Глава 4. Лагерь в Горах. (1/1)

Я нашел несколько сухих сосновых деревьев, чтобы развести небольшой костер в расщелине, достал из багажника топорик, сковородки, кофейник, яйца, бекон и аккуратно разложил все это на камнях. Сосновые дрова горели, наполняя воздух чудесным ароматом. Новым топориком я нарубил целую охапку дров и сложил у основания скалы. Расщелина, в том месте, где я развел костер, была фута три шириною. Огонь поднимался мне почти по пояс. Под порывами ветра пламя в расщелине, то ложилось, прижимаясь к углям, то снова вспыхивало с легким хлопком, подобным тому, с каким платье полощется на ветру.Вирджиния выглядела очень усталой, и прежде чем я поставил котелок на угли, я вытащил спальный мешок и разложил его для нее в полудюжине шагов от костра, там, где маленькая отвесная скала наклонялась над участком земли, свободным от кустарника. Она заползла в мешок не раздеваясь.Дважды за эту ночь я прикасался к ней, и дважды она отодвигалась от меня, поэтому я решил, что и черт с ней.Среди ночи я снова проголодался и выбрался из мешка, чтобы достать себе колбасы и хлеба. Здесь, высоко в горах, желудок у вас пустеет мгновенно, как нигде в другом месте, поэтому я добавил к своему позднему ужину еще и копченой индейки с печеньем. Запил все это остывшим кофе и решил немного прогуляться. Пройдя сотню ярдов вверх по извилистой каменистой тропке, я обнаружил быстрый мелководный ручей. Из-за ветра я не слышал журчания, пока чуть ли не наступил в него. Вода в лунном свете переливалась пурпуром, золотистой латунью и серебром. Я лег на землю и напился из ручья. Потом вернулся в лагерь и пересыпал купленное в лавочке кофе в кулек, свернутый из листка газеты, которую Вирджиния привезла из Пуэбло. Я скрутил лист бумаги потуже, так, чтобы зерна не просыпались. Пустую блестящую жестянку из-под кофе я захватил с собой к ручью, тщательно промыл ее, принюхиваясь, пока она не стала пахнуть только водой, наполнил ее заново и отнес Вирджинии. Она не спала. Выпила почти полжестянки свежей воды, оттолкнула ее и снова легла, отвернувшись, не сказав ни слова.Остатки газеты я собрал и, вернувшись в машину, прочитал первую страницу, освещая ее крошечным фонариком-брелком, который я носил вместе с ключами от машины. На первой полосе нью-йоркский окружной прокурор утверждал, что две или три девушки по вызову были предупреждены об облаве и покинули Нью-Йорк за несколько дней до рейда. А чуть ниже я прочитал примерно следующее:?Одна из девушек все еще числится в розыске, окружной прокурор заявляет, что она была видной фигурой в подпольном бизнесе и, судя по всему, владелицей одного из ночных кафе, пользовавшегося большим успехом в криминальных кругах. Прокурор воздерживается от того, чтобы назвать ее имя, но описывает ее как блондинку с лиловыми глазами, прекрасными манерами и не менее прекрасной фигурой.По его словам, последним, кто ее видел, был швейцар дома на Бикмэн-Плэйс, где находились ее роскошные апартаменты. Она садилась в такси ?с очевидной поспешностью?. Швейцар припомнил, что у нее с собой было два чемодана, и такси направилось, скорее всего, к Большому Центральному вокзалу...?Я аккуратно сложил газету в маленький квадратик и запер ее в бардачке вместе с поясом, сигаретами и пистолетом. Ветер стих, и я решил лечь спать. Проснулся примерно в четверть пятого, когда бледный предутренний свет уже освещал тихие горы, а в спокойном воздухе не было и намека на ветер. Я выбрался из спальника и с минуту постоял, глядя на свою подружку, затем надел брюки и ботинки и достал из машины рыболовные снасти, стараясь не хлопать дверцей и крышкой багажника. Пистолет я сунул за ремень. Деньги из подкладки пояса вырезал и положил в боковой карман брюк. Так, на всякий случай. Затем снова запер бардачок.

Бродить по ручью оказалось не так уж неприятно. Он был прозрачным и в самом глубоком месте не доставал мне до колен. Вода была холодной, но это был приятный чистый холод, и солнце уже поднималось, согревая верхушки гор. Минут через пятнадцать я набрел на маленький естественный пруд, образовавшийся в выемке горной породы. Я собрал удочку и закрепил леску. После пары пробных попыток мне удалось забросить ее довольно далеко от края пруда, к выступу темного гранита, как раз куда мне и хотелось. Закинуть удочку именно туда, куда намечалось – в этом половина удовольствия от рыбалки. И скажу без хвастовства, если вы оставите рыболова-южанина наедине с широким западным ручьем, не заслоненным ни кустами, ни ветками деревьев, и ничего не мешает ему достигнуть цели, он этой цели достигнет. Хороший рыболов-южанин – это лучший рыболов. Но хотя я и закинул удочку, куда стремился, ничего не произошло. Один раз мне удалось вытянуть маленькую форель, но она, сверкнув серебром, сорвалась с крючка и исчезла в камышах, покинув меня. Она, должно быть, рассказала обо мне всем своим друзьям, потому что следующие полчаса не принесли мне ничего, кроме полных ботинок воды. В конце концов, я устал и решил, что с меня хватит. Я обошел прудик, достигнув гранитного выступа, на неровных краях которого было несколько выемок, вроде ступенек, по ним можно было подняться к нагретому солнцем верхнему краю, примерно в сорока футах над поверхностью пруда – отличное место, чтобы высушить мои носки и ботинки.Если я задержусь надолго, подумал я, может быть, Вирджиния приготовит завтрак. Хотя из всех моих знакомых она меньше всего производит впечатление человека, способного приготовить кому-нибудь завтрак. Я припомнил предыдущую ночь, и то, что она даже не поблагодарила меня за воду. В животе у меня заурчало. Я решил, что если она приготовила еду для себя одной, то я, вернувшись, отберу все и съем сам. Она всего лишь маленькая жалкая шлюха. Уж с паршивой шлюхой я справлюсь, Бог свидетель.

Я выжал носки, выбил из них песок и натянул их, потом попробовал надеть ботинки – вода, которая из них вытекала, окрасилась коричневым. Отсюда было не близко до долины Криппл-Крик, но хотя я не мог видеть город с того места, где сидел, я мог его чувствовать, я мог видеть крайнюю петлю дороги, которая спускалась к городу. К западу от меня, быть может, ярдах в двухстах, я заметил кучу шлака, поблескивающего на солнце, только сразу я не понял, что это шлак. А рядом я заметил побитую непогодой постройку непонятного назначения, высокую, ветхую и покосившуюся, и груду ржавых механизмов, и какое-то колесо, и спутанные тросы рядом с постройкой.

Мокрые ботинки уже достаточно прогрелись на солнце, и, по крайней мере, не хлюпали, так что я спустился со своего насеста.Чем ближе я подходил к постройке, тем меньше понимал, что бы это могло быть, пока не увидел разверстый зев шахты, трещиноватые края которой золотились на солнце. Тогда я понял, что это. За десять ярдов от отверстия я положил на землю удочку, достал пистолет и положил его рядом с ней. Потом на четвереньках подполз поближе к краю шахты. Оттуда, казалось, поднималась струя воздуха, который овеял мое лицо и грудь, когда я склонился над шахтой. Когда я перегнулся через край и опустил туда голову, холод стал более ощутимым. Я бросил туда камешек, подождал, но ничего не услышал. Бросил еще два, и снова ничего, потом бросил камень побольше, и после долгого ожидания, наконец, услышал слабый стук. Не громче чем щелчок пальцами. Я отполз подальше.

Она лежала поверх спальника в лучах солнца, тонкая, как обнаженная шпага, и свет играл в изгибах ее тела, волосы цвета сливок были собраны в пучок, глаза закрыты. Она перевернула спальник и сейчас лежала на его стеганой ромбиками изнанке. Светлый тон ее тела приятно для глаз контрастировал с желтовато-коричневой тканью. В расщелине тлели угли, а на них кипел кофейник. На краю скалы, на расстеленной оберточной бумаге были разложены ломтики хлеба и красного поджаренного бекона. Я снял с углей кофе и, откинувшись спиной на камни, съел весь бекон с хлебом, искоса поглядывая на нее. Я не знал, стоит ли говорит ей о шахте или нет. Я чувствовал себя необыкновенно счастливым от того, что шахта оказалась достаточно широкой и глубокой, а также от того, что вокруг такой простор, и от ощущения свободы здесь, высоко в горах. Вы никогда не сможете по-настоящему осознать, что значит свобода, пока не проведете долгое время взаперти. Я отряхнул землю с кофейника и сжег промасленную бумагу из-под бекона и хлеба. Я курил, и вкус сигареты был слаще всего на свете. Я предложил сигарету ей, она приподнялась на локте и закурила, постукивая пальцами ног по изнанке спальника.- Тим, ты, так или иначе, об этом узнаешь, так что будет лучше, если я сама скажу.- Скажешь мне что?- Я взяла топорик и пыталась взломать этот сволочной бардачок. Сначала я пыталась открыть его аккуратно, как рычагом, но он не поддался. Поэтому я просто расколотила его к чертям.- И что тебе это дало?- Это дало мне пояс, который ты порезал на кусочки.Я продолжал курить.- Тим, я собиралась отсюда свалить. Ты полный псих. Уж поверь, психов я навидалась, но ты вне конкуренции. Твое лицо прошлой ночью...Сигарета уже не казалась такой приятной на вкус.- Ты кажешься здоровым и крепким, - она рассмеялась. - И ты хорош в постели, и ты не храпишь. Но ты меня чертовски пугаешь.Сигарета была омерзительной на вкус.- Ты бродил повсюду, как кот, налакавшийся валерьянки, и глаза у тебя были дикие. Нет, правда, ты почти совершенство. И в то же время ты просто ходячий кошмар. Вот как прошлой ночью – когда ты рыскал вокруг, и принюхивался, и возился с этой водой из ручья, и читал газету...- Это все? – я сидел совсем рядом с ней. Мне хотелось ударить ее по лицу. Но еще больше мне хотелось услышать то, что она собиралась мне сказать.Она отбросила сигарету и уткнулась лицом в сгиб локия. Ее голос стал далеким и тихим, заглушенным ее рукой:- Мне почудилось, что ты собираешься меня убить. И это адски испугало меня. Даже то, от чего я бежала, когда встретила тебя, не пугало меня так сильно. Когда утром ты ушел, я подумала, что надо мне взять деньги, пистолет и смыться. Может быть, спуститься в Криппл-Крик и поймать машину до Спрингс, а там сесть на автобус. Я знаю, ты что-то затеваешь, что-то нехорошее, не важно, что именно, для нас обоих это плохо кончится, и ты знаешь, что я об этом знаю. В общем, я сложила два и два и получила следующее: ты собираешься меня убить. А потом я подумала, что глупо с моей стороны пытаться сбежать от тебя через эти скалы и расщелины, и как легко ты меня поймаешь, и что после этого со мной сделаешь.

- Отсюда далековато до твоих роскошных апартаментов на Бикман-Плэйс, - заметил я.Ее глаза слегка расширились.- Мне пришлось подумать о том, как я буду с тобой объясняться, пока я разносила бардачок. А когда я выбила крышку, там не оказалось ничего, кроме сигарет и свернутой газеты. От неожиданности я разделась, и сразу же успокоилась. Что смешного? Я всегда раздеваюсь, чтобы успокоить нервы. Что смешного?- Я умираю, - проговорил я с трудом. – У меня конвульсии.- Я успокоилась, но мне все еще было страшно, пока я не услышала твои шаги. При свете дня они звучали громче, чем ночью. И когда я услышала, как ты подходишь, я вдруг подумала о том, что у меня открываются большие перспективы, - она с улыбкой потянулась. - Я одно время гуляла с майором. Он все время толковал о больших перспективах. Для него большие перспективы были связаны с его батальоном. А еще я знала полковника, и для него большой перспективой был его полк. А еще был генерал, настоящий служитель долга и чести, который брал с собой в постель хлыст для верховой езды, и для него большие перспективы заключались в его дивизии. Я понятно объясняю, Тим? О том, что такое большие перспективы?- Мне понятно, что военная карьера у тебя была явно не краткосрочная.- Короче, для меня большие перспективы – это я сама.- Почему я не удивлен?- Поэтому, когда я все как следует обдумала, услышав твои шаги, я не увидела никаких перспектив кроме того, что скоро в горах будет на одну мертвую проститутку больше.- Мертвую проститутку, которая получала пять сотен долларов за одну ночь и когда-то жила на Бикман-Плэйс? Которая уехала из дома, имея при себе два чемодана, и у которой и сейчас при себе два чемодана, весьма шикарных? Которая уехала из дома, имея при себе два очаровательных лиловых глаза, и у которой и сейчас очаровательные лиловые глаза – хотя мне больше нравится называть их лавандовыми? У которой такие крутые нью-йоркские этикетки на блузках и юбках?- Надо же, ты прочитал газету, - протянула она. – Я тобой горжусь, солнышко. А я уже было решила, что ты притворяешься и вовсе читать не умеешь.- Я не детектив, - сказал я. – Но если ты попытаешься выкинуть еще один номер в подобном роде, я позвоню в Нью-Йорк и выложу все, что знаю, окружному прокурору. Если я ошибся на счет тебя, допускаю это, я ничего не теряю. Если я прав, то я получу глубокое удовлетворение от того, что посажу их тебе на хвост, и это не метафора.Ее губы задрожали. Я протянул руку и коснулся хвостика ее волос, погладил его ласково, сам не зная, что собираюсь сделать. И тут ее волосы словно ожили под моими пальцами, что-то скользнуло от них вверх по моей руке, потом по плечу, и проникло в грудь, туда, где бьется сердце.

- Вирджиния, я не хочу убивать тебя.Я перевернул ее на спину и поцеловал, ее руки обвились вокруг моей шеи, и она разрыдалась у меня на груди. Разрыдалась бурно и взахлеб. А я все говорил, говорил, я столько не говорил с самого детства, и рассказывал ей о том, о чем, как я думал, никому никогда не расскажу. О том, как в моих снах взрывается лицо Джипи на верхушке тюремной стены. И почему оно взрывается. И как Джипи снова и снова пересказывает мне свой план насчет трейлера, и как иногда его лицо напоминает колодец, сочащийся кровью, колодец, который никогда не замолкает. И рассказал ей, почему я валял дурака прошлой ночью, принюхиваясь к воздуху и возясь в ручье, почему такие мелочи, как открытое пространство и возможность свободно передвигаться, приводят меня в такой восторг, что для меня это роскошь, которой я не перестану наслаждаться, даже если проживу еще сто лет. Я рассказал ей, как провел тридцать четыре месяца в японском концентрационном лагере на острове Лусон, запертый там, в грязи, под палящим солнцем, вместе с десятью тысячами других пленных, и о том, как ослабевших там хоронили заживо, тех, кто был слишком обессилен, чтобы работать, слишком обессилен, чтобы просто приподняться в своих могилах и сбросить с себя землю. Я рассказал ей, как демобилизовался, получил наградной значок и вернулся домой, как торговал канцелярскими принадлежностями, пока однажды у меня не съехала крыша, и я не оказался в Парчмане вместе с Джипи, Томпсоном и остальными, и как в Парчмане я решил, что мне надоело быть заключенным и надоело быть бедным.Вирджиния продолжала рыдать.Вы наверняка не раз слышали о том, как важно иногда полежать на кушетке у психолога и излить ему все свои проблемы. И вот что я вам скажу. Если заменить кушетку молодой женщиной, которая рыдает у вас в объятьях, эффект будет гораздо сильнее. Я забыл о том, что всегда считал себя крутым и жестким. Я перенесся воспоминаниями в те дни, когда я был ребенком с перемазанными травой коленками. Мой отец, который был дантистом в маленьком городке, имел привычку напиваться и лить слезы у меня на плече, повествуя о своих невзгодах. Потому что он влезал в долги все больше и больше, а практики у него становилось все меньше и меньше. Он не мог поплакаться моей матери, потому что она ненавидела даже сам его запах. Я рассказал Вирджинии, как он засыпал, напившись, уронив лицо на рабочий стол прямо на заготовки для коронок, которые он накануне вырезал ножницами, и когда просыпался, ему приходилось выковыривать кусочки золота из своих щек. Я рассказал ей, как однажды мы с отцом напились на пару, после того как я вернулся из армии, и он расплавил мой наградной значок и сделал из него коронку на зуб и с тех самых пор до самой его смерти мы называли этот зуб моим наградным зубом. Пока он был жив, я еще как-то держался. Я все говорил и говорил, захлебываясь, изливая мои прошлые горести, как будто пересказывал бесконечный фильм ужасов. Быть может, двадцать семь лет – это слишком рано, чтобы умирать. Но никогда не рано умереть настоящим мужчиной. Поэтому если бы кто-нибудь увидел меня в тот момент в горах, распустившего слюни и сопли, я бы застрелился на месте.Мы провели в горах три дня и три ночи, и еще один день, а на четвертый вечер решили, что наши лица уже достаточно прилично выглядят, благодаря загару и жизни на воздухе. Я, наконец, наловчился рыбачить в ручье, мы много плавали в холодном глубоком прудике, питались рыбой и беконом с гарниром из консервированных бобов и сладкой кукурузы. Ссадины совсем сошли на нет, и я думаю, холодная вода пруда помогла в этом не меньше чем трезвые ночи и палящее солнце.Итак, около восьми часов вечера четвертого дня мы спустились в Криппл-Крик с такой скоростью, что спуск по горной дороге напоминал американские горки.Отель оказалось легко найти. Он оказался гораздо лучше, чем рассказывала подруга Вирджинии. В вестибюле я купил билеты на пресловутую мелодраму у служителя в уродливом смугло-румяном гриме, который рассказал, что по пьесе его зовут Дирк Сниф, что он играет второго злодея, что он и вполовину не такое чудовище, как главный злодей, и что он будет продавать билеты, пока внизу в Золотом Баре не начнется мелодрама. Золотым Баром у них назывался небольшой подвал под вестибюлем, в котором уже толпились посетители отеля и шумные гости из Колорадо-Спрингс. В толпе беседовали в основном о золотых рудниках и шахтах, о способах добычи золота, о владельцах участков, лежащих поблизости. Собственно на это я и рассчитывал, когда направлялся сюда, поэтому был более чем доволен. Мне хотелось узнать побольше об этих заброшенных шахтах, в особенности о том, какие из них и дальше останутся заброшенными.Вирджиния была в прекрасном расположении духа, когда мы спускались из вестибюля по выщербленной лестнице в Золотой Бар. Она разглядывала окружающих, держа меня под руку. Бармен носил накладные усики а-ля ?веселые девяностые? и клетчатый жилет и был уже сам настолько пьян, что половину напитков разливал мимо стаканов. Содержимое уже, по меньшей мере, двух бутылок виски ?Харперс? украшало комнату. Я протолкался сквозь толпу людей, балдеющих от общения друг с другом. На стенах бара висели портреты Джона Л. Салливана и джентльмена Джима Корбетта, обнаженных до пояса и затянутых в брючки вроде тех, что носят канатоходцы и танцоры балета. Здесь же висели фотографии почти всех золотоносных шахт в округе – почти в самом конце ряда я заметил снимок той самой ветхой покосившейся постройки, на которую я наткнулся вблизи лагеря. Ее невозможно было спутать ни с какой другой, потому что доски на переднем крае крыши отошли и торчали, напоминая крылья летучей мыши, знакомые ржавые колоса и тросы тоже виднелись на снимке.Я указал на фото бармену и спросил, что это.Он усмехнулся.- О, это? Старушка ?Кэти Левеллин?.Я уже слышал, как кто-то в фойе упоминал о том, что ?Голден Сайкл Корпорэйшн? начинает повторную разработку ?Молли Кэтлин? и некоторых других шахт; их переоборудуют самыми современными машинами, чтобы сделать более выгодной добычу самой низкосортной руды, которую до изобретения этих машин никто и не подумал бы добывать. Я спросил у бармена, не думает ли кто-нибудь разрабатывать заново ?Кэти Левеллин?. Вирджиния покосилась на меня с подозрением.- Не думаю, что кто-нибудь снова за нее возьмется, - ответил бармен, хихикая, как если бы говорил с женщиной. – ?Кэти Левеллин? теперь не более чем дыра в земле.Это было великолепно. Великолепно. Я рассмеялся, повернулся к Вирджинии и притянул ее к себе, а она, все еще глядя на меня этим странным взглядом, попыталась меня оттолкнуть, но потом обмякла в моих объятьях и рассмеялась. Я поцеловал ее, а бармен зааплодировал. Когда я прервал поцелуй, вокруг нас собралась уже толпа людей, все аплодировали и улыбались, наверное, они приняли нас за опьяненных бурбоном и воздухом Колорадо новобрачных, которым уже не терпится. Обручальное кольцо Вирджинии казалось дорогим и шикарным в тусклом свете бара, а она сама выглядела необыкновенно возбужденной. Люди подходили к нам познакомиться, а потом к нам подошел служащий в таком же клетчатом жилете, как у бармена, и вручил мне пару накладных усиков. Он показал мне, как правильно их приклеить. Я приладил свои и нацепил такие же Вирджинии, мы смеялись, и все вокруг смеялись и делали то же самое. Почти все в зале нацепили усики, а некоторые надели картонные шляпы с белой надписью ?Золотой Бар?. В зале не было рядов кресел, публика рассаживалась за маленькие столики, можно было продолжать заказывать напитки во время представления.Когда занавес поднялся, мы уже сидели за столиком рядом с почтенным долговязым господином с пышными серебристо-седыми волосами, дамой примерно одного с ним возраста и предположительно их дочерью. Дочка была одета в невзрачную блузку, которая чуть не лопалась под напором ее пышной груди, и под столом толкала меня ногой всякий раз, когда мы над чем-то смеялись. А смеялись мы над всем подряд. У дочери был большой рот с двумя рядами крупных неровных белых зубов, которые сияли, когда она смеялась. Мне всегда нравились такие зубы, как у нее. И я ничего не мог с этим поделать. Нравились и все. Я толкал ее ногой в ответ. Мир стал чертовски прекрасен.И он оставался прекрасным, не смотря на то, что я взял себе лишь стакан чистой воды со льдом и потягивал этот напиток в течение часа, наблюдая за шоу, в котором Саймон Хасслберри и Дирк Сниф привязывали Малютку Нелл к железнодорожным путям.Вирджиния взяла себе второй двойной бурбон. Это меня немного встревожило, потому что она начала внезапно заливаться смехом в самых неподходящих местах представления. Мы сидели довольно далеко от сцены, но она вдруг поднялась и пошла к рампе, лавируя между столиками, чтобы швырнуть в играющих коробку с поп-корном. Она забыла открыть коробку, когда бросала ее, и сбила со злодея шляпу. Он послал ей воздушный поцелуй. Как-то мы умудрились доехать обратно в лагерь, и наследующие утро я вылакал чуть ли не половину этого проклятого ручья, пытаясь избавиться от мерзкого привкуса во рту.

Вирджиния?Она чувствовала себя замечательно. Она приготовила кофе, открыла упаковку венских сосисок и поджарила их с яичницей в нашей импровизированной каменной духовке. У нас кончился хлеб, поэтому она намазала маслом и поджарила в жестянке из-под сосисок несколько крекеров – получилось совсем неплохо. А в полдень мы вместе плавали в пруду. Она была изумительна в воде, двигалась, как профессиональная пловчиха. Вода была совершенно прозрачной, потому что дно было из твердого камня, никакого ила или тины. Пруд был примерно девяти футов глубины и холодный, обжигающе холодный. От холода в ушах зазвенело, но голова оставалась необыкновенно ясной. Я сделал глубокий вдох, расслабился и опустился на дно, сжавшись в комок. Оттуда поверхность пруда казалась сверкающей, словно ртуть, которая взорвалась разноцветными брызгами, когда Вирджиния взбила воду ногами, нырнув ко мне. Мне казалось, я смотрю на нее через пленку прозрачного зеленого целлофана. Она подплыла и обвилась вокруг меня, скользя прохладными руками по моей спине и плечам. Неземная футуристическая любовь. Любовь во всей той страсти, на которую она способна.Мы закутались в спальник в тени отвесной скалы, у которой располагался наш лагерь, и дремали, и целовались, и ласкали друг друга до заката. А потом провалились в глубокий сон, и когда я открыл глаза, была уже глубокая ночь. Миллионы звезд, квадриллионы звезд мерцали, овеваемые ветром.- Вирджиния?- Мм-мммм.- Вирджиния!- Что, Тим?- Я не так уж много знаю о любви, о настоящей любви, но думаю, что я люблю тебя.- Ты пьян, Тим, перегрелся на солнце, перекупался, перезанимался любовью...- Нет. Ты меня волнуешь. Я влюблен в тебя до дрожи.

- Тогда ты сумасшедший.- Наверно, но ничего не могу с этим поделать. Я хочу сделать тебя счастливой, вот почему я думаю, что люблю тебя.- Тим, ты никогда и никого не сделаешь счастливым, - она поцеловала меня очень нежно. – Не навсегда счастливым, я имею в виду. И вся твоя любовь из разряда ?легко досталось, легко потерялось?.

Она поцеловала меня снова, на этот раз крепко, умело.- Это плохо?Она перекатилась через меня, скользнув по мне своим длинным, гладким телом, обдавая меня своим детским, едва уловимым ароматом.

- Это хорошо. Ты хороший человек, Тим, а на свете не так уж много хороших людей.Чуть позже, совсем чуть-чуть позже, я рассказал ей о плане, обо всем, что я собирался провернуть в Денвере и с какой целью; и каким образом старая ?Кэти Левеллин? стала финальным штрихом в этой схеме, как идеально она вписалась в продуманную стратегию Джипи. Я рассказывал ей все это, а она обнимала меня крепче и крепче.

Я рассказываю вам все так, как я это помню, и когда я вспоминаю обо всем об этом, некоторые вещи, совершенно незначительные и бессмысленные тогда, сейчас не дают мне покоя, словно занозы. Я хочу помнить произошедшее таким, каким это было в реальной жизни, а реальная жизнь - это не ровные ряды аккуратных кусочков мозаики подогнанных друг к другу по цвету и размеру, моменты реальной жизни нельзя расставить в алфавитном порядке. Это ворох дурацких мелочей и случайных событий, которые иногда так трудно связать друг с другом, и только по прошествии времени их связь становится очевидной.И может, это объясняет то, почему я собираюсь начать следующую часть моего повествования с описания нашего прибытия в Денвер.