Глава 4. Имя (2/2)
Коннор в голове прокручивает, уже во множественный раз за несколько прошедших дней, разговор с Ричи. Последний разговор с Ричи. Несколько дней без привычных, нужных насмешливо-холодных, единственно-позволительных пары фраз, так привычно, обычно, перекидываемых между парнем и девушкой. Несколько дней все с той же беззаботной улыбкой для всех, и без той беззлобно-насмешливой улыбки для нее. Без искренности. Несколько дней, впереди – недели.
Коннора уже несколько раз тошнило. Таблетки, сиротливо валяющиеся около кресла, не помогали. По крайней мере, парень не чувствовал этого. Он чувствовал лишь боль. Съедающую, обжигающе-ледяную. Как и ее взгляд. Прекрасный, мертвенный, на секунду блестящий взгляд Лунных глаз. Лунной девушки. Конни бормочет, не переставая. Коннор тихо всхлипывает, периодически проваливаясь во времени, плавая в своей собственной зудящей, саднящей, ненужной, не признаваемой любви. Ему было плохо.
Конни было замечательно. Он с усмешкой садится напротив зеркала, Он, продолжая выхватывать из речи слова своей прекрасной сказки о не менее прекрасной мертвой девушке, воодушевленно расхаживает по комнате.
Коннор, балансируя на грани пропасти, темной бездны своего отчаяния, сожаления, своих глупых надежд и страха, продолжает бормотать себе под нос о том, что вместо любви мир снова подкинул ему одиночество, больно ударяя, до крови раздирая душу, черными жесткими плетьми. До агонии. Но так необходимо. Конни считает, что так и нужно. Он привык к плетям. Он привык к боли. И она, чудесная Лунная, тоже должна. Иначе будет неправильно. Иначе будет не сказочно.
Конни чувствует, что нужно действовать. Коннор не хотел бы видеть Ричи Эркер никогда больше. Конни хочет видеть Лунную девушку прямо сейчас. Впиваться в нее взглядом. Коннор не понимает, почему он так спешит. Почему так яростно преследует, разрезает еще несколько кварталов, ловит еще несколько дробящих, ощутимо-холодных капель в лицо, еще несколько жестоких порывов ветра, рассекающих ночной мрак, подсвечиваемый фонарями и проносящимися фарами, перепрыгивает еще несколько лестничных пролетов, и вот – он абсолютно мокрый, почти в привычной квартире. А идеальная Ричи с нимбом над головой, привычно не зашторивает окно. Коннор дрожит от холода, от боли, которая, кажется, разрывает все его внутренности. От почти осязаемой тошнотворно-синей вспышки света, когда, обхватывая себя руками, смотрит на то, как прилежно за столом Эркер что-то старательно выводит на бумаге, закусывая иногда колпачок ручки.
Конни дрожит. От всепоглощающего неоново-синего, смешанного с жемчужно-лунным, возбуждения. Светловолосая такая мирная, такая спокойная. Она должна кричать. По сюжету она обязана кричать.
Конни оглядывает квартиру. Конни хочет, чтобы только он один слышал Лунную девушку.
Очередной игнорируемый звонок из центра психологической помощи Коннор сбрасывает. Ему хочется кричать в трубку, но он умалчивает накатывающее отчаяние, ведь новое больное одиночество, новая плеть, ни капли не доказывают, что прошлое действительно ожило, воскресло. Нет. Его по-прежнему нет. У него по-прежнему все под контролем.
Звонок затихает в тишине почти нетронутой квартиры. Коннор глубоко вздыхает, снова принимаясь считать до двадцати восьми. Звонок, отгремевший громкой вибрацией, напоминая, наталкивает Конни на превосходную мысль. Коннор ни разу не видел, как удрученно прячется в тени сквера, недалеко от центра психологической помощи, заброшенное здание. Конни помнит о нем. Вспоминает. Идеально-пустое. Идеально-тихое. Конни сладостно перекатывает в сознании Ее крик в этой отражаемой от стен, глухой, мертвой, одинокой тишине. Крик, предназначенный, удвоенный, только для него.
Час мокрой, режущей воздух погони – и он поднимается по разрушенным холодным ступеням пустынных пролетов. Конни кажется, что за ним, как за загнанным зверем, следуют темные бархатные руки, раздирающие спину, соединяющие кровавыми линиями родинки в узоры созвездий.
Тетушка любила созвездия? Тетушка любила Конни. Коннор глотает воздух, мокрый, пропитанный пылью, холодом, терпким отчаянием и пустотой. Коннор оглядывается, не зная и догадываясь одновременно, зачем он так придирчиво смотрит на темные бетонные стены, кружится в центре пустого бетонного этажа с частично разрушенными перегородками. Боится.
В полуразвалившемся, задушено-заброшенном доме из немногих пяти этажей, уже давно без остатков человеческих пребываний, уже давно местами отданных во владения дождям и ветру, с разбитыми и выбитыми окнами, громадными провалами в стенах, совершенно никого не было. Никого. Конни нравилось в этом убежище все. От каждого мертвого, брошенного кирпичика… до отсутствия любого интереса со стороны, любой живой души, любого человека. Невероятно-прекрасное, чертовски-мертвое уединение. Никто не рисковал пробираться сюда. Он не знал, почему. Он был благодарен. Это его территория. Это его идеальное место. Его никто не смеет преследовать тут. Конни отмахивается от льющихся мыслей, вспышки неоново-синего молниями освещают сознание. Ему… хорошо. Словно тетушка наконец-то разрешила ему кончить. Кончить в ее бархатно-жестокую руку, надсадно сжимавшую член, кончить от того, что она уже слишком долго и слишком интенсивно трахала его зад, истекающий обжигающей смазкой, пока он слизывал каждую каплю ее собственной, горьковатой и теплой, с ее гладкой промежности. Он не может вычленить похвалу из ее тягучих слов. Ему хорошо. Коннору плохо. Его рвет. Обильно и с горьковатой желчью рвет в продолжающий хлестать ледяной дождь, вынуждая неприятно напрягать горло. Рвет безмолвный крик, пронзающий, прокалывающий все внутренности, сердце – вовсе насквозь. Рвет изнутри боль. Рвут на части неоново-синие иглы, напоминают о том, во что он не хочет верить. И не верит, выблевывая все несуществующие воспоминания. Выблевывая Его, с его чертовым иллюзорным прошлым. Он справится. Все под контролем.
Под контролем. Коннору в мозг снова впивается разговор. К неоново-синему добавляется грязно-свинцовый. Расплескивается по сознанию, обжигая жидким металлом мысли. Еще раз принося неимоверную боль. Ричи Эркер не должна быть рядом. Никак. Больно. Обжигающе по сердцу, садняще и пульсирующе в мозгу. Больно. Но он же справится.
Под контролем? Конни вытирает рукой губы, которые растягивает в усмешке. Конни находит любимое, еще существующее, сиротливо сохранившееся, отгороженное пространство. Единственное, что осталось в этом идеально-заброшенном доме, единственное, что обстановкой еще немного напоминало квартиру. Когда-то жилую, теперь же, прекрасно пустующую, одинокую.
Конни, дрожа от возбуждения, от предвкушения, приземляется на промозглый, отсыревший, изрядно пошарканный диван, оглядывает полу-комнату взглядом. Но ничего не видит.
В какой-то момент он судорожно дергается, пугаясь мелькнувшей тени. В какой-то момент ему кажется, что тетушка догнала его. А он почти догнал свою Луну. Неоново-синий с жемчужно-свинцовым рисуют, как он медленно проводит по ее светлому и светящемуся телу. Несколько ударов. На коже остается красный след. Горит. Вместе с ним. Еще удар. Пережимает веревками грудь, думает, как больно жесткие волокна впиваются в нежно-розовые соски. Как ощутимо-больно трутся об ее нежное, сказочное тело. Лунное. Идеальное. Коннор на миг выдыхает, обледеневши сглатывая сгусток боли, застрявшей в горле, заполнивший легкие. Он ее любит. Конни усмехается. Конечно, он любит. Он любит, как по молочно-сказочному из маленьких тонких порезов сочится кровь. Как дергаются руки, обтянутые от плеча до запястья веревками, уже разрезающими кожу в месте синевато-фиолетовых синяков. Как с ключиц к животу медленно течет идеально-жемчужная кровь, теряясь в промежности девушки. Конни нравится верить, что кровь у нее блестяще красная, с лунно-холодным отблеском. Он слизывает ее, вместе с этим вкусным отблеском, с каждой мягкой, нежной, чувствительной складочки, прикусывает зубами бугорок клитора, а она хнычет от бессилия, от наслаждения, его наслаждения, от боли. Просит, молит, плачет, облизывает холодными губами его член, слизывая каждую возникающую от ее вкусной Лунной крови капельку. Ей больно. Ему хорошо.
Конни рисует картинку. Конни утопает в ней. Конни, медленно инапряженно надрачивая себе, кончает, когда шею Лунной девушки одним движением целует нож, окрапляя все идеально-тягучей, ледяной кровью, которую он слизывает со своих губ, которой он обволакивает крайнюю плоть члена, греясь и одновременно прекрасно замерзая в ней. Остывая в кроваво-лунном отблеске, смешанным с холодным оттенком спермы, просачивающейся сквозь пальцы. Конни понимает, что время пришло.
Конечно, Он любит ее. А она?.. Разве она не любит, когда ее прекрасные жемчужные волосы натягиваются на кулак, вынуждая холодно-голубые, по-родному, по-больному, нужные глаза, затуманенные пеленой боли, смотреть прямо на него. Разве Коннор не любит ее искренность? Разве не она любила дарить ему огоньки своих эмоций, вспышки, что прятались под коркой инея. Существовали только для него.
Как и она сама. Лунная. Разве Коннор не заслужил еще больше ее эмоций? Он ведь хотел этого. Конни знал. Конни хотел взять от нее еще больше. Все под контролем. Коннор не помнит, почему он больше не поймает нужный, любимый взгляд, не услышит насмешливый, любимый голос. Коннор судорожно глотает воздух. Кислотно-синий растекается по венам, ударяя в мозг. Он не помнит. Он ничего не помнит. Все под контролем?.. Коннор ощущает, как кислотно-тошнотворно-синий выкачивает из него силы. Оставляя боль. Конни скалится, с трудом не задыхаясь от захлестывающего, топящего водоворота предвкушения, волнами накатывающего с каждой новой неоновой вспышкой.
Коннор устал. Тело медленно расслабляется, прекращая дрожать. Сознание медленно проваливается в пропасть кошмаров. Прошлое? Существующее?
Неконтролируемое.