Меланхолия. (1/1)

POV Ville

?Посвящается дорогому брату Йессе? … Братьев и сестёр не выбирают. Кому-то посчастливилось обладать самыми лучшими родственниками на свете, а кто-то вынужден терпеть оных при себе, поминая не самым красным словцом. Каждый день смиряться с разностью характеров, кричать от бессилия, пытаться наладить отношения, а то и вовсе?— пустить эти самые отношения на самотёк. Я, Вилле, предпочёл сделать именно так: не обращать внимания, даже не брать в поле зрения собственного брата. ?Он справится?,?— твердили мои мысли. ?Он станет самым лучшим братом в мире?,?— вторили мои мечты. ?Он не заслуживает отведённой ему жизни?,?— внушали мои страхи. Но я откидывал всё это прочь, тем временем оставаясь в мнимой засаде. Я верил, что покуда я наблюдаю за ним в радостях и горестях, то ничего плохого не случиться, не сможет произойти… Так ли это было на самом деле? ?Он справится?,?— приглушённо повторяли надежды и такгласили мои мысли. Но он не справлялся. Отныне его навязчивость становилась поистине непоколебимой, вместе с тем?— непонятной. Он навязывался отнюдь из самых лучших побуждений. И не потому что не понимал, что так делать нельзя, а потому что его сознание было по-прежнему расстроено и одиноко, как и много лет назад. Моя главная ошибка не в том, что я не такой как все и не могу поддержать в самый сложный момент. Моя ошибка в моей же слабости. Я издевался за его спиной, жестоко и почти неприкрыто. ?Как так получилось??,?— спросите вы? Я ли этот зверь? Я отвечу: ?Наверное, я устал от его болезни?. Вечер тысяча девятьсот восемьдесят третьего года встретил меня исполинским покоем за окном, но не в душе. Ничто, как и ранее, не предвещало бури. Я отставил гитару в сторону и прислонился к стене в своей комнате, борясь с истиной, погибая в пучине неосознанных открытий. Ничто не изменилось с того момента, как я перестал думать. Я не думал о своих проблемах с братом, потому что так было проще. Брат вошёл в мою комнату. Пересёк её, направляясь к окну, подобно сомнамбуле. Он очерчивал слабую грань, оттиск, параллели между нами, словно бы намекая на разность наших путей в этом мире. Я отвратил глаза и поэтому не мог видеть его запятнанности перед богом, его раскалённой крови на сомкнутых устах. Его тело было полностью обнажено. Конечно же, я сделаю акцент на этом слове. Невинный взгляд напуганного кролика просился наружу из такого тесного черепа. Из-за постоянных ограничений в приёме пищи и репрессий собственного тела, его кости, ровно как и грудная клетка, были мягкими, будто манная каша. Прежде живые и роскошные, волосы напоминали тленную бахрому на обивке гроба. Скулы печатались на лице неимоверно огромным шрифтом. Длинные немузыкальные пальцы обхватывали край занавески. Впервые за долгие годы я сумел найти нужные слова. Засады не существовало более. Я баюкал брата в своих руках позже. Такого взрослого, но предательски слабого и беззащитного. Я не испытывал былой неприязни. Я поклялся, что огражу его от насилия, из чьих кирпичей выстроен такой нестройный ?дивный мир?. Сколько еретиков согласятся со мной? Сколько таких же, как я, прибегнут мне на помощь? —?Йессе, я буду сильным, уникальным младшим братом. Ради тебя и одного тебя. Слышишь? Я сжал его в своих объятьях, бесконечных и неимоверно ледяных. Словно объятья статуи. Я не мог даровать тепло, но мог прогонять злых духов под стать кошкам. Я мог опекать, мог покровительствовать… … Сидя тогда в машине, я думал именно об этом. Об этом сне в череде других не менее странных и меланхоличных. Отключив музыку, я слышал брата и трепетно ласкал звуки его голоса. Мне нравился тот Йессе, каким создала его природа слов,?— моих слов. Он говорил то, что думал, то, что хотел сказать. Он старался забыть своё прошлое, ища сравнительное утешение в будущем. Лили, что сидел справа от меня, не представлял из себя опасность. Ему я мог доверять без должной тревоги. Рассказать о самых странных своих мыслях. Право, я не всегда говорил то, что хотел сказать, обрывая себя на половине истории. Линде принимал это и давал мне время. По крайней мере, мне так казалось. Со стороны, возможно, я был замкнутым ребёнком, но мне не было никакого дела до того, что думают обо мне окружающие. Мне хватало небольшого количества счастья, и оно, безусловно, было вином многолетней выдержки. Не тем эфемерным, что растворялось, будто облачко дыма, а совсем другим по своему содержанию. Я не был идолом, также не был истуканом на острове Пасхи. В моем поведении присутствовало слишком много погрешностей, во внутреннем мире было слишком много пустых стеллажей. Речи были мрачными, словно вычитка из древних писаний, что пророчили смерть всякому, кто посмеет в них копаться. Я утолял боль и делал это с достоинством. Потому что она была моей конфессией. Я в исступлении обожал каждую червоточину на моей душе и вливал в неё редкий эликсир. Этим эликсиром был именно ты, Йессе. Только ты и никто, кроме тебя… Никто из окружающих не знал, почему я так равнодушен к твоим выходкам. Почему не отругаю тебя за твое неуклюжее поведение и нескончаемый поток неосознанных фраз. Но с другой стороны, мне было наплевать на то, что подумают окружающие обо мне и моей семье. Я знал каждую толику своей правды,?— ненавидел ее, пытался прогнать докучливую из своего разума, но неизменно соответствовал всему этому. Моя семья была моим щитом от всех невзгод. Я мог прятаться за ее грандиозными стенами без боязни быть выброшенным или же осмеянным…