Часть 7 (1/1)

-Знаешь, из нас двоих на одноногого инвалида, опозорившегося перед всем миром, ты похож больше,?— так сказал Мессала в один из дней, сидя в куче хрустящей соломы под навесом, пока Иуда бродил среди лошадей в поисках какого-нибудь для себя занятия. В руках у него был нож и заготовка деревянного меча, которую он увлеченно доводил до ума, снимая острым лезвием ножа тонкую стружку, слой за слоем?— босая армия, как звал своих юных гвардейцев Мессала, давно требовала мечей вместо палок и коряг, а некоторые пытались и сами изготовить деревянные клинки, и долго еще ходили с перевязанными пальцами.-Что ж, я рад этому. Значит, ты теперь так не выглядишь.-Конечно, ноги-то у меня снова две,?— абсолютно по-доброму усмехнувшись, Мессала пару раз ударил рукояткой ножа по правой голени, извлекая из нее глухой деревянный стук. —?За что тебе, конечно, спасибо.Новая нога Мессалы была плодом бессонных ночей, которые Иуда проводил в мастерской плотника. В общем-то, это была простая деревянная колодка, обутая для отвода глаз в простой башмак, да пара ремней, но все же эта нехитрая конструкция позволяла Мессале ходить?— ходить, а не перемещаться, с прямой спиной, не повисая более на двух костылях, как пугало на жердине, а только лишь опираясь на один. Вставший вновь на обе ноги, Мессала оказался неожиданно высоким?— каким, конечно, всегда был, и от этого еще более худым, чем казалось ранее. Сухой, угловатый, жесткий и даже хлесткий, как тростина?— вот таким он оказался, выпрямившись во весь рост впервые за долгое время. Да, Мессала все еще не был таким, каким его привык видеть Рим?— Иуда все еще видел впалые щеки и темные, тонкие веки, на шее видел тугие тяжи мышц и скользящие под оливковой кожей сосуды, и острый клин адамова яблока, ходящий по горлу вверх и вниз. Теперь Мессала Северус мог бы сойти за худосочного юнца лет двадцати, и только исполосованные шрамами лицо и тело выдали бы его.-Они скоро захотят бегать со мной наперегонки. Вот будет смеху, когда я споткнусь о первый же камень, и полечу в одну сторону, а нога?— в другую. Может, пусть лучше учатся держаться в седле? Ты как считаешь? Мы бы с тобой им показали, как это делается, а? —?обнаружив, что Иуда совершенно его не слушает, Мессала лишь усмехнулся?— непонятно, почему, но он находил забавным то, как его брат постоянно находит себе какое-нибудь совершенно пустяковое занятие, и совершенно выпадает из реальности до тех пор, пока не найдет себе другое занятие, еще более бессмысленное. Честно сказать, Мессале не так уж и важно было, чтобы Иуда слушал его или отвечал ему?— от Иуды требовалось просто быть где-нибудь поблизости, чтобы Мессала мог хотя бы условно адресовать свою речь ему. Иуда же теперь всегда был рядом, а если вдруг рядом его не оказывалось, то Мессале не составляло совершенно никакого труда отыскать своего брата.-Я даже начинаю подумывать, что с двумя-то ногами я еще весьма неплох, как жених. Шучу,?— наблюдая за тем, как плечи Иуды, погруженного в какие-то свои мысли, напряглись и застыли в мимолетной судороге, Мессала сделал вывод, что шутка, как бы ни была хороша и злободневна, не удалась. Зато Иуда слышал это совершенно точно.Иуда и в самом деле хорошо слышал слова брата, и слова эти будто не были новыми для него?— такую же боль сквозь радость ему причинили однажды слова Эсфирь о том, что отец ее нашел для нее достойного мужа. Иуда понимал прекрасно, что Мессала все же женится, рано или поздно это произойдет, и тогда уже ему, Иуде, придется скитаться по миру, бросаясь на клинки, пока брат его счастливо живет со своей семьей, в которой вряд ли найдется для него место. Конечно же, это произойдет не скоро, ведь вряд ли возможно создать новую семью, не восстановив прежнюю, но, когда это произойдет?— кто знает, возможно, Иуде лучше будет погибнуть на арене, чем стать блудным сыном и бывшим братом.Эсфирь счастлива была своими трудами и жизнью среди жен-благодетельниц, Тирза могла радоваться даже солнечному свету и чистой воде, Мессала нашел утешение в воспитании и развлечении чужих сыновей, а их матери для счастья, казалось, не нужно было вовсе ничего, когда все ее дети собирались вокруг нее вечерами. Иуда же находил свое счастье в гудящих от усталости мышцах и мгновенном забытьи, которого добивался усердным трудом. Спал Иуда, тем не менее, плохо, вынужденно, но и не просыпался более каждый раз, когда бесстыжее существо из глубин царства Аида-Гадеса склоняло его к прелюбодеянию?— наваждение это истязало разум, но не тело, изможденное трудом, и, как бы издевающийся, пьяно хохочущий полубог ни касался его, ни целовал, смеясь в губы Иуды, ничего из этого нельзя было ощутить, и только стыд за согрешение мыслью был настоящим, и только стыд не прекращался с рассветом и не сгорал в пламени зари. Стыд был самой тяжелой ношей из всех, которые принимал Иуда на свои плечи, и стыд этот клонил его голову к земле, и падал на глаза, как падали пряди вновь отросших волос?— и Иуда остриг волосы как можно короче, как если бы снова собирался встать в колесницу, и как если бы вместе с отрезанными прядями можно было рассечь сковывающие путы стыда и неловкости.-Здесь, я слышал, есть неплохая арена, а вокруг нас?— десятки прекрасных лошадей,?— продолжая свои рассуждения, Мессала искоса посматривал в сторону брата. —?Думаю, я уже не настолько плох, чтобы выпасть из седла, да и ты еще не слишком одряхлел, чтобы не удержаться на лошади. Тряхнем стариной, а, брат? Как в старые добрые времена. А если я все же свалюсь, то ты, надеюсь, отряхнешь мою рожу от песка. Хотя я думаю, что песок будет только у тебя во рту, ведь ты, как всегда, будешь тащиться позади и глотать пыль. Мама, думаю, не станет ругаться.-Не думаю, что это хорошая идея. Все наши с тобой гонки не лучшим образом закончились.-А я не пожалел бы своей последней ноги, только чтобы надрать тебе задницу на арене. Это же моя детская мечта, ты разве забыл?-Я надеюсь, ты так шутишь, брат,?— Иуде, конечно же, смешно не было вовсе, и лишь нервный, спастический смех рождался в его груди. Мессала же явно забавлялся, и готов был рассмеяться искренне, без какой-либо издевки. —?Потому что если ты не шутишь, я ведь сгнию среди стружек и рубанков, прежде чем сделаю тебе вторую ногу. Ты еще эту не освоил.-Да брось, я даже на одной ноге ходил лучше, чем ты на двух. Вот, гляди! —?Мессала резко вскочил из кучи соломы, но, не простояв на ногах и нескольких секунд, упал обратно. —?Нет-нет, ты смотри, вот сейчас я встану, а потом тебе от меня не убежать. Сейчас…Иуда с внезапной улыбкой и теплотой в груди наблюдал за тем, как брат его барахтался в снопах соломы, поднимаясь и падая, пытаясь удержать равновесие, шумно фыркал, смеялся сам над собой?— с таким упорством дети учатся ходить. Только лишь вспомнив о том, как деревянная колодка со своими ремнями может натирать кожу и причинять боль увечной конечности, Иуда, посмеиваясь уже искренне и от всего сердца, подошел к Мессале, превратившемуся уже в соломенное чучело, и помог ему подняться на ноги, придерживая под локти. Солома была в волосах Мессалы, жесткие колоски торчали из рукавов и ворота его рубахи, одна соломина совершенно мило и трогательно торчала из-за рассеченного уха, а сам Мессала все еще глухо, еле слышно посмеивался над своей неловкостью.-Вот видишь? Я стою на земле прочнее, чем все римские обелиски и пирамиды египтян, вместе взятые. А теперь веди меня к лучшему коню из всех, которые тут есть, посмотрим, выдержит ли мою тушу эта кляча.Мессала, очевидно, был абсолютно серьезно настроен на первую в своей новой жизни гонку, и уверенно, хоть и медленно и неловко, как впервые вставший на ноги жеребенок или щенок, шагал вперед, выбрав своей целью, видимо, вороного коня, к которому Иуда предпочитал не приближаться без крайней необходимости?— конь этот имел весьма буйный нрав и тяжелый, человеческий характер. Дважды конь этот сбрасывал с себя Иуду, и почти всегда хрипел и метался по стойлу, завидев незнакомого человека.-Он, знаешь ли, вредная скотина… Непослушный, как и все кони. Никогда не знаешь, что у него на уме, и когда он припечатает тебя подковой в лоб. Если тебе уж так не терпится влезть на лошадь, то… —?Иуда, начав было отговаривать брата от этой затеи, довольно быстро пришел к заключению, что смысла в этом не больше, чем в разговоре со стеной. Конечно, другую лошадь Мессала выбрать не мог, будучи таким же подвижным, горячным, буйным и крайне сложным в общении.-Конечно же, тебе было бы спокойнее усадить меня на старую хромую кобылу, но если уж и свалиться в песок?— то вот с этого. Не стыдно будет, даже если растопчет,?— в глазах Мессалы, азартно потемневших, возник давно забытый, юношеский блеск, знакомый Иуде?— мать называла это пляшущими в глазах бесенятами. Так блестели его глаза, когда он, будучи безбашенным мальчишкой, сбегал ночью из дома, чтобы обежать весь город и сунуть нос в каждую подворотню, таща Иуду за собой, или когда предлагал ему условия и пари очередной гонки, и когда, будучи подростком, представал перед матерью в изорванной одежде, с синяками и ссадинами на лице и теле, с пылью в волосах.Так блестели глаза Мессалы всегда, когда он собирался сделать или делал что-то безрассудное, невероятное, не тратя ни мгновения на раздумия.К арене Мессала шел сам, побелевший от напряжения и нервного возбуждения, и конь, огромный вороной конь, бесноватый, заключенный в сбрую, пружинисто шел рядом с ним, вонзая копыта в песок, и жар исходил от боков великолепного животного. Поразительно и удивительно было видеть, как огромное, грозное и своенравное животное покорилось такому ничтожному в сравнении с ним, изувеченному существу. Конь грыз удила, и изредка мотал головой, и от того еще более поражался Иуда тому, как крепко и ужасающе спокойно его покалеченный, ничтожный рядом с буйным животным брат удерживает поводья, удерживая вместе с тем и агрессивный, раскаленный и безумный нрав черного, как смоль, коня. Иуде страшно было видеть своего брата вот таким?— вновь озверевшим, напряженным, как бешеный пес перед броском, с остекленевшими и черными глазами, как если бы они оба снова стояли на арене перед тысячами зажравшихся зевак, готовые растерзать друг друга, размозжить друг другу головы конскими копытами, собственными руками разорвать друг другу ребра, раздавить сердце, быть погребенными под окровавленным песком. О, это не будет гонка вроде тех, какие они устраивали, будучи совсем юными, нет. Здесь, сейчас, на этом песке, в дали от любопытных глаз, забыв красивые слова друг друга о прощении, об ушедшем прошлом, они оба должны будут победить друг друга, проиграть, содрать с себя песком старую, покрытую шрамами кожу, как грубым наждаком; должны будут загнать коней до смерти, гнать до тех пор, пока собственная кровь не вскипит, выплеснувшись на раскалившийся песок. Никто из них не станет победителем на финише, но тот одержит победу, кто быстрее бросится под копыта коня противника.Как и раньше, в юности, никто не подавал сигнала к началу гонки?— сигналом был лишь короткий взгляд друг на друга, после чего кони срывались с мест, взметнув в воздух вихрь песка, и воздух мгновенно сжимал грудь в тиски, схватывая ребра встречным потоком.Это было ужасающее помутнение рассудка?— в глазах было темно, кровь била в висках, и слышен был лишь собственный голос?— мгновенно охрипший и надорванный, разрывающий горло, стегающий лошадь хлеще любых плетей. Все помутилось, и только лишь спину и плечи ломило от напряжения, и боль была такая, как если бы кожа на спине готова была разойтись по старым шрамам от плетей и кнутов; поводья жгли ладони, и каждая кость в теле, казалось, трещала от нечеловеческой скорости и усилия удержаться в седле. Встречный поток воздуха сдирал кожу с лица и шеи, иссушал глаза и выжигал легкие. Единственным, что Иуда слышал кроме своего крика и шума ветра в ушах, был голос брата, больше похожий на рык?— он так же рвал глотку, подгоняя своего коня вперед, так, что голос его срывался в колкий, надсадный фальцет. Иуда не видел Мессалу, не видел арены, не видел ничего, кроме крови, наполняющей глаза. Эта гонка не завершится раньше, чем чья-нибудь лошадь свалится без сил. Круг за кругом, Иуда преодолевал круг за кругом, теряя силы вместе с лошадью, едва находя в себе силы и решимость сделать вдох, пока наконец не увидел перед собой арену, а затем и вороного коня чуть в стороне?— обессиленного, измученного, охромевшего на одну ногу, и своего брата, из последних сил хватающегося за поводья и шею животного, едва удерживая свое тело в седле. И лишь тогда Иуда, так же из последних сил, с неимоверным трудом потянул поводья на себя, а затем, превозмогая боль, усталость и судорогу, схватившую все тело, буквально выкинул себя из седла.Стоять на ногах, выдерживая удары собственного сердца, сбивающие с ног, было невероятно трудно, и еще труднее было идти, разрывая с каждым шагом каждый сведенный судорогой мускул, переламывая одеревеневшие суставы. Собственная кровь клокотала в горле Иуды, хлестала по глазам, била в живот, в затылок, и холодным потом выступала на спине, под рубахой, струилась по вискам. Мало что соображая, Иуда видел перед собой брата, так же сбросившего свое тело с коня,?— Мессала старался подняться с песка, встать хотя бы на колени, но тело его, так же скрученное и поломанное судорогой, раз за разом опрокидывалось в песок арены?— он выл, рычал, вопил от боли, собственного бессилия, или еще от чего?— понять этого Иуда не мог, но и сам хотел закричать так, чтобы кровь хлынула из треснувшего, пересохшего горла?— тогда эта гонка, наконец, завершилась бы.Мессала, наконец, оказался совсем близко, и Иуда позволил своим коленям подломиться, чтобы рухнуть рядом с братом на раскаленный песок. Иуда сквозь кровь, пульсирующую в глазах, смотрел на своего брата, и видел его умирающим: с побелевшими от напряжения губами, глазами, налитыми кровью; на лице его, на висках, вздулись и почернели вены, и такая же черная кровь, едва ли не кипящая, капала с подбородка на рубаху и песок, изливаясь густой струей из носа, и такая же кровь сочилась из нижней губы, прокушенной или разбитой при вынужденном падении. Мессала тяжело дышал, и каждое движение воздуха из его легких сопровождалось хрипом и клекотом крови в разорванном криком горле. Мессала тянул к нему руки, дрожащие, с побелевшими костяшками и пальцами-крючьями, хрипя что-то, едва размыкая белые губы, и Иуда протянул руки навстречу, принимая в объятия раскаленное, измученное тело брата.Так они приходили в чувство?— вцепившись друг в друга, хватаясь друг за друга, вонзая пальцы друг другу в плечи, спины, шеи. Иуда, вместе с болью и песком вдыхая обжигающе холодный воздух, прижимал брата к себе, бессознательно вцепляясь в его отросшие волосы, или так же бессознательно, онемевшими, словно чужим, ладонями хватаясь за его длинную худую шею, больно, крепко хватая поперек спины, так, чтобы собственными ребрами чувствовать частые, глухие и пустые удары его загнанного, взбешенного сердца, и дышать вместе с ним железным, кровавым дыханием; беспорядочно касался онемевшими губами горячего лба брата, висков его, острых скул, переносицы, а затем, вновь превозмогая боль, втягивал в изорванные легкие новую порцию воздуха,?— так продолжалось до тех пор, пока шум несущейся по сосудам крови не стих, пока сердце не вернулось на свое место, и мышцы не обмякли после длительной судороги.Лошади вдалеке переминались с ноги на ногу, шумно изгоняя воздух из-под своих мощных ребер. Иуда же валялся на песке, бессильный, как если бы сам, на своих собственных ногах несся множество кругов по арене, и не мог думать ни о чем, кроме опустошающей усталости, и еще о том, как нужно дышать.Мессала, как бы ни был слаб, пришел в себя раньше, и сидел на песке рядом с Иудой, подолом рубахи стирая с лица кровь. Иуда же, все еще не способный к целостному восприятию мира, отрывочно наблюдал то за капельками крови, заново выступающими на нижней губе брата, то за одинокой птицей, прочертившей линию в синеющем небе.-Пойдем домой,?— так сказал Мессала, на пробу извлекая из горла звуки. —?Поднимайся. Пойдем домой.