Контуры (1/1)

Для каждого города существует свое время суток. Бывает, города спят, в то время, как люди доживают на их улицах, в их домах свои суетливые быстротечные жизни, но в определенный час город распускается, словно цветок, и сердце каждого человека на улицах, в домах, среди камня и металла, пропускает удар и учащает пульсацию крови, чтобы успеть донести этот момент до разума, перегруженного суетой и быстротечностью.

Ослепительно белые склоны греческого острова Порос в прохладные утренние часы похожи на заросший ракушечником старинный фрегат. Город купается в хрустальном воздухе, и побелка сверкает в ярком солнечном свете, отражаясь в бирюзовой воде.

Бархатные, словно августовское небо, ночи на площади Согласия в Париже мягко отливают червонным золотом в свете оранжево-желтых фонарей, и река света от автомобильных фар плавно несет свое сияние от египетского обелиска вдоль Елисейских полей до Триумфальной арки, чьи огромные колонны подсвечены снизу матово-медовым прожектором. Ночи в Париже романтичны и теплы, на коже тает мягкое, сладкое от любви вожделение.Амстердам был городом серых атласных сумерек и прозрачного хрупкого воздуха. Утром напоминавший человека, который не может понять, где он и кто, город пытался совмещать эпохи и национальности, старинные дома и высокие технологии, воду и мосты. Город играл роль центра мирового туризма, мирового искусства, мирового греха. В сумерках он становился собой. Закрывались магазины, и зажигались неоновые вывески ресторанчиков, кофи-шопов, ночных клубов, кофеен и баров, мосты подсвечивались золотистыми огнями, отражавшимися в искристой воде, стирались лица людей, их маски, их дневные заботы. В городе яркими красками расцветали наряды, эмоции, сны, рекламные объявления, развлечения, желания и возможности.По темной воде каналов с отражением выпуклого серого сгустка неба скользили моторные лодки и светящиеся туристические теплоходы. Зах смотрел на воду с высоты четвертого этажа сквозь кованую балконную решетку, и у него кружилась голова от понимания этого города, его глубинного смысла.В комнате за его спиной тихо пульсировали электронные ритмы дрим-хауса, горели свечи, стоявшие на всех горизонтальных поверхностях, и длинные уродливые тени извивались на полу рядом с ним. Можно было коснуться теней рукой, не касаясь людей, и Зах думал о границах между тенями и людьми и еще о чем-то странном. Время болталось бусиной на леске. Оно могло соскользнуть в любой момент, вдруг отчетливо понял Зах.Тревор сидел рядом с балконной дверью и матрасом, наполовину выброшенным на балкон, наполовину остававшимся в комнате, поглаживал ногу лежавшего на матрасе Заха и слушал Милтона, кажется, или как-то так, хозяина квартиры, который, плавая в наркотическом тумане, любил долго и пространно философствовать. - Ты ведь понимаешь, чувак, он как бы ее любил, и это было для него хорошо, но недостаточно. - Ты думаешь, можно убить просто потому, что чего-то не хватает? - спросил Тревор. - Все это было случайностью. Страшной, - бросил за спину Зах, не отрывая взгляда от воды. - Не, - продолжил Милтон. - Я имел в виду, что старина Билл как бы дошел до своего предела, понимаешь, он наткнулся на границу в собственном сознании. Но он был мудрее, чем все эти мудаки, понимаешь, и он знал, что должен идти дальше, а сделать это можно только через жертву. Без смерти Джоан он бы никогда не стал собой. Он бы не стал самым клевым писателем, понимаешь, типа гуру. Это была его плата за талант. Это было как бы то потрясение, которое сдвинуло его с мертвой точки, заставило увидеть мир. То есть, конечно, Захари тоже как бы прав, старина Билл, может, и не собирался ее убивать, но он наверно чувствовал, что с ней он не узнает, что такое свобода, его будет тянуть вниз совесть, ну как бы чувство вины. Кто знает, может он для храбрости пил, а потом вложил пулю в ее светлую голову. Он как бы любил оружие, и парней любил, и за все это был как бы заранее виноват. А мертвую женщину можно любить так же, как оружие и парней, и не быть виноватым никогда, понимаешь…У Заха по позвоночнику пробежал холодок. - Мил, заткнись, пожалуйста. Пластинку смени. Достал уже. Как бы. - Убить, чтобы не быть виноватым? - переспросил Тревор. - Н-ну, типа чтобы не было перед кем отвечать. - Заткнитесь, - предложил Зах. - Давайте про погоду. Я слышал, тюльпаны опять подорожали, а индекс Доу-Джонса упал ниже некуда. - Захари, ты не злись, я просто говорю, что по-настоящему талантливого человека не должны держать всякие там заморочки. Надо как бы от них избавляться. - Люди - не заморочки, Мил, - сквозь зубы сказал Зах. - Не, ну вот Ален был ссыкун, но и его долбануло смертью Джоан, и он тоже стал гением. Видишь, это всем помогло. - Заткнись, пожалуйста! - Зах, - попросил Тревор. - Вы оба гребаные психи, - прошипел Зах, неуверенно поднялся с матраса и, пошатываясь, направился к ванной, где, судя по звукам, трахались. Судя по звукам, даже не двое.Перед рассветом Тревор проснулся и попытался найти в темной квартире Заха. Тот спал на кафельном полу в ванной, подложив под голову чьи-то джинсы. Тревор просто лег рядом, быстро согреваясь, растворяясь в кружащейся под веками темноте, проваливаясь в мутный и спокойный сон.После того вечера они не разговаривали почти весь следующий день, почти не виделись в это время, а время бусиной раскачивалось на самом краю лески. - Нельзя так доводить себя. Ты ищешь ответы, которые тебе никто не даст, уж точно не этот обсос задроченный, - сказал Зах уже после их чувственного примирения. - Знаю, - виновато сказал Тревор. - У Бобби и Розены все было по-другому. Все. - Знаю, - повторил Тревор, но подумал, что у его родителей все было по-другому, а вот у него с Захом…

Сны становились все тревожнее.История застыла. Тревор дошел до сцены убийства Алисы, до того момента, как детектив Рабе, осматривая труп в морге, дрочит, потрясенный красотой мертвой женщины, и понимает, что живая она на него никогда бы не взглянула. Но мертвая она так доступна и прекрасна, прекрасно даже ее глазное яблоко, как сломанное йо-йо выкатившееся на черном нерве из влажно блестящей глазницы. Детектив сходит с ума от любви к мертвой женщине. Тревор не знал, что дальше.Сны становились все тревожнее.Зах отдавался ему страстно, бешено, сводя с ума, истекая потом, скулил и бился под ним, в его руках, и замирал, когда из него выходил возбужденный, весь в роговых шипах член, покрытый спермой, дерьмом и кровью с ошметками слизистой, остекленевший безжизненный взгляд, разводы слез и пыли на мертвом лице Заха, и Тревор внезапно просыпался, задыхаясь, а Зах рядом что-то судорожно шептал, не в силах вырваться из собственных кошмарных снов.Скворец больше не говорил, и Тревор выбрал самый безопасный вариант правды - ему почудились странные слова, потерявшиеся в раскатах грома. Почудились. Быть может, приснились.Днем Тревор начал другой рассказ, о Раубтире, который поймал и сожрал бродячего котенка. Тревору не понравилась первоначальная раскадровка, он смял и выбросил эскизы, начал заново, снова все запорол.Внутри маленького пространства на барже воздух не шевелился даже при открытых окнах. Было душно. Зах в обрезанных джинсах валялся на кровати в ворохе газет перед раскрытым ноутом, подыскивая варианты их будущей квартиры. Тревору вдруг нестерпимо захотелось выйти. Сбежать как можно дальше, начать день заново, как он начинал заполнять линиями белые страницы. Снова и снова.Он нашел в шкафу черную футболку без рукавов и натянул через голову. - Уходишь? - спросил Зах, отрывая взгляд от экрана.- Да. - Если к десяти не вернешься, то мы собираемся во Франкрайке на Спаустрат. Помнишь?Тревор кивнул и направился к выходу. За дверью дрожало золотистое знойное марево. Город плавился как масло на сковороде. - Трев, что происходит?Было начало лета, но листья на деревьях уже начали желтеть; хрупкие сухие и похожие на перья, листья покачивались на поверхности блестящей зеленой воды.Тревор не знал, что ответить, как на это ответить. Он просто сказал: - Ничего. Я в библиотеку, - и вышел.Он впервые соврал Заху.Он просто не знал, что сейчас сошло бы за правду.Блокнот и инструменты остались на столе.Солнце масляной пленкой дрожало на поверхности воды, улицы вдоль каналов были пусты, высокие окна домов зашторены белоснежными, похожими на паруса полотнищами, спасавшими людей от послеполуденного зноя. Тревор вышел на Брауэрсграхт и направился в сторону восточных доков. Здесь в редких магазинах, супермаркетах на пересечении улиц, у цветочных киосков толклись изнывающие от жары туристы. Человек в униформе поливал из шланга герань в больших каменных вазах, расставленных вдоль пешеходных мостов. По виску Тревора сбежала капля пота, и еще одна, он почувствовал, скатилась по позвоночнику, оставляя неприятное липкое ощущение на коже.Душное марево дрожало над водой. Волны от лодок и катеров, скользивших мимо, качали черно-белых уток, клевавших из воды мелкий сор. От разбросанных повсюду бликов солнца рябило в глазах, и периодически накатывала тошнота.Амстердам был игрушечным городком, маленьким, как ладонь ребенка и уютным как кукольный домик. С ненастоящими обитателями и ненастоящей жизнью. Теплые серые и коричневые дома, велосипеды и автомобили, расставленные рядами вдоль набережных, ювелирные, кофейные и книжные лавки, мостики - сжимались вокруг Тревора в душный игрушечный лабиринт. Наконец он вышел к Центральному вокзалу, откуда начиналось настоящее пространство, и со стороны Северного моря налетал поток теплого воздуха, пропитанного запахами соли и йода. В доках стояли огромные корабли и танкеры, левиафаны, спящие на мелководье в уютной широкой амстердамской бухте. Над блестящей гладью воды, грязно-голубой, но более чистой, чем в каналах, планировали игрушечные пенопластовые чайки. Одна упала на воду и взмыла вверх, другая опустилась на бетонное ограждение набережной и уставилась на Тревора черным провалом глаза.Тревор пошел дальше, вглубь Красного квартала, по гладкой полированной тысячами солнечных дней брусчатке. Высокие желтые дома возвышались над узкими пешеходными улицами. Воздух налипал на влажную кожу жаркой пленкой, и мысли, которые постепенно омывали, отшлифовывали историю, жившую внутри, текли вяло, пространно, разветвляясь на множество притоков и направлений. Кто-то закричал, и Тревор поднял голову. - Maricones! Putos groseros! (Педерасты! Грязные педики! - исп.) - надрывался из позолоченной клетки, стоявшей в окне высокого этажа, рубиново-изумрудный ара. Над ним порхала на сквозняке белая занавеска.Тревор усмехнулся, представляя себе реакцию постоянных гостей этой части квартала - заядлых эффектных ?putos? вроде Хальса, дни напролет заполняющих несколько старых ковбойских гей-баров в том конце улицы, откуда он пришел.Улицы петляли, словно нитки в распустившемся клубке. Множество проулков и всего два крупных канала, как артерии в древнем сердце города. В комнатах за стеклянными витринами как в картонных коробках с целлофановой вставкой - стояли, сидели, читали, говорили по телефону живые куклы в бикини и виниловых платьях. Они улыбались, если ловили его взгляд. Они улыбались почти как живые.Время бусиной раскачивалось на леске.Он дошел до каменного полукольца Национального монумента, хоровода белых застывших фигур, и опустился на горячие ступени. Здесь даже в самые жаркие дни всегда было много людей, туристов, глазевших на Королевских Дворец, детей, скользящих по древней брусчатке на роликах или скейтах, студентов, читавших здесь книги или рисовавших фигуры монумента в блокнотах. Какая-то девочка лет шестнадцати одетая как хиппи в длинное платье с бахромой, откололась от группы разноцветных подростков, стоявших на противоположной стороне площади, и подошла к Тревору за сигаретой, так он, по крайней мере, понял - в ответ он отрицательно качнул головой. Девочка, улыбнувшись, отдала ему маленькую белую маргаритку и вернулась к друзьям. Было душно, Тревор опустил голову, рассматривая мостовую, боль и жар пульсировали в висках и затылке. Было слишком жарко. Он повертел цветок в руках и стал обрывать лепестки.И тут воздух вскипел.Со всей площади и из-под крыши дворца, и с чердаков соседних домов - хлынули в пространство над площадью птицы, серая волна голубей окатила монумент, пронеслась так близко, что перья мазнули по лицу, волосам и рукам, когда Тревор инстинктивно прикрыл голову. И все стихло. Стая заложила круг над монументом, опустилась на брусчатку и рассматривала Тревора, не подходя близко. Это лепестки сбили их с толку, думал Тревор, они приняли лепестки за корм, которым их фаршируют туристы. Но руки дрожали. Тревор отшвырнул обрывки стебля подальше и посмотрел на птиц. Птицы хаотично мельтешили в пространстве площади, серое на сером, и смотрели на него красными, похожими на фотообъективы глазами.Тревор поднялся, и несколько голубей вспорхнули в стороны.Бусина времени соскользнула с лески и покатилась в пустоте.Когда он вернулся на Кайзерсграхт, воздух был темным и густым, и весь город пах морем. Ему никто не открыл, и он нащупал в углублении за оконной рамой запасной ключ.Тревор стоял посреди жилой комнаты и пытался вспомнить, где может быть Зах. Ему казалось, прошли годы, с тех пор как он соврал Заху и ушел отсюда. Раскрытый блокнот по-прежнему лежал на столе и белесо отсвечивал нетронутыми страницами. Может быть, Заха никогда не было. Может быть, все это ему только приснилось.Франкрайк. Они должны были встретиться во Франкрайке в десять.Было уже около одиннадцати.Тревор вдруг услышал шорох и вспомнил про скворца.Скворец сидел неподвижно и смотрел на Тревора, черный силуэт был еще различим в сумерках, серебряный блик мерцал на круглом черном глазу птицы.И тут скворец рассмеялся. Почти по-человечески.__________________________________________________________________Старина Билл - Уильям Сьюард Берроуз (1914-1997) - американский писатель, один из ключевых представителей бит-поколения. В 1951 году в Мехико произошло событие, определившее судьбу Берроуза как писателя: Играя в ?Вильгельма Телля?, пьяный Берроуз выстрелом из пистолета случайно смертельно ранил свою жену Джоан.Ален - Ален Гинзберг (1926-1997), поэт-битник, автор программного стихотворения бит-движения ?Вопль?.