Глава 13. Допрос Продолжается. (1/1)

В тюрьме, расположенной в подвале муниципалитета, мне пришлось еще хуже, чем во время первого допроса. Множество горожан теснилось в коридоре, который вел из офиса начальника полиции мимо тюремной кухни к камерам в задней части здания. Один парень из толпы, который когда-то был моим школьным приятелем, плюнул мне в лицо. Меня привели сначала в офис шерифа, и это было ужасно, потому что я его знал еще с детских лет, помню он лечил зубы у моего отца и оплачивал их талонами на бесплатную парковку. Иногда приносил нам с охоты в подарок куропатку.- Сынок, - сказал он, извиняющимся взглядом окинув присутствующих, и понял, что совершил ошибку, назвав меня так. - Причина, по которой эти парни обошлись с тобой так круто, это потому, что они думают, что кто-то еще был с тобой, и если мы хотим поймать их, мы должны сделать это сегодня, или не сможем уже никогда.- Звучит разумно, - согласился я.- Я не хочу, чтобы эти парни тебя обидели, но ты сам понимаешь, чем раньше мы получим от тебя информацию, тем лучше будет для всех.- Конечно.- А теперь не хочешь что-нибудь сказать?- Да.- Ладно, парень, скажи мне.- Откуда у ваших подручных мартышек столько сигар?Он моргнул.- Мы хотим поступить с тобой по закону, Кеннет, но только если ты станешь сотрудничать.В офисе начальника полиции было по меньшей мере пятнадцать городских полицейских, трое или четверо дорожных патрульных штата, а также сияющие голубыми костюмами и черными ботинками представители шерифа, с маленькими, золотыми значками, размером чуть больше клубных булавок с эмблемами какой-нибудь Фи Дельта Тета. Один из представителей подошел к начальнику и сказал:

- Шеф, вы же знаете, они будут действовать аккуратно.Они снова выволокли меня в коридор, протащили через толпу, на этот раз в тюремный отсек, втолкнули в пустую камеру, и там выяснилось, что то, что со мной делали раньше, было просто детскими забавами. Я помню, что кричал, помню, что крики были такими пронзительными, что я даже не поверил бы, что они исходят от меня, если бы мой рот не был широко раскрыт, челюсть не отвисла, и я не чувствовал вибрацию своего напряженного горла. Одежду с меня снова сорвали, а потом было много боли – щемящей, скручивающей и сгибающей, после того как они приковали меня наручниками к ножке кровати. Я терял сознание и приходил в себя, снова и снова, отключался и включался, как испорченная лампочка, и каждый раз, когда я приходил в себя, на кровати было все больше и больше крови, и раз я услышал, как один из полицейских жаловался на то, что его наручники заржавеют от моей крови, а они были совсем новые и стоили ему больших денег. В итоге я рассказал им, что когда началась стрельба, я был вместе с толстой рыжеволосой женщиной, которая весит около ста семидесяти фунтов и беременна моим ребенком. Эта история им совершенно не понравилась, даже меньше, чем про Лану Тернер. И цвет машины, который я им назвал, их категорически не устроил. Я сказал, что она была желтая. Паккард в ночи казался черным, а при свете дня был полуночно синим, с таким серебристым мерцанием в самой глубине синевы. Когда я снова очнулся, то обнаружил себя уже без наручников, лежащим на спине на койке, в камере было пусто и темно. По соседству распевал песни какой-то пьянчуга. Я попытался поднять правую руку, чтобы пощупать лицо и понять, что от него осталось, но не смог этого сделать. Однако левую руку мне удалось поднять без проблем. Я дотронулся до лица и вскрикнул. Наверно ткнул ногтем не в самое удачное место. Что ж, с возвращением домой, приятель.Прокурора графства звали Кеннетом, совсем как меня. Он был высоким и гибким, с длинными плоскими ступнями и щеками, которые то вспыхивали румянцем, то внезапно смертельно бледнели, как будто кожа у него была из прозрачной пластмассы. Мы вместе ходили в школу, обменивались ножиками, шариками и леденцовыми карамельками. Все это было написано на его лице, когда он вошел в камеру, и за ним заперли дверь, оставив нас наедине.

- Кеннет, зачем ты это сделал? – спросил он.- Кеннет, - ответил я. – Тебе я не могу лгать. Я застрелил их, потому что хотел увидеть, как струится их кровь.- Послушай, Кеннет, - нахмурился он, - не говори так.Мы продолжали твердить друг другу ?Кеннет? минут десять, может, больше, лицо мое горело огнем, а правая рука висела, как будто в ней не было костей. Мое тело было испещрено болью от сигарных ожогов, особенно в районе задницы. Я твердил ?Кеннет? и он твердил ?Кеннет?, и это нас ни к чему не привело, потому что он хотел от меня того же, что и остальные, чтобы я бросился на колени, и, заливаясь слезами, рассказал бы все и о цвете машины, и о том, кто на ней скрылся. Женщина и девочка из белого дома с террасой на углу Северной и Четвертой видели машину лишь мельком, видели, как она скрылась за углом, но от потрясения они не обратили на нее должного внимания. По крайней мере, так Кеннет Хокинс, уголовный прокурор графства Малвэйни, штат Миссисипи, сказал мне. Вирджиния, возможно, была уже снова в Новом Орлеане, принимала ванну вместе с Лорали и Эдди. Может, они плескались в шоколадно-мармеладной ванне. Я усмехнулся, но тут же решил больше этого не повторять, потому что моя правая скула чуть не вывалилась мне на колени. Я не хотел бы, чтобы это случилось, не хотел видеть свою правую скулу раньше, чем следовало. Позже к нам присоединился окружной прокурор. Я с ним раньше не встречался, но его тон и манеры были те же, что и у прокурора графства, только еще пафоснее, и он принес с собой маленький магнитофон, в который вставлялся блестящий голубой диск с пленкой. Он был одет в темно-серый костюм-двойку в мелкую полоску, со складками на коленях. На нем была рубашка с настоящими французскими манжетами, которыми он явно гордился, носил их так, чтобы они выглядывали из-за рукавов пиджака, и то и дело на них поглядывал, как будто они для него являлись постоянным приятным сюрпризом. Он вставил вилку в белую розетку в стене и запустил свою машинку. Когда он с этим покончил, достал маленький микрофон, размером не больше печенья, подсоединил его и сказал:- Будешь говорить сюда.- Конечно.Он нажал на выключатель, и голубой диск внутри начал вращаться.- Окей, - сказал он, одолжив у меня микрофон и вернув его мне снова, после того, как сказал:- Начни с самого начала и просто расскажи нам, что произошло с того момента, как ты прибыл в город, расскажи все по порядку и как можно проще.- Отлично, - сказал я в микрофон.- Он снова нахмурился, чтобы сказать:- И ты понимаешь, что мы не предлагаем тебе никакой награды, никаких обещаний, ни смягчения приговора, ничего.- Лады.- И, - сказал он в микрофон, - все, что ты скажешь, ты скажешь по доброй воле и собственному согласию.

Он поспешно вручил мне микрофон назад.- Да.- Окей, давай начнем.Я прочистил горло.- Корова гладить мне даётСвой красно-белый бок...- Ты хочешь, чтобы мы опять позвали сюда копов поговорить с тобой? – спросил он.- И щедро сливок мне нальёт,Чтоб с ними есть пирог*.

Окружной прокурор выключил записывающее устройство, и они вместе с прокурором графства отошли в угол камеры ближе к двери, затем вернулись назад ко мне, перешептываясь. Кеннет Хокинс продолжал укоризненно качать головой, а окружной прокурор продолжал кивать вверх-вниз, пока, наконец, Кеннет Хокинс не сказал громким шепотом:

- Проклятье, Тэд, если мы позволим им продолжать избивать его, они его прикончат. Муру и О?Мэлли до смерти охота до него добраться и покончить с ним, каки остальным. И даже если они его не убьют, то приведут в такое состояние, что всему графству станет известно, а это будет сильно на руку его защите, не так ли?Защите? Я почувствовал себя лучше. Я не думал, что ко мне это еще относится, не думал, что они вообще обзаботятся меня судить – до этого самого момента. Я включил магнитофон, взял микрофон и помычал в него, а потом повесил на место. Они ушли, забрав с собой машинку, а Кеннет Хокинс сказал, что скоро вернется и принесет мне сигарет, и пришлет доктора посмотреть мое руку и лицо.

- Нужно о тебе позаботиться, - сказал он своим прокурорским голосом, стараясь, чтобы это прозвучало официально и бесстрастно, как если бы находился в окружении подчиненных, готовых выполнять его распоряжения.Было где-то около десяти часов утра.У Вирджинии было больше двенадцати часов, чтобы убраться подальше. Чем сильнее горело мое лицо, тем отчаяннее я желал, чтобы ей удалось скрыться. Я лежал в полузабытьи, когда пришли Мур и О’Мэлли, захлопнув за собой дверь. Я полагаю, что это были Мур и О’Мэлли, потому что Хокинс говорил – они больше всех других мечтали со мной покончить, и надо сказать эта парочка далеко продвинулась в данном направлении. Они начали игру с моей правой руки, уже покалеченной, и это было очень глупо, потому что вырубился я крепко, и импришлось долго возиться с ледяной водой и нашатырным спиртом. В полдень, когда чернокожий служитель принес на подносе хлеб и тушеное мясо, они все еще составляли мне компанию. Мы не стали прерываться на обед, но один из них выпил принесенную мне воду, и это, кажется, придало ему сил. Потому что когда он вернулся ко мне, он сломал мне все пальцы на левой руке, один за другим, аккуратно, без лишних движений, как будто ломал палочки сельдерея к обеду, почти деликатно. На этом мой день был окончен, но я помню, что держался, пока он не добрался до моего большего пальца, и тогда мне показалось, что я уплываю в серую муть, полную криков боли, и что если я выдержу это по большей части, я смогу выдержать все, что угодно, и не заговорю, и когда я снова приду в себя после этого, может быть, я стану сильнее, достаточно сильным для того, чтобы размозжить голову о каменные стены камеры. Или, может, я смогу найти способ отсюда выбраться. Затем муть сгустилась еще плотнее вокруг меня, и подобием острых ножей вонзались в меня отзвуки странных разговоров. Оттуда раздавался плач, плач моей матери и миссис МакДональд, которая хотела выпить со мной молочный коктейль. А моя мать плакала все горше и горше и говорила миссис МакДональд: ?Если бы на войне Кеннета не ранили в голову, он был бы таким же милым, как и все, точно таким же милым, как и все?. А миссис МакДональд говорила, что в Вирджинии нашли способ извлекать старые осколки и лечить раны, полученные на войне. Миссис МакДональд говорила, они заливают раны молочным коктейлем, а потом пломбируют их льдом. Молочный коктейль. Лед. Все это усиливало мою ужасную жажду, которая тоже была частью боли, и я слышал звук собственного голоса, он звучал звеняще, как будто я говорил, стоя в одном конце туннеля, а слышал самого себя, стоя в другом: ?Мой отец местный налогоплательщик, и он здесь платит за воду в трубах, но вам лучше не пить мою воду. Он вытащит все зубы до одного из вашей головы?. А Вирджиния и мистер Дэймон поливали траву, держась за один шланг, и он говорил, что у него есть племянник по имени Раньян, а потом он рассмеялся и направил струю воды вверх, на вязовые деревья, и его длинные, горчичного цвета зубы, сочетались по цвету с его рубашкой.После того, как меня перевели из городской тюрьмы в тюрьму графства, стало гораздо лучше, и доктор приходил ежедневно меня проведать, попользовать окисью цинка и наложить шины на мои пальцы. Он был молодым доктором с тонкими деликатными пальцами женщины, и он рассказал мне, что многие люди в городе слышали, как со мной обошлись, и это может стоить шефу полиции его места.

- Я считаю тебя последним подонком, - сказал доктор, - но все равно: мы не должны позволять стражам порядка вести себя как стадо бешенных обезьян.Окись цинка очень благотворно действовала на мои раны.Доктор сказал, что скорее всего меня будут приводить в порядок, насколько это возможно, в течении следующих трех недель, к тому времени, как я должен буду предстать перед судом округа и перед присяжными. Он сказал, что если судья округа Хорас Суонберн увидит мое лицо в таком состоянии, это может восстановить правосудие против обвинения, и суд может не принять мое признание в качестве очевидного доказательства.Я так и сел.- Признание, какое признание?- Твое признание полиции, - сказал доктор. – Они говорят, ты им все изложил. В деталях. Все, кроме описания машины и того, кто был в ней. А еще они отправили твой пистолет и пули, извлеченные из тел, на баллистическую экспертизу ФБР в Вашингтон. Тебе конец, парень.Казалось, он был доволен, что мне конец.

Я сказал:- Я ничегоне подписывал.Он ответил:- А тебе и не нужно было, потому что каждый офицер в участке поклянется, не сходя с места, что ты признался, когда еще даже не был под арестом, и если судья отвергнет это признание, получится, он назовет полицейских лжецами, или идиотами, или и то, и другое вместе. Если, конечно, он не откажется принимать признание во внимание на основании того, что оно было получено под давлением. Это возможно, но все равно получится, что он обвиняет их во лжи. - А баллистическая экспертиза? – спросил я. – Это достаточно вещественное доказательство?- О, да. Экспертиза – вполне достаточное. Вот после нее тебя точно поджарят, - он улыбнулся. – Как твои пальцы сегодня?- Отлично.Тюремщик Тернер Ловетт приоткрыл дверь и сказал:- Кеннет, Нона внизу, хочет тебя видеть. Нона Хикмэн.Доктор закончил накладывать повязку на мои пальцы, собрал свои инструменты, и Ловетт выпустил его из камеры. Я так и не смог ничего сказать. Ловетт ждал.

- Ты меня слышишь, Кеннет?- Повтори, - сказал я. – Повтори это снова, медленно.- Нона хочет тебя видеть, она хочет подняться сюда. Тон у него был насмешливый и скабрезный. Он был одним из тех белых пожилых людей, с очень черными волосами на руках, мне он не нравился, еще когда я был мальчиком, и по-прежнему не нравился, когда я стал взрослым. Мое лицо сморщилось, и все мои ссадины разом запылали, я снова откинулся на спину на койке, глядя на потолок. Ловетт прислонился к решетке камеры, и я мог слышать, как его пистолет постукивает и позвякивает о стальные прутья, пока он ждет. Я не мог думать или не хотел. Наконец он оставил меня, и я слышал, как он спускается по металлической лестнице, а потом он вернулся в коридор, куда выходили двери камеры, и она была с ним. Я перевернулся на бок на койке и заставил себя посмотреть на нее. И это была самая трудная вещь, которую я делал в своей жизни, это было даже хуже сигар, щипцов и вывернутых рук. Она взглянула на мое лицо без содрогания, без какого-либо выражения. Ловетт сказал, что мы можем поговорить через решетку пятнадцать минут, а потом он за ней поднимется. Напоследок он сказал ей:- Мисс Нона, весь город бурлит из-за этого дела, поэтому я не думаю, что вам стоит здесь находиться даже и пятнадцать минут, постарайтесь покороче.А она сказала:- Спасибо, Тернер, я использую свои пятнадцать минут. Каждую из них.В руках у нее был маленький прямоугольный сверток, завернутый в белую накрахмаленную салфетку, она остановилась, положила его на пол и протолкнула сквозь прутья решетки.

- Подойди сюда, Кеннет. Подойди сюда, ближе ко мне.- Да я с места не сдвинусь, - я постарался ухмыльнуться, невзирая на раны. – Ваши сельские дамочки уже устроили мне овацию. Флиртовать на качелях и на крылечке – этого недостаточно, но это же так мило, и это именно то, чего ты хочешь. Как бы любовь.

Ее лицо побледнело, и она ухватилась за прутья, как если бы я ее ударил. Я продолжал, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.- Так что иди пускать слюни в другое место. Что ты и будешь делать остаток своей мелкой вонючей жизни – наслаждаясь мелочами и извлекая из этого духовные радости.- Кен, я знаю, что ты пытаешься сделать.- Я получил от тебя то, что хотел, и, судя по выражению твоего глупенького постного личика, ты тоже получила от меня то, что хотела. А теперь мы сидим здесь, и ноем, и разводим тошнотворные сопли, как будто то, что я дал тебе, было манной небесной. Но я раздеваю девчонок не для того, чтобы потчевать их манной небесной.Я стукнул кулаком по койке рядом с собой, и когда ее лицо скривилось, я отвернулся от нее. Но что бы вы сделали на моем месте?В этом городе, кипящем безумием, к чему ей было мараться обо все это? Я слышал ее шаги на лестнице – быстрые и сбивчивые.Поздно ночью я все же развернул сверток и нашел внутри толстый ломоть шоколадного кекса, пачку сигарет ?Филип Морис? и два домашних сэндвича с сыром и сладким перцем. Я выложил все это на койку, на серое войлочное одеяло, и подолгу разглядывал и ощупывал эти вещи, беря их поочередно в руки. Я разрыдался над сэндвичами, и когда я, наконец, оказался в состоянии их съесть, хлеб был помятым и жестким, а сыр сухим. О’Мэлли и Мур были бы в восторге, если бы увидели, как я валяюсь в темноте, прижав к груди черствый сэндвич, оплакивая его всем моим подлым сердцем.* Стихи Р. Л. Стивенсона в переводе И. Ивановского.