Глава 21 (1/2)

- Хочешь? - повторил он. Когда Сэт последний раз спрашивал, чего он хочет, то этот вопрос подкреплялся стволом разгонника, упиравшегося хакеру в переносицу. Отказывать человеку, в хламину обкурившемуся шалой, было очень сложно, и Хор согласился с тем, что да, он хочет взять у него в рот. Потом вопрос, хочет ли он сам, отпал за ненадобностью - он хотел в любое время, стоило только приказать взять в рот или просто отдаться. На секунду захлестнула паника - какой же ответ правильный? Получить по лицу просто так было плохой перспективой и Хор торопливо кивнул. Сэт резко выдохнул, как будто всхрапнул.

- Давай, покажи, как сильно ты хочешь у меня отсосать.

Каждое слово - хлёсткий удар по лицу. От этого начинают гореть уши, он чувствует, как краснеет. Стыдно, как будто он маленькая девочка из очень хорошей семьи, которая водит пальчиком по стене, где хулиганы написали слово "хуй", спрашивает, что это значит, получает очень грубый ответ и заливается краской. Он охватывает руками его бёдра, тянется вверх, пытаясь что-то сказать. Сэт закрывает его рот ладонью, и он ловит губами его пальцы, понимая, как же мерзко всё это выглядит со стороны, ещё хуже, чем шлюха, которая трахается с грязным работягой за пару чеков в дешёвом мотеле и выпрашивает лишнее, унижаясь, ползая на брюхе, пресмыкаясь перед клиентом... но он не может остановиться. Потому что этого хочет Сэт.

"Пожалуйста", - "говорит он глазами". - "Прими меня. Я не могу существовать в одиночестве. Я утону в этом море кошмаров, тонуть мне ещё проще, чем раньше, мне и так тяжело очень и солоно. Посмотри на меня - я не плачу, я просто давно разорван. Моя предыдущая жизнь, такая примирительно-скучная, все слова, что говорили мне раньше, кажутся жалким, унылым трёпом. Пожалуйста..." - беззвучно молит он. -" Я умру в этой пустыне, я как обездвиженный младенец в ней, она иссушает, уничтожает меня, она выжгла на мне свои болезненные отметины, как татуировки - узоры, пятна, оставленные болью. Это сухие трещины и волдыри у меня внутри. Пожалуйста, прими меня... Я так хочу тебе соответствовать, но я не знаю, как это сделать, что же мне предпринять, чтобы ты был доволен…"Сэт остаётся безучастен, как каменный истукан. Он смотрит на Хора из-под опущенных ресниц, пока тот хватается за его руки, пока прижимается к его ногам, как побитая собака. Видит, как расширяются зрачки, в глазах копятся бездонные озёра так и не пролитой влаги. Слишком мало эмоций. Это не то, что ему нужно. Ему нужен катарсис, абсолютное страдание, которое хотя бы как-то уравняет мальчишку с ними обоими. Хор никогда не страдал. Все его прошлые проблемы легко решались парой тысяч кредитов.

Семнадцатилетний Сэт просыпался с несусветной головной болью в четыре утра, выброшенный из объятий почти пропавшего сна, волчьим голодом и тремором. С ощущением расплавленного свинца в черепной коробке он впихивал в себя белковый концентрат, который был на вкус как подмётка его грубых ботинок, догонялся в пути приторно-сладким газированным энергетиком из автомата на углу и к шести утра был в шараге - третьесортном колледже, где всем было плевать на тебя, как личность. В шесть вечера его личный пропуск сканировала система на маленьком полуподпольном заводе, где он отпахивал половину смены за сущие копейки, чтобы иметь возможность оплатить кредит за интеграцию NSL-10. Жизнь на Периферии постепенно превращала его в оскаленного ублюдка, приучала таскать с собой сначала "осу", маленький иглоавтомат, который можно было легко спрятать под пыльником, а потом и модифицированный разгонник. Он ненавидел темноту, потому что жил он с бабушкой и дедом в секторе, который попадал под веерные отключения электроэнергии. И на парах, в поганой шараге, когда вырубался свет, к нему могли протянуться чужие руки. Руки со всех сторон, будь они прокляты. И он бы дорого отдал в те дни за возможность повернуть рубильник - только чтобы увидеть эти рыла, а на следующий день встретиться с ними в тёмном переулке.

Тефнут просила его не уродовать себя слишком уж сильно. "Ведь всем и так понятно, что ты киберфрик, малыш", - говорила она. В детстве добрая бабушка говорила, что он красивый ребёнок. Красивый... А тогда, пока вкалывал на заводе, смотреть было не на что. Худой ведь был, как палка, жрал концентраты и водоросли, чтобы ноги не протянуть.

Худенькая, маленькая, иссохшая Тефнут… Его не было дома полгода. И она за это время превратилась в скелетик, обтянутый сухой сморщенной кожей. Лодыжки у неё были опухшие и жутко выдавался вперёд живот, заполненный жидкостью.

"Асцит", - сказала ему замотанная женщина-фельдшер. - "У неё печень и так уже до пупка свисает, что же вы так запустили…"

В квартирке поселился тяжёлый запах лекарств. Шу не было - куда его забросил военный контракт, было неизвестно. Связь с ним тоже отсутствовала. Тефнут тихо угасла в муниципальном хосписе. Стараниями всесильного Усира она оказалась ненужным, лишним в новом мире человеком. Больше в Метрополии его не держало ничего. Всего накопленных воспоминаний от четырнадцати до восемнадцати - боль, ненависть, постоянный, не проходящий, выворачивающий наизнанку голод, бессонница и темнота.

Тогда как семнадцатилетний Хор мог отправиться среди ночи куда угодно, как угодно, с кем угодно и в каком ему заблагорассудится виде, семнадцатилетний Анпу мечтал о собственной смерти или, как вариант, о криостазисе, когда к нему не сможет прикоснуться ни один человек. Он засыпал и просыпался с чувством, что его жизнь ничтожна, а будущее беспросветно. Он жил в каждодневном, не прекращающемся кошмаре, в самом настоящем аду, в душном чаде вонючих синтетических благовоний, наполненном материнским бормотанием. Она всё время читала псалмы, иногда срываясь в визгливое пение. В этом аду маршировали четыре ублюдка, пытаясь медикаментозно продлить эрекцию давно одрябших концов, направленных на него. Для Анпу жизнь была уродливым беличьим колесом, в котором было одно светлое пятно - собеседник, который слушал его, говорил с ним, тянул куда-то из этого кошмара, доказывал, что есть что-то ещё. Дарил надежду, которая теплилась, агонировала, но не умирала. Он каждый день обдумывал, как стащит на практике парочку ампул миорелаксантов, добавит к тому, что уже есть у него в припрятанном кейсе, а потом подколет всё болюсом в вену, ухнет в небытие, потому что невозможно так жить, когда твоё тело не принадлежит тебе.

Семнадцатилетний Анпу с удовольствием бы рассказал Хору, что такое ужас и боль, каково это знать, что ты чужая игрушка, что тебя в самом деле могут продать на ночь за десяток кредов - даже за меньшую цену, что берут в Метрополии самые дешёвые шлюхи, обитающие на Дне. Да и прожжённую путану ужаснуло бы то, что переживал парнишка, не шагнувший за рубеж совершеннолетия. Он не желал этого, он не хотел, чтобы его кто-то касался. Он бы рассказал Хору… О да, он бы рассказал, что это такое, когда ты почти падаешь в обморок на пробежке, когда ты мёрзнешь даже летом и прячешь изрезанные предплечья под рукавами толстовки, когда с тебя спадают потёртые армейские штаны, а сокурсники пишут записочки, предлагая отсосать между парами. Те самые, которые происходят из той же общины, что и он сам, знающие, что творится за закрытыми дверями квартиры, превращающейся для него в пыточный подвал, где собственный отец растлевает его и снимает это на камеру, а потом рагочет, пересматривая, слушая его мольбы и просьбы прекратить.Анпу ложился спать в комнате с белыми стенами, где над кроватью с тоненьким жёстким матрацем и колючим холодным одеялом висело резное распятие -напоминание о неумолимости рока. Он трясся от постоянного холода, добираясь в Медин на общественном транспорте.

- Твоих убогих мозгов не хватило, чтобы ты поступил в Медицинскую Академию, - попрекала его мать, каждый раз напоминая, что учебное заведение не хватало звёзд с неба, и ему самое место там, на лечфаке, а они мирятся с его выбором только потому, что общине нужен был терапевт. И что то, как он будет добираться до места учёбы, только его проблема.

Он тоже знал, что такое голод. Но голод привычный, когда точно знаешь, что бесполезно сетовать - боженька неумолим, боженька хочет, чтобы ты голодал. Излишек - грех. Домашняя еда- безвкусная, волокнистая, крахмалистая, похожая на особенную издёвку, потому что его диетой занимались родители, а белковое голодание не давало ему расти. Он подчинялся акселерации, постепенно превращаясь в анорексика, что приближало внешность к андрогинному образцу.

Сэт ненавидел темноту, потому что в ней скрывалась опасность. Анпу мечтал о тьме, как о забвении, потому что она была синонимом обморока, милосердно обнимающего его сознание, была подобием медикамендозного сна, передоза, всего, что отсекало от кошмаров сексуального насилия. По дороге в Медин он писал сообщения десятками, сотнями, дотягиваясь до чужой свободы, урывал её кусочки, слушая чужую музыку. В его наушниках ревел и скрежетал индастриал, омывая извилины непримиримостью к существующему миропорядку, сеял семена свободы и своенравия в его душе. У этих электронных ритмов, иногда совпадавших с глубинными ритмами его мозга, а иногда - с кривой ЭКГ, был синтетический аромат.

"эй, эй... ты знаешь, как произошла юстинианова чума?..""нет, а ты?""ну, во-первых всё началось с одного суслика..."И он чувствовал некое внутреннее превосходство над сокурсниками и даже над преподавателями, потому что его собеседник с удовольствием дискутировал с ним на тему пандемий, а затем сбрасывал архивированные файлы. Перекинув предварительно ему читалку, чтобы Анпу мог сам конвертировать книги в аудиофайлы. А потом он напишет ему: "говори, тебя здорово слушать". И он станет разговаривать с ним, не зная, что на той стороне звуки его голоса перестраивают чужую нейрохимию мозга. Неумолимая машина химии будет заставлять его собеседника изыскивать возможности для беседы, подкидывать время от времени работёнку, и чем дальше, тем чаще задумываться о личной встрече.

А вечером снова будет проклятый свет и четыре ублюдка будут рвать его на части, используя его как сосуд, чтобы спустить свою вонючую старческую мочу и сперму. Они не могли без света, им нужно было рассмотреть всё на его теле, каждую складку, каждый изгиб. Они называли себя богами, считая, что им дозволено абсолютно всё, ведь их генетическая линия чиста, а значит, он должен быть благодарен за то, что они, боги-оплодотворители, липкие, покрытые смрадным потом, с уродливыми животами, кривыми членами, отвисшим яйцами и варикозными икрами, соизволили кончить в его рот или в задницу. И была близко, совсем близко та грань, после которой берут в руки гаусс-гвоздомёт и идут стрелять в прохожих, в сокурсников, в родителей - не важно, в кого, приберегая последний заряд для себя. Возможно, он бы шагнул за неё, если бы не держал его тот собеседник, обернувшийся в мире реальным экотеррористом, Сэтом, поднявшим его к себе из этой невиданной грязи.

Его воспоминания от шестнадцати до двадцати - это чистейшее страдание, ненависть, отвращение к себе, своему телу, искалеченная психика, отторжение любых отношений, мука мученическая впоследствии. И понимание, что беспощадная гормональная химия и нейросинхрон влечёт его к Сету, как ужасает перспектива чужих прикосновений, чужого тела рядом с собой, после срывов в дичайшие истерики, когда тот к нему пытался приблизиться. И потом осознание, что больше не будет кошмара. Он станет божеством для Сэта.

Хор в семнадцать не знал лишений, страдания или проблем, которые свойственны другим подросткам из менее благополучных семей. Он не знал мук голода, выбора, на что потратить десятку - оплатить счёт за свет или всё-таки догнаться хорошим животным белком, не выращенным в автоклаве, потому что организм требует кирпичиков-аминокислот, требует витаминов, требует мяса. Он жил на Небесах - на вершине изящной башни, стеклянного торнадо, поднявшегося над другими шпилями Метрополии. Ему было доступно всё. Отсутствие слова "нет" обычно не формирует сильную личность. Хор понял, что его где-то обманули годам к пятнадцати, когда вера в непререкаемость авторитета родителей померкла. Первое впечатление о том, что его мир - ничто, было в четыре. Безобразная истерика дяди, который рыдал у гроба. Как уродливо... Как ярко.

Родители выбрали для него прекрасный университет, его проходной балл обеспечил поступление без сучка и задоринки. Родители контролировали всё. Тщательно отбирали для него друзей. Выбирали подруг, как для племенного жеребца, которого потом сводят с лучшей кобылой из косяка для получения потомства. Впервые он позволил себе пойти против семьи, когда пров ограничил его доступ в ВР, всегда свободный и безлимитный. Потом он заметил - всё же была цензура. Разум был свободен, он рвался из клетки, в которой его пытались удержать. Он проявил изрядную настойчивость и получил таки своё - интеграцию базис-модуля в частной клинике, там же, на Небесах. Почему Усир допустил это? Хор не смог бы ответить на такой вопрос. Базис был той самой гранью, после которой начиналось беззаконие. Он ходил по очень опасному краю и врал. В первую очередь - родителям, что он честный программист. Его пригрела "Независимость" - бедного одинокого птенчика, голодавшего на Периферии, не открывая всех своих карт. Хор не знал, на кого он работал, но заказчик был педантичен и аккуратно платил вовремя. Ему хватало на спокойную и безбедную энергонезависимую жизнь в кондо. Хватило времени понять, сложив все кусочки мозаики в единую картину, что отец - просто сраный урод, который прикрывается властью, и не стоит связываться с этой семейкой. То, что говорил и предлагал ему Усир, Хор спрятал глубоко-глубоко, похоронил под слоями памяти и надеялся, что больше это не всплывёт никогда.Его вполне устраивала такая тихая и размеренная жизнь, но хотелось большего. Посеянные кем-то тысячи и тысячи лет назад семена недовольства проросли в его душе. Он осознавал чудовищность законов и абсурдность режима, который диктовал ему правила и указывал, как же ему жить. В его жизни всё было подделкой. Может быть, стоит попытаться как-то связаться с дядей? Какая разница, что Сэта разыскивает УФК, но он предлагал как раз независимость... от всех. А она влекла за собой свободу. Какой же он был идиот... Это было наследством, доставшемся от умершей Тефнут. Вечный дух противоречия, ненависть к подчинению нелепым правилам, желание свободы, были чудовищным химическим багажом,оставленным маленькой рыжеватой женщиной своим потомкам. Ударную дозу этой химии принял на себя Сэт, а остаток был бы бесполезно растрачен Усиром, не появись на свет Хор.Всё, что было до Базы - фигня, шелуха, шлак никчёмный. Выеденного яйца не стоило его расставание с Мартой буквально на следующий день после того, как он оставил работу в UGR и покинул родительские апартаменты на Небесах. Как это было бледно и скучно - её покрытое пятнами личико, растрепавшиеся волосы, недовольный голосок. Как наигранно... Киберматерь Всемогущая, да это рядом не стояло с тем, что он чувствовал, когда его гнал прочь Сэт,выставляя за дверь ночью или отталкивая прочь. Все её отказы были тенью, жалкой, бледной, даже то, что она сказала, что уходит, ведь он бесперспективный и никчёмный, было хернёй - особенно после того, как его самого отверг Анпу. Каждое слово, каждый жест медика резали скальпелем, обжигали, отравляли, уничтожали изнутри. Как будто ты попал под медленно опускающийся гидравлический пресс и не можешь никуда деться. Вот он выжимает воздух из твоей грудной клетки, но ты ещё жив, и потом этот пресс крушит твой череп, ты испытываешь просто адовы муки, когда сдавливается мозг, меркнет свет и ты тонешь в ужасающей боли, твой разум поглощает агония, но долгая и чудовищная, бесконечно растянутая. Его ночи и дни стали одиноки, они казались застоявшимся бессточным озером, в котором он тонул, не имея возможности выбраться.Сэт отбрасывает руки Хора. Разочарование накрывает его с головой. Неужели этот придурок в самом деле предполагает, что важна только плоть? Что самое главное - это телесное, грубое, низменное, что всё строится только на сексе, месиве тел на влажных простынях. И что основа всего - это трущиеся слизистые, оргазм и эндорфиновый откат? Идиот... Да, никуда не деться от плотского, от феромонов, от жара крови и тела, это тоже важно и необходимо - высшая степень доверия, когда тебе отдаются. Отдаться самому...