Часть 7 (1/2)
продайте душу? У меня дергается рука в желании прикасаться к прекрасному. Тут до одури скучно, хоть бы что-то произошло, потешило мою бедную душеньку, развеселило. Но Верховенский весь вечер хмуро выбирает себе ?жертву?, блестит ядовитыми глазами, оценивает каждого и каждую, словно читает видимые только ему строчки в душах.
Плевал я на этот сброд! Пришел сюда ради Лизы с сыном. Малыш резвится, бегая мимо девок в ярких платьях, смеется заливисто и мне становится теплее. Сына я люблю.
И Петрушу тоже.
Немного страшно смотреть на этот отбор. Вот-вот бабочка попадет в цепкие лапы этого паука, останется там навечно, засыхая в муках, теряя красоту и важность своих крыльев. Петр оторвет и не пожалеет. Разве что спросит: ?А что за сей причудливый вид??, но дослушивать ответа не станет, ибо спросил, чтобы спросить, а не слушать умные речи. На это он и сам мастак.Вот хмырь Журавлев кружится между дамами, подлетает к нам, кивает. И я понимаю, знаю, что этот - жертва Петруши. Тот давно смотрит на него, пожирая пьяным взглядом.
— Ба! — Верховенский даже сияет счастьем, когда прикладывает ладони к груди. — Кого я вижу, Аркадий Семёнович! Какими судьбами?Тощий Журавлев смеётся в свои чёрные усищи, улыбается в ответ Верховенскому. Но в его глазах застыл какой-то страх. А вот это весело. Давай, повесели меня, Счастье мое.
— Петр Степанович. Рад. Очень рад. Ну как... Ноблесс оближ, положение обязывает.— Положение? Наслышан я, что у Вас третьего дня жена скончалась?Журавлев дёргает бровью, делает прискорбный вид, грустнеет искусственно.
— Такой удар, бог мой, такой удар. Моя бедная Светлана Филлиповна. Такое горе.— Соболезную.Врет чертяка, ему глубоко плевать на это. И всё же, он прекрасен в этом. Мой милый Дьявол, мой славный Сатана.
Журавлев хмыкает.
— Мерси. Знаете, она так хворала, так дрожала, бедняжка, что я и не знал: идти в церковь или к знахарке. Светик все твердила: ?Аркадьюшка, голубчик...?. Всегда меня так называла. Сейчас некому, такое горе, боже, боже. ?Аркадьюшка, голубчик, не делайте ничего, только на могилке ромашек насажайте, чтобы светленько было.? Светленько, представляете?!
И даже всхлипнул.
Мой сын мчится ко мне, запрыгивает на колени и прижимается тонкими ручками к моей груди. Петруша поворачивает голову, теплеет глазами, гладит мальчика по тёмным волосам и снова включается в игру. Мне нравится это видеть. Я просто теперь немного отвлекаюсь на ребёнка, кормлю с руки виноградом и поправляю манишку.
— Слыхал я, что у нее была какая-то женская болезнь? — Верховенский играет с перчаткой. — Отчего Вы не написали мне? У меня есть знакомый врач и...
— Да как можно, Петр Степанович! — Журавлев ярко возмущается, но тоже искусственно. Сожаления и стыда нет ни капли. — Ваш батюшка слишком много делал для нас...
— А ещё говорят, что жена Ваша от мышьяка скончалась, — громче говорит Петруша, пытаясь закрыть тему с отцом. Я улыбаюсь. Всё, что я хочу, это зарыться лицом в его локоны и шептать ему комплименты. — И что отравили ее Вы. Ну не смешно ли, а?!
Аркадьюшка бледнеет. Потирает ладонью шею, ослабевает галстук.
У него на лице всё написано. Даже мой сын способен прочитать это. Правда, он занят тем, что лезет на колени к Пьеру, и тот ловко подхватывает его, словно и сам является отцом. Они друг от друга без ума.
— Да как можно, Петр Степанович. Чтобы я...
— Охотно верю, мон шер, — Петруша усаживает мальчика удобнее. — Я и не настаиваю. Говорю же, люди глупы. Но не мы с Вами, так?
Журавлев сглатывает слюну, шумно выдыхает.
— Конечно. А что Николай Николаевич? — он переводит взгляд на моего сына. — Уже так вырос. Сколько ему, Николай Всеволодович?
— Два с половиной, — я киваю почтительно, выискиваю глазами жену. Она играет в вист с дамами.