Часть 3 (1/1)

В город путники вошли ближе к полудню. Илдерима и его людей встречали, как родных, а семью Гуров?— как дорогих гостей.-Я не могу вернуть вашей семье былое богатство, Иуда?— разве что те деньги, которые принесла твоя победа. Пусть твоя семья выберет любой дом?— войдите в него и живите, как если бы он был вам родным. Этот город?— мой родной дом тогда, когда я не скитаюсь по пустыням, и я приглашаю вас быть моими гостями,?— так сказал Илдерим Иуде, когда стены города обозначились на горизонте.-Когда будете готовы, сможете выбрать себе занятие по душе. Я горд, Иуда, что в этом городе нет ни одного раба и ни одного нищего?— каждый здесь занимается своим делом, и делами этими живы все эти люди. Ты можешь подойти к ювелиру и просить лучшее украшение, можешь подойти к гончару и просить лучший кувшин?— и они отдадут тебе это. И когда они попросят тебя о помощи или об услуге?— просто не откажи им, как они не отказали тебе. Я не знаю иного места на земле, где люди жили бы вот так,?— об этом Илдерим сказал Иуде, когда врата города закрылись за их спинами. —?Но не думай об этом сегодня. Подумай лучше о вине, которое ты предпочел бы пить этим вечером, и о еде, которую хотел бы есть.Иуда действительно не хотел и не мог думать ни о завтрашнем дне, ни о дальнейшей жизни, о которой он только читал на страницах священных книг. Иуда хотел ни о чем не думать, хотел, чтобы голова его опустела хотя бы на несколько минут, чтобы можно было, наконец, вздохнуть, закрыть глаза и сбросить с себя все прошлое, предыдущее и часть настоящего. И Иуда думал о вине, как и советовал Илдерим?— вино очищало душу ничуть не хуже, чем покаяние, не хуже, чем вода очищает тело после многодневного пути через пустыню. Вино и вода?— вот все, о чем действительно стоило думать.-Помнишь, что ты сказал о вине много лет назад? —?спросил Мессала, улегшись на мягких подушках рядом с Иудой. В новом доме Гуров?— в доме ощутимо меньшем, чем старый, играла музыка и звенел смех, совсем как восемь лет назад. Конечно, гости были не знакомы Иуде, и музыка казалась странной и диковинной, но ко всему этому можно было бы достаточно быстро привыкнуть. Днем они вошли в этот город, как странники, а вечером уже ели, пили и веселились, как богачи?— к такому сложно не привыкнуть. Город этот действительно оказался удивительным и уникальным местом, как и говорил Илдерим?— о таких городах пишут в сказаниях о Рае, в таких городах живут сказочные цари и принцы.-А что я сказал о вине? —?Иуда выпил уже достаточно, и от этого в теле его поселилась приятная, мягкая слабость, похожая на усталость после дня, проведенного в трудах. Он выпил ровно столько, чтобы все, происходящее вокруг, виделось в лучшем свете, чтобы прекрасное казалось еще прекраснее, и любая шутка казалась до слез смешной.-Перед тем, как я ушел, ты сказал, что вино стирает границы. Ну, помнишь, тогда был какой-то праздник у твоих богов… —?Мессала тоже был немного пьян, и от этого слегка растягивал слова, если нужное ему слово ускользало от приятно помутившегося ума.-У Бога, Мессала, у нас один Бог,?— Иуда, в отличие от своей матери, вовсе не злился, когда Мессала проявлял какое-то незнание о религии их народа. Напротив, он находил интересным и полезным то, что Мессала может рассказать о своих богах.-Один, да, точно. Так вот, я никогда не понимал, как же это возможно?— ну, чтобы вино стирало границы. Ты же знаешь, я никогда вот так вот не пил. А вот теперь выпил и понимаю. Это похоже на… На что же? Знаешь, когда меня тяжело ранили, я…Иуда честно пытался слушать и слышать то, о чем ему рассказывал Мессала, но голос брата?— низкий и глубокий, глуховатый и тягучий от вина, ускользал от него. Точнее, ускользали слова, улавливать которые приходилось, напрягая слух и пьяное сознание. Иуде настолько приятно было собственное опьянение, ощущение забытой легкости в собственном теле, что к собственным ощущениям он прислушивался с куда большим интересом, чем к рассказам брата. Не слушая, о чем говорит Мессала, Иуда просто разглядывал его?— очаровательно, совершенно безобидно пьяного, как раньше разглядывал его спящего. Лежа среди кучи подушек, подложив одну из них себе под голову, Мессала был абсолютно расслаблен, словно бы свободен от самого себя, и при том удивительно подвижен?— свои слова он сопровождал жестами, жесты?— выражениями лица. Он выглядел, как обыкновенный человек, пьяный и веселый, так же путал местами слова и буквы, и смеялся над собой. Постоянная гримаса боли и отчаяния, как погребальная маска лежавшая на его лице, окончательно сошла, как прекратилась и каменная судорога, в горб сгибавшая его плечи и шею. Таким живым, таким подвижным, открытым и теплым Иуда не видел своего брата никогда, и не надеялся увидеть. Мессала, кажется, был полностью увлечен своей речью?— настолько, что забывал не улыбаться во весь рот, как обычно старался.-А еще я никогда не был с женщиной. Никогда, представляешь? —?эти слова Иуда расслышал прекрасно, потому что прежде, чем сказать это, Мессала ненадолго замолчал, будто бы слова опять ускользнули от него в винных парах. Он сказал это так же легко, как говорил и до этого, словно бы говорил о чем-то праздном и обыкновенном, о чем можно говорить просто, чтобы поддержать беседу.-Не был с женщиной в смысле… Не был с женщиной в постели или вообще?-Вообще не был. Сначала не хотел быть ни с кем, кроме твоей сестры, а потом черт меня дернул податься на войну… Когда вернулся, я уже не хотел быть ни с Тирзой, ни с кем-нибудь еще.-Почему?-Потому что,?— Мессала приподнялся на локтях, а затем сел, подобрав под себя ноги. Тело его, казалось, само собой вновь скрутилось в тугую пружину, и Иуда уже пожалел о том, что решился спросить. —?Потому что каждый раз, когда мы входили в новый город, первое, что делали все?— от рядового до командующего, каждый, у кого после сражений остался член между ног,?— в первую очередь они выволакивали из домов на улицы женщин, и насиловали их, как последние скоты. Насиловали матерей на глазах у детей, и дочерей, держа клинок у горла матери. А потом те из женщин, кто выжили, кого не убили собственные трусливые мужья, приползали на коленях и предлагали свои тела и свои жизни, тела и жизни своих дочерей, лишь бы не трогали их мужей и сыновей, спрятавшихся на сеновалах. И когда я видел это, мне было жутко, мне было противно знать, что я способен на такое же. Все женщины, которых я видел за восемь лет, ужасались и ненавидели меня. Я не тронул ни одну за все время, потому что это было лучшее, что я мог сделать. И когда они приходили ко мне, избитые и полуголые, и падали на колени, предлагая убивать их и насиловать в обмен на жизни их детей или родителей, я видел их глаза. Я видел страх в глазах новобранцев, но не в их глазах. В их глазах были только ужас и ненависть. Представляешь, любая из них готова была голыми руками выпотрошить каждого, кто прикоснулся бы к ее детям, каждого, кто входил в ее дом с мечом. А я готов был выпотрошить каждого, кто довел их до такого. Я не видел никаких женских тел, кроме избитых и истерзанных, и не знаю, не видел никогда и не понимаю, как может женщина добровольно лечь с мужчиной. Когда вернулся, я думал, что больше не увижу этой дряни, однако когда видел жен своих друзей, я видел те же глаза. Такими глазами они смотрели на своих мужей, едва они входили в дом. Тирза теперь так смотрит на меня. Не знаю, Иуда… Лучшее, что я могу сделать для женщины, которую любил, люблю или полюблю?— это держаться от нее так далеко, как это возможно,?— Мессала говорил сбивчиво, путая слова, и к концу речи своей снова превратился в жалкого, измученного калеку с печатью скорби на лице, как будто не был пьян и весел несколькими минутами ранее.-Вряд ли здесь кто-нибудь из женщин знает, кем ты был. Как знать, может, ты даже женишься в скором времени!-Ага, женюсь, конечно. Кому сдался изрубленный калека? Нет, брат, мне уже поздно даже думать об этом. Какая мне женитьба… Я на лошадь-то не могу взобраться, не то что на женщину. Слушай, ты не мог бы принести еще вина, а то я уже на ногах… на ноге не стою,?— осекшийся при упоминании ног, Мессала как-то по-особенному жутко ухмыльнулся.-Тогда, может быть, тебе уже хватит?-Не-е-ет. Мне теперь никогда не хватит,?— римлянин откинулся назад, опершись спиной о стену, и провел рукой по лицу, словно снимая с лица липкую, вязкую паутину воспоминаний.-Тебе больно или… —?Иуда был уже не рад тому, что этот разговор вообще случился. Не стоило бередить старые раны Мессалы, который в кои-то веки улыбался и смеялся, пусть и пьяный.-Ты про мой окорок? Нет, не больно. Ты говорил, что вино стирает границы. Так вот, про границы я не знаю, но язык оно точно развязывает. А я хочу говорить. Я много чего хочу сказать, Иуда.-Сейчас, принесу.Видеть брата слегка подвыпившим, живым, подвижным было невероятно радостно, а смотреть, как он сам себя истязает воспоминаниями?— невыносимо. Поэтому, вернувшись с кувшином вина, Иуда поспешил наполнить опустевшую чашу брата. Руки слушались не так хорошо, как если бы Иуда сам был трезв, и часть вина, прямо из кувшина, пролилась на бедра Мессалы, которого это ужасно рассмешило.-Как же ты пьян, брат! но не так пьян, как я, ведь ты еще можешь ходить! Смотри на них?— они не знают нас, но все равно рады вместе с нами. Первый раз нас видят, а уже тащат к нам еду, вино и поют для нас. Смотри, как счастлива мать,?— Мессала указал в сторону гостей, среди которых действительно не было ни одного знакомого им человека. Все эти люди были добры и веселы, и беспрестанно разговаривали. Мать, усталая от долгой дороги, полулежала на софе, и о чем-то очень увлеченно беседовала со своей, видимо, новой знакомой, а Тирза перебирала струны какого-то диковинного инструмента, похожего на арфу, под руководством смеющейся женщины, полной и розовощекой.-Мы тоже жили так когда-то,?— произнес Мессала, отнимая опустевшую вновь чашу от губ. —?Очень давно. Иногда я думаю, Иуда, а что было бы, если бы той ночью ты залепил бы мне оплеуху, чтобы я опомнился и не ушел на эту скотобойню.-Ну, тогда бы ты ушел с синяком на половину лица. Ты бы все равно ушел.-Да, наверное. А еще я думаю, что было бы, если бы я не дал им отправить тебя на галеры, а мать и Тирзу?— на крест.-Тогда, я думаю, ты просто отправился бы туда с кем-нибудь из нас. И умер бы. На галерах ты бы не выжил, ты гордый. Ты бы не стал терпеть, когда тебя хлещут кнутом, как скотину. А на кресте тоже не выжил бы. Там никто не выживает. Или тебе отрубили бы голову прямо там, на площади. Ничем хорошим это бы все равно не закончилось.-А я терпел. Меня били. Били кнутом. Привязывали за руки к столбу и стегали, до мяса, до кости. Ко мне потом еще недели две рубаха прилипала, и кровь текла по ногам,?— рассказывая об этом, Мессала почему-то не нахмурился, не потемнел?— напротив, удобно расположившись на подушках, положив руку под голову, говорил легко, размеренно, как если бы рассказывал о том, что ел на обед. Он был пьян, сильно пьян?— с раскрасневшимися полными губами, темными глазами с поволокой, разгоряченный от вина?— таким Иуда никогда его не видел.-За что?-О, долгая история, но я расскажу. Расскажу тебе, не зря же я пил столько,?— Мессала вновь попытался сесть, но ватное от вина тело подвело его, и он мягко плюхнулся обратно на подушки, засмеялся почти беззвучно. Иуда, плавая в приятном опьянении между сном и бодрствованием, зачем-то растормошил смеющегося над самим собой брата, и, приподняв его за плечи, устроил его тяжелую, но пустую от вина голову у себя на коленях. Мессала несколько притих, подавившись смехом, а потом рассмеялся громче, чем прежде. Иуда тем временем, будучи объят алкогольной дымкой и заливистым смехом брата, не мог даже знать, спит он сейчас или нет.-Так за что тебя били? —?с трудом ворочая языком, выговорил Иуда. Возможно, он ни за что не стал бы об этом спрашивать, будь он хоть чуть-чуть менее пьян. Но пьян Иуда был изрядно, и вполне достаточно для того, чтобы бездумно перебирать в пальцах тугие пряди отросших волос Мессалы, или пытаться убрать от его лба особо жесткую, непослушную прядь.-За что били? Ну, когда был рядовым, выпороли разок за дебош?— я нажрался, как свинья, не узнал даже своего командира, и обложил его с ног до головы отборными ругательствами. Меня прямо там привязали к первому попавшемуся дереву, и велели каждому, кто слышал, что я ему сказал, ударить меня один раз. Второй раз был, когда я впервые отказался приказать своим людям разрушить все поселение?— меня снова выпороли, как новобранца, хотя звания и не лишили. Еще пару раз было, не помню уже, за что. Так что на галерах я, может быть, и выжил бы.Мессала говорил еще очень, очень долго и очень много?— очевидно, вино и в самом деле развязало ему язык, и он стремился выговорить, высказать все, что комом стояло у него в горле, что душило его. Иуда слушал его, хотя и не понимал уже ни единого слова?— слушал и гладил его волосы, иногда нечаянно задевая пальцами рассеченное ухо. На мгновение Иуда провалился в сон, и, открыв глаза после мгновенного забытья, обнаружил влажную дорожку, прочерченную слезой, скатившейся из левого глаза брата. Мессала все еще говорил, ни на минуту не прерываясь, и губы его дрожали. Как ни старался, Иуда не мог понять, о чем именно говорит его брат?— слова он слышал, но в опустевшей голове его слова никак не складывались в предложения. Иуда не знал, о чем говорил его брат, но ему горько и больно было смотреть на него пьяного, скрывающего рыдания. Его собственные глаза жгло чужими слезами, и чужое сердце рвалось в его груди. Это все вино?— оно стирает границы, развязывает языки и вырывает тщательно сокрытые слезы из самого сердца. Вино, отравляя временно тело, способно помочь душе в исцелении. Долгое время Мессала травился собственными слезами, потому что они были не к лицу великолепному римскому воину, и вот теперь истекает ими, как ядом. Мессала еще долго, очень долго, возможно, долгие годы вот так вот будет плакать горячими, едкими слезами, когда напьется и позволит вину одурманить себя, отнять контроль. Мессала затих, когда никого уже не осталось в зале, когда погасли последние свечи, когда мать Иуды, должно быть, видела десятый сон, как и незнакомые гости, разбредшиеся по домам, а сам Иуда забылся в полусне, опершись спиной о стену.Иуда проснулся, лишь когда шею и поясницу стало ломить от неудобной позы, и обнаружил себя уснувшим прямо на софе, среди подушек. Все еще была глубокая ночь, и спал весь дивный город Илдерима. Спал и Мессала, который, видимо, уснул так же неожиданно для себя, и так же неудобно. Очевидно, алкоголь усыпил их обоих в том же положении, в котором они провели весь вечер. Бережно и осторожно, как только мог, Иуда приподнял голову брата, чтобы высвободить ноги, и так же осторожно поместил одну из многочисленных подушек ему под голову. Тело по-прежнему плохо слушалось, и Иуда мог только догадываться, как же плохо им обоим будет утром. Дойти до собственной постели Иуда не смог бы, даже если бы и хотел?— или не захотел бы, даже если бы мог. Иуда никуда не смог бы уйти от своего брата, снова мирно, крепко спящего.