Часть 10 (1/1)

Долго еще Иуда стоял на коленях перед возлюбленным братом, бессильно уткнувшись лбом в сгиб его шеи, а Мессала обнимал его плечи, так, как если бы хватался за Иуду, так, как если бы что-то опять могло отнять их друг от друга.-У нас разные боги. Не бери это в голову, Иуда. Тебя не должно это заботить. Не думай об этом много,?— так сказал Мессала, и Иуда чувствовал и слышал, как слова рождаются в его груди, вибрируют под ребрами и застревают в горле, оцарапывая и рождая легкую хрипотцу. —?Давай, поднимайся, ты ведь хотел домой пойти. Так идем. Идем домой, Иуда,?— Мессала говорил это и гладил ладонями спину и плечи Иуды, а затем запускал холодные пальцы в отросшие его волосы, затем снова почти бережно, почти нежно касался грубыми и не предназначенными для этого ладонями его плеч.Иуда же обнимал жесткие и угловатые его ребра, изломанные, неровно вздымающиеся под грубой тканью рубахи, и под ладонями своими ощущал острые позвонки, торчащие из худой спины.Так они и держались друг за друга, два инвалида, согревая сквозь одежды ладонями старые шрамы друг друга, вонзаясь друг в друга острыми гребнями неверно сросшихся ребер. Это было больно, очень больно?— как боль от старых ран, некстати накатывающая среди ночи.Братьям не пристало так вести себя, двум мужчинам так поступать возбраняется?— вот о чем думал Иуда все время, что они молча шли к дому. Не об этом говорила с ними мать, и не об этом были все рассказы о римских богах. Это грех, это излишество вроде тех, какие позволял себе дымный полубог из снов Иуды.Это пройдет. Через день, через два. Непременно пройдет, этот грех выйдет с едким соленым потом после дня непрерывного тяжелого труда в мастерской плотника, и испарится вместе с винным духом, которым Иуда будет дышать, выпив изрядное количество вина. Это же вино, крепкое и густое, обожжет губы и смоет постыдный поцелуй. Это пройдет, это забудется.У них разные боги, и ни один из богов такого не поощряет. Так поступать могут боги между собой, так могут поступать боги со смертными, но двум смертным мужчинам такого не позволено.Солнце еще только скрывалось за горизонтом, мать и Тирза уже спали?— был тяжелый жаркий день, после которого только и хочется, что напиться воды и спать, открыв тело для ночного остывающего воздуха.Мессала гордый, Мессала никогда не станет говорить об этом, и назавтра уже будет делать вид, будто и вовсе ничего не произошло?— только больше не станет спать с Иудой в одной постели, как в детстве, и не станет разговаривать с ним по ночам о чем попало, превозмогая приятную дремоту.-На тебе лица нет. Выпей вина, Иуда. выпей и не жалей ни о чем,?— это Мессала сказал, скрывшись за дверьми своей спальни. —?Уходи и выпей, или не стой там и заходи.И Иуда стоял еще долго у дверей, лбом прислонившись к холодной стене, усмиряя в груди своей спешащее дыхание и сердце, и постыдный жар в голове, стискивая ладони в кулаки так, что ногти больно впивались в кожу.-Если ты хочешь знать, мне все равно, что там было. Вообще все равно. И стыдиться тебе нечего. И… И бог твой, если не дурак, не обрушит небо на твою голову. Я люблю тебя, Иуда Бен-Гур, и понимай это, как хочешь, мне все равно. Только пеплом голову не посыпай и волосы на себе не рви. И до полусмерти в мастерских своих не убивайся, и до безобразия не пей. Можешь там хоть всю ночь стоять. Но я не маленький ребенок, и не нужно охранять меня по ночам. Понял? —?Мессала говорил совершенно спокойно, без надрыва.Войти Иуда так и не решился, а прочь от дверей волок себя с огромной силой. Он все равно ошибся бы, как бы ни поступил?— так он думал, осев на пол около своей кровати, как если бы ноги его подломились, а тело имело чрезвычайный вес. Нет, пусть уж лучше его посещает по ночам невыносимое божество, которое не оставит после себя ни одного телесного, осязаемого чувства, кроме уже привычного стыда за согрешение мыслью?— за это все же не так стыдно, как за сухие, обветренные губы возлюбленного брата, едва дрогнувшие и напряженные от страха и такого же стыда. Сколько бы ни целовал мифический демон Иуду в его снах, этого нельзя было ощутить, а постыдный поцелуй имел тонкий, солоноватый, металлический вкус. Это не было удивительно?— после стольких битв, после стольких ранений Мессала весь был пропитан кровью, насквозь, омывшись ею с ног до головы не один раз, а нижняя губа, видимо, еще слабо сочилась кровью после вчерашнего падения с лошади.-А я знал, что ты не будешь спать,?— с этими словами в холодной, темнеющей пустоте объявился Мессала,?— и подумал, может, ты вина хочешь?-А ты разве принес?-Смеешься, что ли… Я едва стою, и дважды рухнул, пока сюда шел. Не принес. Но если хочешь, то скажи, и вино у тебя будет.-Нет, не хочу.-Тогда ложись спать, пока не совсем не сдурел. Хватило же тебе ума весь день торчать в этом пекле. Я думал, в этой жаровне твой мозг потечет из ушей. А я такое видел, гадкое зрелище, знаешь ли.-Побьюсь об заклад, ты и не такое видел.-Твоя правда. Вот когда я свое отражение с новым ухом увидел?— вот тогда чуть от ужаса ноги не протянул,?— Мессала, устав стоять, нарочито неуклюже плюхнулся на кровать Иуды, тут же заняв ее всю. —?Я, кстати, собираюсь спать, а ты, видимо, ляжешь на полу, как старый пес? —?здоровой ногой Мессала легко пихнул брата в бок. —?Так вот, сестра твоя моей рожи испугалась гораздо меньше, чем я сам. А видел бы ты мое лицо, когда я обнаружил свой окорок!.. Нет, самое гадкое, что мне случалось видеть?— стареющие, заплывшие жиром чиновники или торгаши, пытающиеся отыскать свой срам под собственным брюхом, пока какой-нибудь мальчишка, которому они за это заплатили, лениво пересчитывает монеты. Когда мы были детьми, мне попался один такой. Ну, ночью. Ты, как всегда, от страха звенел зубами под одеялом, а я гулял по городу. Один такой свин попался мне в переулке, стал совать мне деньги, а другой рукой полез под свое пузо. Видимо, решил меня прямо в подворотне оприходовать. Деньги я взял и убежал, пока он возился в своих тряпках и поясах. Правда, я этот кошелек в колодец выбросил, когда возвращался домой. Что бы я с этими деньгами делал?-И сколько же тебе было лет? —?Иуда лишь краем уха слышал, о чем говорит его брат. Стыд тяжелым грузом гудел в его голове.-Мне бы знать, сколько нам с тобой сейчас лет… Четырнадцать было, наверное. Или тринадцать. Но если б я тебе сразу рассказал, ты бы все равно намочил постель и убежал бы ябедничать к маме.-Не стал бы я в четырнадцать лет…-Да брось, стал бы, кто тебя лучше знает?— ты себя, или я тебя? Ну хорош, если ты и дальше будешь сидеть с таким видом, мне надоест паясничать, я усну, а тебе действительно придется спать на полу, потому что до моей кровати ты все равно не доползешь.-Знаешь, что? Это я тебя целовал. Я. Это я должен сейчас сидеть и биться седой головой об стену. Но вот он я, здесь, сижу с тобой, пока ты черт знает о чем сокрушаешься. Да плевать я хотел на бога твоего, и на своих плевал, и не стыдно мне совсем, чтобы ты знал. Мог бы уж просто сделать вид, что ничего не было, ведь я же сделал, когда ты надо мной, как над покойником… —?Мессала вдруг заговорил быстро, едва ли не гневно, шипел, как от боли, едва успевая вдохнуть между словами.-Ты мой брат! —?слова эти оцарапали горло Иуды, так, что больно и колко стало в глазах.-Да не братья мы, Иуда. Не были мы братьями, ты иудей, я римлянин, меня подобрали, как щенка, римского сироту с дурным именем, взяли едва ли не с улицы в богатую семью, детям на потеху. Мы не братья, а если бы и были, то уж точно не после того, как я отправил вас всех подыхать, как паршивых собак. Ну ударь меня, обругай, кости мне сломай. Да хоть камнями посреди города забей меня, в лицо плюнь и всем расскажи, за что. Вот он я, лежу тут, без ноги, я даже сопротивляться не буду. Ну ударь, давай. Только не стыди себя за то, что я сделал. Я это сделал, а не ты, вот и не убивайся о том, к чему отношения не имеешь.-Я не стану тебя бить, ни за что не стану, я…-А надо. Посмотри на себя, на тебе живого места нет. Это все я с тобой сделал, а ты только и знаешь, что виться вокруг меня, угождать бедному римскому инвалиду, а по ночам слезами надо мной давиться и в лоб целовать, как мертвого. Хватит мои шрамы считать, Иуда, свои пересчитай. И если твой Бог говорит тебе возненавидеть меня за это?— так возненавидь, наконец, хотя бы за чертов поцелуй. Вышвырни меня, наконец, из своей кровати, спусти вниз головой с лестницы и будь спокоен, потому что вот тогда ты будешь прав. А сейчас ты не прав.Иуда поднялся с пола, едва держась на ногах. Мессала спокойно лежал на его кровати, глядя в потолок. Иуда видел его увечную ногу, деревянную голень, в неестественной позе лежащую относительно тела, видел седые волосы, сверкающие среди черных прядей, и видел ухо, рассеченное ударом клинка, шрам от которого продолжался на скулу. В темноте Мессала казался белым мраморным истуканом довольно грубой работы?— неподвижный, угловатый, холодный?— такой, каким он был по ночам в пустыне много дней тому назад. Иуду била мелкая дрожь, как если бы в животе его была перетянута и готова лопнуть тетива,?— это был страх, стыд, или еще что-нибудь не менее гадкое, с чем ему отныне и до конца своих дней придется жить.-Просто ложись спать,?— Мессала сел на кровати и потянул Иуду за запястье.И Иуда упал, рухнул на постель, не устояв на подломившихся коленях. Удивительно быстро и незаметно, едва сомкнув веки, пока Мессала устраивал подушку под его внезапно и так кстати опустевшую голову, Иуда смог забыться?— в неудобной позе, и, должно быть, сильно потеснив Мессалу.Этот день закончился.