Часть 8 (1/1)

-Видит Бог, будь вы оба детьми, я бы заперла вас в доме и усадила читать с утра до ночи. Или отправила бы чистить конюшни,?— так сказала мать за ужином, с укоризной глядя на свежие ссадины на лицах своих сыновей,?— Мало вам седых волос на моей голове? —?разумеется, мать их едва ли говорила серьезно, и на лице ее, нарочито серьезном, то и дело светилась тень улыбки.Иуда не помнил свою мать в дурном расположении духа с тех пор, как все они вошли в этот город?— она более не одергивала Тирзу, когда та заливисто смеялась на весь дом, не хмурилась, когда вместе с Мессалой в дом вбегала толпа босоногих мальчишек, шумная, галдящая, как морские птицы, и лишь добродушно вздыхала, если Иуда отказывался от еды или выпивал слишком много.Она, разумеется, прекрасно знала, откуда у Иуды ссадины на руках и лице, и почему Мессала, совершенно особенно, по-своему, улыбаясь, искоса поглядывает на Иуду, едва заметно усмехаясь, и почему оба они ввалились в дом уставшие, помятые, как после хорошей драки, и откуда песок у них в волосах. Как и любая мать, вряд ли она видела большую разницу между ними нынешними и теми мальчишками, какими они были восемь, десять, пятнадцать лет назад.-Эти твои мальчишки, знаешь ли, могли бы уже и делом заняться, а не носиться за тобой с палками по всему городу. Научи их чему-нибудь! —?Тирза впервые за долгое время вступила в вечернюю беседу. Иуда видел, как долго она искала, что бы сказать, и как мгновенно переменился в лице Мессала, поняв, что Тирза обращается к нему.-Я думаю, они все же еще совсем дети, пусть… —?Иуда начал было говорить, и Мессала прервал его речь:-Если бы я сам умел хоть что-то, кроме как носиться с куском железа по всему миру и гнать коней по арене?— то научил бы. Еще могу научить их ходить строем и терпеть, когда командующий плюет в рожу. Могу научить их валяться пьяными в стойлах, могу научить насиловать женщин и детей, могу научить выпускать кишки мужчинам, которые тоже не умеют ничего, кроме всего этого. Лучше бы ты научила их вышивать, да и меня с ними заодно,?— Мессала выговорил это на одном дыхании, не повышая голоса и не опуская глаз, глядя в глаза своей бывшей сестре. Иуда не хотел бы перенести на себе такой же взгляд.-Ну хватит,?— мать коснулась ладонью плеча Тирзы, которая готова была сказать что-нибудь резкое, колкое, как всегда говорила раньше,?— Вы с Иудой могли бы сделать из них прекрасных наездников.-Да, а потом Иуда сделал бы им прекрасные ноги. Посмотри на мою, он это умеет! —?теперь Мессала таким же тяжелым, черным взглядом смотрел на свою мать, и Иуда видел, как в глазах ее рождаются беспомощные, крупные слезы.-Черт возьми, уймитесь оба! Мама, он ведь не хотел этого говорить, давайте забудем,?— Иуда заикался и путал слова, едва ли понимая, что может сделать, когда мать его за считанные мгновения потемнела в лице, как от большого горя, когда его брат снова взбесился и едва ли понимает, что говорит, когда сестра его с ужасом и давно уже выученным страхом смотрит на Мессалу, готовая убежать прочь.-А тебе, конечно, лучше меня известно, что…-Уйди вон,?— Иуда сказал это неожиданно для себя самого, и встретил на себе взгляд брата, еще более темный и озлобленный, чем тот, который получила от него мать. —?Давай, пойди, остынь.Тирза вскочила на ноги и убежала, закрывая лицо, а Мессала, рыкнув что-то неразборчиво, рывком поднялся и пошел прочь, тяжело опираясь на костыль, и едва ли не вывалился на улицу, толкнув дверь плечом.Иуда не понимал и не отдавал себе отчет в том, что произошло, почему вновь вся его семья за считанные минуты готова вновь развалиться на мелкие обломки, и почему он снова ничего не может, не можетничем помочь.-Проводи меня в спальню, Иуда, пожалуйста,?— тихо попросила мать, внезапно вновь постаревшая на многие годы.-Я долго думала, Иуда, почему Господь не дал вам с Эсфирью детей,?— опустившись на постель, мать Иуды ослабевшей рукой откинула волосы с лица,?— Долго думала, и не понимала. Не понимала, почему Мессала после стольких лет в походах, и даже вернувшись, с ног до головы одетый во славу, не нашел себе жены. Может быть, я бы не мучилась этим вопросом, если бы не отзывала от него Тирзу всякий раз… Но ты же знаешь, я бы никогда не позволила им быть вместе, а теперь жалею. Может быть, я бы не мучилась сейчас, если бы дала каждому из вас прожить жизнь так, как вам того хочется.-Что ты говоришь такое? Тебе не нужно переживать ни о чем, тебе нужно отдохнуть. Принести тебе воды?-Нет, ты не спеши от меня убежать, Иуда. Мне не нужно воды. Поговори со мной, а потом найди своего брата и поступи так, как посчитаешь нужным. Мне тяжело будет говорить с тобой, очень тяжело. Только не перебивай, и слушай меня. Я знаю, Иуда, что мучает тебя, знаю все. Я всегда знала, что так будет, и что однажды мне только и останется, что пожелать своим детям счастья. Нет, не так… Я могла бы пожелать вам счастья, всем троим, если бы трижды не ошиблась. Я долго думала, почему же Бог не послал тебе с Эсфирью детей…-Я любил ее, и любил не меньше от того, что… Мы любили друг друга, но такова, видимо, воля Бога.-В том ли заключалась воля Бога, Иуда? А если и так, то какова же воля Бога сейчас? Разве Богу угодно, чтобы дети мои не спали по ночам, чтобы один сын мой кричал от боли в подушку, что промокает от слез к утру, а другой сын рвал бы жилы среди стружек и рубанков? Разве угодно Богу, чтобы единственная дочь моя пострадала от моих запретов, от рук своего возлюбленного, и стороной обходила каждого мужчину? Разве Богу угодно, чтобы я смотрела, как истязают себя мои дети? И разве не сказал Иисус ?да любите друг друга?, покидая наш мир? Нет, Иуда, воля Божья, я вижу, в другом.-Я не понимаю тебя,?— Иуда и в самом деле не понимал, о чем же сокрушается его мать, взывая ко Господу, сомневаясь в его воле.-Ты скрываешься ото всех в конюшнях, скрываешься от своего брата в плотницкой мастерской, а между тем я знаю, я знаю, Иуда, что ты не хотел бы ни на миг с ним разлучаться, и никогда не хотел. Я читала каждое письмо твое к Мессале, и много лет назад в этих письмах уже прочла то, чего ни один из вас бы не написал и не сказал бы. Поэтому я благословила тебя на брак с Эсфирью, чтобы незачем тебе было писать такие письма, а когда он вернулся, я думала только о том, чтобы Тирза, моя упрямая Тирза не растеряла к нему чувств и согласилась бы пойти с ним под венец, и еще о том, чтобы Эсфирь родила тебе ребенка. Я молилась об этом, молилась много, и каждое слово падало на пол, словно холодный камень, а не взлетало ко Господу. Но я молилась, молилась в слезах о том, чтобы этот наш разговор никогда не случился, чтобы мне было не о чем говорить с тобой сегодня. А теперь я вижу, что должна молиться о том, чтобы Господь простил мне те молитвы. Я знаю, что и письма твои мне читать не следовало, поэтому прости меня… Почему-то я думала, что могу решать, чему быть, а чему нет, и могу просить об этом Бога. Я всем вам желала счастья, Иуда, а теперь я вижу, что от того, что я желала вам, ни один из вас, моих детей, не счастлив. Тебе не должно быть стыдно за этот разговор, Иуда, и тебе не нужно ничего мне отвечать. Я хочу только, чтобы все мои дети были счастливы, и чтобы вы оба наконец спали спокойно, чтобы возвращались к ужину, и засыпали вместе, если так нужно, так, как засыпали, когда были детьми. Я знаю, Иуда, что мучает тебя, я ведь твоя мать. Я знала, что так будет, прежде чем ты сам это узнал. Сказать честно?— до сих пор мне хочется думать, что я ошибаюсь, но я не хочу, чтобы это тревожило тебя.Когда мать закончила свою речь, Иуда обнаружил теплую влагу в своих глазах, а в голове своей не нашел ни единого слова, чтобы ответить матери?— слушать этот монолог было невыносимо тяжело и как-то по-особенному больно, хоть многое из сказанного так и осталось непонятным.Теперь Иуда и сам чувствовал острую необходимость выйти на улицу и остыть, позволить вечернему воздуху наполнить себя, вытеснить все лишнее из головы, и с холодной головой вновь начать долгое, мучительное примирение с братом, который в порыве своей горячности наверняка успел уже принять изрядное количество вина, или натворить еще чего-нибудь.К удивлению Иуды, Мессала никуда не ушел, а сидел на земле прямо у дома, опершись спиной о стену, и, кажется, успел задремать.-Прости меня, я тоже сказал лишнее. Правда, даже удивительно, как мы все разругались из-за пары слов,?— Иуда опустился на землю рядом с братом. —?Не держи на нас зла.-А я и сам не понял, что это было. Как наваждение какое-то. Не знаю, как теперь просить у них прощения. Хоть в конюшню жить уходи?— так стыдно. Ты знаешь, мне показалось, что мама станет нас ругать за то, что мы взяли лошадей без разрешения?— как когда мы были совсем детьми, помнишь? —?Мессала не смотрел на Иуду, а шею втягивал в плечи, как старая птица, сгорбившись.-Помню, да… Как ты? У меня, например, жутко болит спина. Неплохая конная прогулка у нас вышла, а? Что твой нос?-Целый, что с ним случится? Так, не очень удачно свалился. Но хотя бы оставшиеся конечности на месте. Зря мы это затеяли.-Почему зря?-Я, когда свалился с лошади, так ударился головой… Мне показалось, что меня снова несут, как труп, а потом?— что мне снова отнимают ногу. Знаешь, как это было? Я пришел в себя, когда это началось. Мне сунули веревку в рот, три здоровенных мясника меня держали, а четвертый, назвавшись архиатром, казалось, зубами отгрызал от меня кусок. Я быстро перестал понимать, что происходит, слышал только, как сам ору. Думал, оглохну. Было больно, очень больно. Мне тогда показалось, что если бы меня опять пороли плетьми, то это бы даже показалось приятным. Помню, жареным мясом пахло, когда мой окорок прижигали каленым железом. Показалось еще, будто бы я все зубы о веревку стер, а челюсти треснули. Думал, с ума сойду.-Мама сказала, что ты по ночам кричишь от боли.-Кричу, наверное. И в самом деле бывает больно. Ноги, представляешь, нет, а болит так, будто отрезают заново.-Если бы я только мог помочь тебе.Разговор давался тяжело, но Иуда чувствовал необходимость говорить, говорить, говорить и не отходить от брата ни на шаг, как если бы оставшись в тишине или одиночестве кто-нибудь из них сойдет с ума.-Может, пойдем спать?-Не хочу даже заходить в дом после того, что наговорил.-Ты знаешь, Иуда, иногда я думаю, как было бы, не будь мы братьями. Ну, если бы нас воспитывали не вместе, если бы меня держали при доме, как служку…-Тогда мама бы ругалась гораздо больше, выгоняла бы тебя из моей кровати, и я бы прятался от своих кошмаров под покрывалом в одиночестве. Может, мама бы сама отправила тебя на войну, если бы узнала о вас с Тирзой, а я не писал бы тебе писем.-Ну, если бы ты не писал мне писем, пока я был на этой скотобойне, то я бы повесился на первом попавшемся дереве, или сиганул бы с обрыва, или кинулся бы на меч,?— Мессала, наконец, улыбнулся?— так, как улыбался редко?— будто бы непроизвольно, стараясь скрыть улыбку. —?Я, кстати, не писал тебе еще и потому, что после первого же сражения с трудом мог держать в руках перо?— меня хорошенько огрели по голове, и пальцы перестали меня слушаться. Как бы я ни старался, ни одной буквы написать не мог. Потом стало легче, но пальцы до сих пор дрожат, вот, смотри,?— Мессала вытянул левую руку перед собой, и Иуда увидел, как мелко, неритмично, резко подрагивают его пальцы.Повинуясь уже привычному необъяснимому порыву, Иуда дотронулся до протянутой руки Мессалы, и, сочтя его руку слишком холодной, сомкнул свои ладони вокруг его кисти.-Я ведь соврал, когда сказал, что мне не о чем было написать тебе. Я о многом хотел тебе рассказать тогда. Я держал бы перо зубами и писал бы по одной букве целый день, но написал бы тебе хотя бы одно письмо, если бы точно знал, что смогу вернуться.-Так почему не писал?-Не хотел, чтобы последним, что от меня осталось, была бы кривая писанина о том, как меня пороли у столба за содомию, пьянство и неподчинение?— без разбора, просто так. Думал, что лучше уж сам когда-нибудь тебе расскажу, чем буду кряхтеть с пером в одеревеневших пальцах.-Тогда от тебя не осталось бы вообще ничего.-О, это лучше, чем путевые заметки о том, как наши командиры и новобранцы едва ли не со свиньями ложились, и как пьяные генералы приставали к каждому встречному солдату, как к своей жене. Доставалось, конечно же, не генералам и командирам, а тем, перед кем они трясли своим срамом в пьяном угаре?— мне, например, хоть я с ними и не ложился.-Какой позор…-Позор? Вовсе нет. Ничего позорного нет в том, чтобы мужчина лег с мужчиной?— такова природа, нет отвратительного в естественном. А вот трясти членом, упившись, как скотина?— вот это гадко. Гадко раздавать плети всем, кто отвернулся от пьяного убожества. Не думаю, что такие вот истории были бы достойным напоминанием о моем существовании, ведь так?-Честно сказать, даже если бы ты написал о том, что лег с каждым из войска, из этого всего я бы понял только то, что ты еще жив и вполне здоров,?— Иуда был абсолютно честен, и говорил от всего сердца.-Ну, тебе-то, добрая душа, хватило бы ума и маме показать эти письма, и тогда бы я точно не стал возвращаться домой,?— Мессала легко и тихо рассмеялся, опустив голову на плечо брата.Так они сидели еще долго, пока спины не затекли от неудобной позы, а голоса не надломились от долгого разговора, и пока не стало совершенно невыносимо находиться слишком рядом.-Идем в дом, становится холодно,?— Иуда легко тронул плечо Мессалы, вновь задремавшего рядом с ним.-Останься сегодня, пожалуйста,?— еле слышно выговорил Мессала, повалившись на постель, как всегда, не раздеваясь даже, и почти мгновенно уснул, растянувшись на постели во весь рост.Иуда, много позже засыпая рядом с ним в неудобной позе, думал о многом: о разговоре с матерью, о трясущихся руках брата, о разбитом его носе и кровоточащей губе, и ненаписанных письмах, о тех письмах, что читала мать и о тех, которые он сам сжигал прежде, чем высыхали чернила. Сейчас, возможно, эти письма непременно дошли бы до того, кому были предназначены.