Часть 9 (1/1)

Иуда проснулся резко, внезапно?— пробуждение словно застало его врасплох, пришлось ему обухом по голове. Была ночь, все еще ночь, и еще даже не светало, и Мессала спал рядом с ним глубоким сном?— неподвижный, абсолютно спокойный и расслабленный, мирный. Лицо его более не было похоже на восковую маску, и почти разгладилась вертикальная, резкая, больше похожая на порез морщина между бровями?— в лице своего брата Иуда не впервые уже видел, но впервые разглядывал некие совершенно ему не свойственные мягкость, умиротворение и покой. В детстве и юности Мессала всегда спал на животе, лицом уткнувшись в подушку?— даже когда они засыпали вместе, Иуду не покидало ощущение, что брат от кого-то прячется. А теперь Мессала спал рядом с ним на спине, широко, свободно расположившись на довольно узком ложе. Это был хороший знак, как решил Иуда: это означало, что теперь и во снах его не преследует воинская дисциплина и воинское прошлое.Иуда видел множество мужчин?— уродов, калек, обыкновенных мужей, каких множество, и все на одно лицо, видел и завидных женихов, которым родители отдавали своих дочерей не за богатства, а только лишь за красоту, и этой же красотой эти люди не гнушались воспользоваться, чтобы лечь с замужней женщиной, или даже женатым мужчиной. Иуда видел множество мужчин, но ни одного из них не смог бы описать, а если бы и пытался, то вряд ли по описанию этому можно было бы отличить уродца от греческого Аполлона. Иуда не мог бы сказать, красив его брат, уродлив, или похож на абсолютное множество мужчин, но мог бы совершенно точно в словах изобразить его лицо, его тело, движения, речь. О своем брате Иуда обязательно сказал бы что-то вроде ?угловатый, острый?, потом сказал бы что-то вроде ?нескладный?, затем ?резкий, подвижный?, ?жесткий?. О его теле Иуда не сказал бы ?хрупкий?, потому что брат все же был довольно высок и ладно сложен, но непременно сказал бы ?ломкий??— тело Мессалы состояло из множества углов и заломов, по каждому из которых могла бы пройти трещина. Затем сказал бы, что говорит Мессала всегда так, будто бы слова не успевают за его мыслью, или же так, будто каждое слово может стать последним, и обязательно сказал бы, что он никогда не смотрит, а скорее всматривается, высматривает, наблюдает, вглядывается. Мессала был человеком двух крайностей, обе из которых содержал и проявлял одновременно?— из искрящейся, истерической горячности мгновенно впадал в немое оцепенение, а из любящего сына и дорогого брата мог легко, мгновенно превратиться в нечто жестокое, бессердечное и черное. В этом заключалось постоянство его натуры, и Иуда находил это удивительным и пугающим одновременно. Возможно, именно поэтому Мессала был одинок?— мало кто мог бы вынести и вытерпеть такое существо рядом с собой, мало кому он и сам позволил бы приблизиться.Рассвет Иуда встретил в своей кровати, в каком-то полусне вглядываясь в потолок. Спать не удавалось, хотя веки были тяжелы, а в глазах стоял песок?— сон оказывался пустым, поверхностным, беспокойным, и никак не удавалось придать телу удобное положение. Думалось о многом, и ни одна мысль не была достаточно ясной для того, чтобы занять ею свой разум, а постель, предназначенная для одного человека, казалась слишком просторной. Все смешалось в голове?— и недавний разговор с матерью, и письма, сгоревшие прежде, чем кто-либо мог их прочесть, и дрожащие руки Мессалы, не способные держать перо?— даже бесовское отродье из сказаний о римских богах не мутило мысли сильнее.В плотницкой мастерской совсем не было дел, и даже перебирать инструменты не было нужды, все кони были здоровы, упряжь каждого не имела ни одного изъяна, а пить вино, когда солнце стоит в зените, было слишком рано.Это был тяжелый, спокойный, бездвижный день?— раскаленный сухой воздух стоял над землей без движения, иссушая разум и тело, и небо было невероятно высоко и спокойно. Иуда ходил взад и вперед сквозь тяжелый песчаный воздух из одного угла мастерской в другой, как если бы что-нибудь могло сломаться само собой, или инструменты могли бы прийти от этого в беспорядок, и можно было бы занять себя. Палящее солнце пронизывало даже тень сухим жаром, и жар этот столбом стоял в пространстве, недвижимый, вездесущий. Никто не входил в мастерскую, никто не проходил даже близко?— все, должно быть, скрывались от гнетущего жара в своих домах или садах, и опрокидывали в себя холодную воду, стакан за стаканом.Это прекратилось к вечеру?— небо потемнело и опустилось ниже к земле, в воздух просочилась прохлада, и каждый в городе, должно быть, глубоко и с неким облегчением вдохнул приятно потяжелевший воздух.-Если бы здесь бывали дожди, то сейчас для дождя было бы самое время,?— Мессала, как всегда, возник удивительно бесшумно и даже незаметно для Иуды, одуревшего сперва от неимоверной жары, а теперь от легкой прохлады. Иуда поражался тому, как быстро приспособился его брат к своему увечному существованию?— ходил теперь лишь немногим хуже здорового человека, легко опираясь на костыль, стоял и вовсе без него; не скрючивался более в три погибели, расправив плечи, выпрямив спину. На него вновь можно было бы надеть доспехи, можно было бы отлить его бюст в бронзе. Нет, он определенно не был красив, но скульптура вышла бы великолепно.-Мама со мной говорила. О тебе,?— Мессала сказал это прямо, как и всегда, не думая излишне. —?Сказала, что и с тобой разговаривала.-Не думай об этом много, она, должно быть, просто сильно расстроена.-О, я уже подумал об этом много, пока ты здесь околачивался. Очень надеюсь, что понял ее неправильно. Или нет. Я не знаю, Иуда, ты мне скажи.Мессала так и стоял в дверях мастерской?— потерянный, подавленный, хоть и держал образцовую выправку римского солдата. Стоял в дверях мастерской и готов был уйти прочь в любой момент. Иуда же не знал, что сказать и о чем говорить.Из мастерской братья вышли молча, и долго еще шли в тишине?— Иуда привычно шел рядом с Мессалой, подставляя плечо на случай, если вдруг брат потеряет равновесие. Мессала же словно изо всех сил старался отстраниться, шагал ровно, тяжело и уверенно?— он гордый, он скорее вновь упал бы лицом в песок.-Опять мы среди этих кляч. Словно всю жизнь в конюшне прожил,?— Мессала потрепал коня, радостно высунувшего морду из стойла, за челку. —?Каждый раз, когда со мной или с тобой происходит какая-нибудь дрянь, кони где-то рядом. Не замечал?Иуда неопределенно покачал головой. Он не был удивлен тому, что бесцельный шаг привел их в конюшни?— в конце концов, больше и пойти-то было некуда.-Мама говорила со мной про моих богов. И про Патрокла с Ахиллом. Потом говорила про твоего Бога и сожалела о том, что неправильно молилась ему,?— Мессала тяжело, неловко опустился на жесткую солому, в перевязях брошенную на пол, и вытянул ноги?— здоровую левую и увечную правую, чуть скривив лицо. —?И целый день я только об этом и думал.-и что же ты думал? —?Иуда не смотрел на своего брата. Он смотрел себе под ноги, смотрел на лошадей, прядающих ушами, на свои руки и снова себе под ноги, потом встречал добрый, наивный и доверчивый взгляд умных лошадиных глаз.-Думал, что не стоило ей этого говорить. Не стоило ей писем твоих читать, не стоило тебе писать этих писем, а мне не нужно было возвращаться, на арену выходить с тобой не стоило. И в одну постель нам не стоило ложиться.-Мы можем никогда больше так не делать, в конце концов, мы уже и в самом деле не маленькие дети.-Нет, Иуда, мы не можем.-Конечно можем, что ты говоришь такое,?— Иуда подошел к своему брату и опустился перед ним на колени, так, чтобы видеть дрожащие руки и тяжелый взгляд. —?Тебе не о чем переживать, мама всего лишь расстроилась из-за той ссоры. Давай просто забудем это, как забыли ту недавнюю перебранку.-Ты ведь знаешь, почему она сказала это. Про моих богов и Ахилла. Иначе ты бы не напивался и не рвал бы жилы в работе целыми днями.-Тебя все равно не должно это заботить, не бери это в голову. Идем домой?-Нет,?— на лице Мессалы Иуда увидел страх, смятение, видел его побелевшие губы и напряженную шею, как если бы он вновь чувствовал страшную боль.Привычно не отдавая себе отчета в том, что делает, Иуда протянул руку вперед, легко, как можно более невесомо коснувшись ладонью плеча брата, чтобы затем обнять?— так, как делал это много раз. Мессала резко, словно в судороге, перехватил его запястье, с трудом разжимая дрожащие, не слушающиеся пальцы?— Иуда тут же отдернул руку.-Не надо,?— Мессала сам вновь поместил ладонь Иуды на свое плечо, так и не выпуская его запястье из одеревеневших пальцев. Его тело то и дело пробирала дрожь, и он все так же не смотрел на Иуду.Иуда так и стоял на коленях перед своим братом, меж его разведенных колен, не решаясь ни обнять его, ни убрать руку с его плеча. Так прошло совсем немного времени, пока Мессала не склонил голову к плечу, к ладони брата, как-то бессильно, обреченно взглянув ему в глаза, а затем отпустил его запястье, тяжело уронив дрожащую свою руку.-Что скажет твой Бог, Иуда,?— Мессалу била мелкая дрожь, и на шее его, прямо под тонкой оливковой кожей, часто бился сосуд. —?Что бы сказал твой Бог?-У нас разные боги, Мессала.Было невероятно и невыносимо волнительно, тревожно, в животе саднило, и не удавалось вдохнуть. Губы Иуды холодило чужим дыханием, почти близким и таким же неровным, судорожным,?— так же, как раньше обжигало вином, а собственное дыхание так шумело в ушах, что кружилась голова.Мессала первым подался вперед, вновь сжав в похолодевшей ладони запястье Иуды. Этот его отчаянный, неуверенный, почти стыдливый поцелуй Иуда едва смог ощутить.Следующий поцелуй случился сразу же после?— Иуда теперь сам целовал своего возлюбленного брата как можно более легко и невесомо, едва касаясь губами его губ, как если бы Мессала мог исчезнуть или уйти прочь к своему стыду, если бы Иуда позволил себе менее бережный, менее осторожный поцелуй. Должно быть, все боги отвернулись от них тогда, ведь грешно братьям так поступать, а возможно, даже бог Иуды не счел бы это грехом.