково ложится прохладная твёрдая ладонь. "Глупый зверёныш", - говорят его руки. - "Запутавшийся, глупый, испуганный зверёныш, я не сотворю зла, мы тебя приняли, не бойся меня".

- Всё хорошо, - говорит ему Анпу, тихо-тихо, едва слышно. - Теперь всё хорошо.

Хор, съёжившийся, сжавшийся в дрожащий мокрый комок, утыкается ему лицом в плечо. Дышит со всхлипами, как маленький ребёнок, который рыдал долго, упоённо, самозабвенно, пуская пузыри, захлёбывался своим горем и слезами. До тех пор, пока стало нечем дышать и сердце не сбилось с привычного ритма, не посинели губы и кончики пальцев, пока не залило половину черепа свинцом отёкшей слизистой носоглотки, а глаза не стали выглядеть, как два куска мяса. Анпу гладит его, как когда-то гладил и утешал слепого щенка метасобаки, плачущего в драную грязную рубашку, валявшуюся у Сепа в багажнике целую тысячу лет. Хор пахнет странно - гаражом, влажным бетоном, немного мускусом, совсем чуть-чуть старой бумагой, как книги, стоящие на полках, почему-то раздавленными мятными листьями, свежо и прохладно. Этот запах придётся запомнить, чтобы не потерять среди других. Анпу касается кончиками пальцев его шеи - похудел он за полгода, высох, исчез нагулянный в зале картинный рельеф, проступила сухая мускулатура, ещё неразвитая так, как надо, совсем нерабочая. Бедный городской мальчик, выброшенный за Форсиз, в беспощадную Степь, подбитый рукой Сэта птенец, сокол-чеглок.Его на на лету изловило звероголовое божество, сокрушило хрупкие птичьи крылышки, выдрало перья и бросило умирать подранка где-то среди раскалённых барханов. Анпу приподнимает его мокрое лицо, двумя сильными движениями стирает с щёк слёзы.- Не надо, всё хорошо, - повторяет он. - Плохо уже не будет.

Он обнимает, прижимает к себе, легко и естественно, как будто проделывал это уже много раз подряд, как будто Хор знал это место рядом, знал, куда он положит руки и куда ему приткнуться, чтобы стало тепло и уютно. Целует в лоб, в виски - Хор замирает. Его не утешали, не гладили в детстве, не утирали слёзы. Родители полагали, что это всё блажь, чушь собачья, воспитанием прекрасно занимаются няньки, а потом – гувернёр. Ведь Хор - щенок всё же породистый и ему соответствовать должно самое лучшее, чтобы было не хуже, чем у других на Небесах, ведь он - сын, продолжение, наследник, прекрасное вложение средств, на которого по большому счёту плевать родному отцу и который - украшение тщеславия матери. Его не жалели, но он всегда был бесконфликтен, спокоен, решал вопросы словами,по большому счёт уходил от конфликтов. Один Сет его бил беспощадно. И после него следовал Анпу, мстил жестоко за то, что он думал будто бы Сэт - его, а не медика, мстил за свою бессонницу, за сухую обиду, за бесконечные одинокие ночи, за следы, оставленные Сэтом на чужой коже, за всю эту ублюдочную демонстрацию, устроенную им по глупости...Его не ласкали подруги, с ними он расставался легко, да и было их всего три или четыре. Хор не волочился за каждой юбкой, в его постели перебывало не так много девушек, как можно было подумать. Марту тошнило от его запаха, от предложений, даже когда он пытался поцеловать её с раскрытым ртом. Хор тогда начал сомневался в себе: а вдруг он недостаточно хорош, чтобы с ним спать, что если он не располагает к себе, вдруг он дефектен? Анпу слизнул с его щеки слезу, прижался губами к влажному следу. От медика поднимается привычный уже для него аромат боли.Анпу источает не только феромоны, дико влекущие, говорящие на языке гормонов, на языке подкорки, насколько он привлекателен и желанен. И не облако холодной злобы остаётся, но феромоновый шлейф, ядовито-медовый остаток. Этот аромат намертво прилип к его волосам и коже, он пробивается через медицинские запахи его робы. Хор ютится рядом с медиком, окутанный его запахом, сходя с ума от пережитого ужаса и тактильного голода. За их спиной кровать, огромная, тёмная, с неё свалились покрывала и подушки, стянутые Хором, пытающимся час назад безуспешно дотянуться до Сэта. Анпу в очередной раз погладил его по плечам, сильными пальцами залез за ворот футболки, пробежал вдоль позвоночника.

- Не бойся меня и его. Я знаю, как тебе страшно, ты думаешь, что это ловушка, что я тебя сейчас оттолкну, прогоню, что я пришёл добить... ты ведь думаешь так сейчас, верно?

Он внимательно смотрит в своё отражение внутри зрачков Хора. Тот кивает, снова сжимается.- Не бойся... Теперь всё как надо...

"Он закончил уже, это не злая шутка, безжалостная, непростительная, за которую не просто убивают до третьего колена, выжигают деревни и сёла. Целые города выжигают. Ты наш, Хор. Мой. И его."Хор внимательно слушает. Ему нужно понять, что теперь он принадлежит им обоим. Лучше слушать Анпу сейчас, и поверить, чем бояться удара, потому что следующий он не переживёт. Он нашёл ту подпрограмму, и активирует её незамедлительно, не дожидаясь, пока Сэт пристрелит его. Отторжению и ненависти он предпочтёт смерть и забвение...Пальцами Анпу бездумно чертит что-то на его спине, ерошит отросшие волосы. Хор отдаётся этой случайной ласке, греется толикой тепла, которую неожиданно дарит ему с виду абсолютно бесчувственный медик.

Он всё ещё не верит ему насчёт Сэта - просто потому, что тот по своей сути звериной сущий дьявол во плоти. Да, Сэт таков и есть. Его глубинная суть - уничтожать при первой возможности любую опасность, терзать оступившегося врага, как гиена тушу, он ведь не будет жалеть, в нём нет снисхождения, к нему не подойти, не дотронуться, скажет - как азотом жидким окатит, доведёт до обморожения тканей. И если Хор огрызается, как испуганный пёс, хозяин вправе ударить его по хребту поводком, пнуть под живот тяжёлым ботинком, потому что Сэт - это Сэт. И его стоит бояться. Анпу убеждает его, что такой страх сейчас просто абсурд: ты его не знаешь со всех сторон, и то, что было до... Да, я тоже от него пострадал, он чуть меня не убил своей блажью, когда тебя захотел, когда логово стало холодным, но так было надо. Потому что так решил Сэт.Рыдания затихают, остаются судорожные вдохи, прерывистые, тяжёлые, со всхлипом. Даже в детстве он не плакал так ни разу. Плакать можно было из-за не купленных мамочкой пустяковин, из-за сладостей, лишнего веса, насмешек сокурсников, из-за собственной неуклюжести или глупости. Всё это было ничтожно, незначительно, не стоило это никакого внимания, не стоило горя. Сейчас он ощущает полноту пустоты - то, что вырвали из него с корнем, начало заполняться новым. Он с некоторым страхом осознаёт, что в нём просыпается нечто животное, бесконечно далёкое от цивилизации, от внешнего лоска, приобретённого в Метрополии. Ему хочется уткнуться лицом в живот медику, обхватить его руками и заснуть. Нет возможности разорвать это объятие, это так же жестоко, как выкинуть слепого детёныша на мороз, вытащить из-под тёплого материнского брюха, это пробуждение чего-то странного, дикого, древнего.

Теперь Хор понимает, что есть разновидности тьмы, в которую ему только предстоит погрузиться. Она, эта тьма, обманчива, многомерна, красива. Она - Анпу и Сэт, которые создают нечто новое, тайно, для себя и для всех остальных. Сэт разрушает власть Метрополии, грызёт текстолит и ВР основания Города. Тьма зовёт к себе, она пахнет синтетикой, горелой проводкой, источает аромат яда, желания влиться в этот поток, зовёт за собой. Она беспощадна. Во тьме сейчас его находит Анпу и зовёт, привлекает к себе, вытаскивает из бессознательного, глубинного. Хор знает теперь: в нём тоже слишком много животного. Потустороннее чутьё, которое приказывает следовать за ними, идти след в след за богами, создавшими сами себя, он ввергнут в механизмы синхрона, в его лабиринты, из которых нет выхода, но была одна точка входа. Тьма теперь течёт в его венах, она в кровотоке, обжигает, приказывает следовать, слепо, безоговорочно, она говорит, что поиски завершились, что это уже абсолют и совершенней не будет.

Анпу не выпускает его из кольца рук. Хор поворачивает голову, в глаз входит острый красный луч. Так преломляется свет в полированном сердоликовом солнечном диске, устроившемся на змеиной головке. Он протягивает руку, чтобы потрогать тяжёлое серебро. Увесистый дырчатый крест, который носит медик, рассыпает тяжёлые искры, похожие на электрические. Странное ощущение от этого прикосновения, как будто в руки ложится маленькое сонное неподвижное животное.

Первое, что сделал Сэт, когда смог нормально сгибать пальцы - вставил вместо разбитых солнечных дисков новые, потому что Анпу больше других выделял это украшение. Оно ему нравилось и повторяло его собственное, образуя амбивалентную пару в металлах - хедж символизировал мир загробный, джам горел солнечными лучами, им в древности обивали иглы чехенов, обелисков, пилоны храмов, выкладывали узоры. Ремеченкемет не жалели металла для того, чтобы украсить жилище богов. Сэт перепаял звенья разорванной цепочки, и серебро снова властно и ласково надавило на шею и ключицы его божества. Этим же крестом Анпу запустил в Сэта во время ссоры и едва не попал в Хора, который рискнул поднять украшение и получил пулю в стопу. Сейчас Хор мог рассмотреть анкх поближе.

- Хедж, - Анпу повторяет ему практически слово в слово то, что когда-то шептал ему на ухо хакер. - Серебро. Это анкх, знак загоризонтья, вечная жизнь-смерть, опирающийся на столбец джед, который суть позвоночник миропорядка, нерушимость... Его поддерживают две змеи-уто, это Око Ре, которое повергает врагов. С другой стороны, - он поворачивает анкх, чтобы Хор мог рассмотреть надписи, сложенные из столбцов крошечных иероглифов, - написано: "Опирается Солнце на тебя в загоризонтье. Сопровождают тебя звёзды негибнущие". Можешь посмотреть поближе, серебро не кусается, это хороший металл…- Это… как будто читаешь книгу, - говорит Хор. Потом до него доходит - всё имеет больший смысл, нежели ему казалось ранее.Эти двое носят украшения не ради украшения, это символизм, непонятный непосвящённым. Сейчас его как будто приобщают к тайне, недоступной ранее. - Это прекрасно…- Ты тоже должен знать.

Потом он поднимается. Хор недоумевает. Куда он уходит, зачем, почему оставляет его? Это вырывает его из океана спокойствия, в который погрузил его Анпу.- Пойдём, - говорит ему медик. Протягивает руку, тянет за собой, подталкивает, как слепого детёныша. - Ну, пойдём же.

В этом вечере нет музыки, потому что Анпу слишком устал, чтобы ещё и этим заняться. Он зовёт Хора в ванную. День и вечер слишком тяжёлые не только для Хора. Впереди пара дней выходных и они, без сомнения, смогут поговорить, узнать друг друга чуть ближе, но отдых необходим. Улыбается, потому что глупый мальчик отводит глаза, когда раздевается перед ним. Это бессмыслица - прятать взгляд прямо сейчас, ведь они видели друг друга нагими в этом же душе. И Хор видел его вместе с Сэтом, ведь тогда он всё рассмотрел, может быть, не близко, но можно не сомневаться в том, что было достаточно впечатлений.

Хору неловко. Это как повторение той сцены, когда к нему в кабинку зашёл Анпу, прикрытый тонкой, прилипшей к бёдрам чёрной тряпкой, которая больше показывала, чем скрывала. Он снова беззащитен под чужим взглядом, как лежащий на операционном столе, обнажённый, фиксированный, обложенный хирургическим бельём и совершенно беспомощный, погружающийся в медикаментозный сон, омываемый холодным-прехолодным взглядом хирурга. Хор думает внезапно, что никогда не рассматривал эту ванную, хотя был тут не раз. Не обращал внимания что смальта, покрывающая стену, похожа на панно в модерновом стиле. Серебряные, полночно-чёрные, антрацитовые стёмными радугами, тёмно-синие и серебряные стеклянные кубики образуют узор, напоминающий какую-то клеточную структуру.

Стоя под водой, Анпу медленно расплетает косу. На фоне стены его фигура светится отражённым светом. "Божество смерти под струями водопада", - думает Хор. Он чувствует себя угловатым и неуклюжим. Утешает себя мыслью, что возможно теперь будет всё по-другому. Стоя так близко, он различает чужой личный запах: сладковато-горький, так пахнет бледная сердцевина цветка, похожего на башмачок или колпак сказочного существа. Это волосы. Мускус и что-то химическое, медицинское - кожа. И ещё дурманящее, сладостное, многогранное, купаж мёда и отравы, которая может убить, но в то же время лечит. Его бьёт мелкая дрожь, холод и крик наконец-то отпустили его, и Анпу снова повторяет ему тихим голосом:- Всё хорошо. Всё, что было до, на данный момент не имеет никакого значения.

Хор думает, почему же всё сложилось именно так? Этого ли Сэт добивался - истерики, за которой только грань суицида, потому что не оставили ни надежды на будущее, ни желания жить? Что ждало его за той дверью? Заряд из разгонника? Плоскостной нож? Рабский ошейник? Уничтожение в дигитальном мире? Или Сэт, не желая марать руки, заставил бы его выпить яд? А может быть, сломал его шею? Что было бы с ним после? Или ему бы оставили отступные, например скальпель, чтобы вскрыть себе вены? Эти мысли растворяются в падающей воде, в чужой близости. Близость тоже может быть разной, это тактильный контакт, участие, успокоение, сопереживание другому, утешение, когда тебе плохо и больно, установление каких-то границ. Это разделение твоей боли, потому что другой выступает как анальгетик, не как тот прокаин, которым ему вроде бы щедро пролили рану, но осталась чувствительность, и все манипуляции он ощущал как по живому. Это что-то убийственное, как демерол, тягучее, как мёд, сладостное, нежное, как объятие пухового шёлкового одеяла. Близость заключается не в плоти, хотя она тоже важна. Сэт, чёрт его побери, тысячу раз прав. Он прав всегда... К этому стоило привыкнуть ещё раньше.В прикосновениях намыленных рук нет ничего эротичного. Холодный свет потолочных светильников вместе с потоками воды и облаками пахнущего травами пара заполняет его страждущую душу. Близость Анпу заставляет испытывать острое чувство признательности и бесконечной благодарности. Чужие мокрые волосы липнут к его плечу, вода смыла всю краску, так странно видеть и понять, что волосы у медика на самом деле бумажно-белые, но от этого не кажутся прозрачными. И разница в росте бросается сейчас в глаза, Анпу ниже Сета на ладонь, не меньше, и тем более ниже самого Хора. Макушкой едва до переносицы достаёт, но какой же он сильный и складный, пластика тела просто звериная. Каждое движение плавное, не двигается, а зовёт к себе и показывает белые зубы: ну же, смелее, подойди ко мне, потрогай меня,подойди ещё ближе, и я съем и выпью тебя.

На плотной коже дрожат тысячи гладких капель. Вода смывает всё лишнее: запахи страха, пот, следы слёз и слизи с его собственного лица и краску с век Анпу. Хору казалось, что брови и ресницы тоже должны побелеть, не бывает у белокожих и светловолосых таких вот цветов. В Метрополии точно уж не бывает. Там что медик, что Сэт - просто фрики, уроды с телами, забитыми рисунками, выглядят как дикари с этим пирсингом, но Хор теперь знает, что это красиво. И он теперь тоже такой, он вместе с ними. Сэт ради этого клеймо на лицо ему положил. Под водой рукава Анпу ещё ярче, цвета немыслимо чистые, эти подобия росписей, сделавших память о царях и их гробницах нетленными тоже должны нести послание, о котором скажут потом. На Хора глядят древние боги: крылатая девушка с пером на голове улыбалась архаичной улыбкой, звероголовые мужчины благословляли царя, они застывали в позе адорации. Совершенство линий очаровывало. На правом предплечье извивался в смертной судороге чёрно-золотой змей, блёстки настоящего золота тяжело лежали под эпидермисом. Такой же по цветам змей обвивался вокруг бедра Сэта, укладывал ему плоскую уродливую башку на внутреннюю сторону бедра, туда, где проступали келлоидные рубцы, образовавшие рисунок недреманного ока. На тыльной стороне ладони медика покоилась голова змея, которого повергал божественный драконоборец.- У тебя очень красивые руки, - говорит Хор первое, что приходит в голову. Анпу медленно опускает ресницы, ему приятно это чистое, искреннее восхищение. В разуме рождается невольная аналогия, на этого мальчика накладывается другой образ. Сэт, который, закончив забивать тоном рисунок, берёт в руки его ладони, целует кончики пальцев и медленно, с нажимом, говорит ему: "Как прекрасны руки твои, как совершенны плечи..." От прикосновений Сэта по телу расходится слабая серебристая дрожь, которая сосредотачивается в средостении и внизу живота. Хор ничем не походит на его возлюбленное божество. Сейчас его хотелось обнять, обогреть, утешить. Как слепого щенка или как подбитую птичку. Такое же сострадание Анпу испытывал к Хеджет, порванную метаволком. Она смотрела на него почти человеческими глазами, в которых застыла немая просьба: "Помоги мне".

Хор исподтишка, из-под мокрых ресниц и воды, падающей сверху, наблюдает за Анпу, как тот вытирался, сушил волосы полотенцем.

- Подожди, я сейчас.Анпу говорит с ним потому, что так надо, ему самому необходимо, чтобы с ним говорили. Ногой спихивает в один угол горку сброшенной одежды и мокрые полотенца, которыми только что вытирался и выходит. "Марту бы удар хватил на месте", - рассеянно думает Хор.