Глава 2. Попытка к Бегству и Другие Приключения в Дороге. (1/1)

В Далласе я покружил немного по городу, проехав через шикарный особняково-садово-клубный район, где все дома построены из длинного тонкого римского кирпича или неровных булыжников, и стоят несколько в стороне от дороги. Их венецианские окна сияли, как золотая фольга, в лучах вечернего солнца. Мы проезжали мимо здания, в котором, должно быть, располагался клуб. На глинистой площадке рядом с ним длинноногие подростки с изысканной небрежностью ударяли по новеньким белым теннисным мячикам, а их, наверняка высокооплачиваемый, тренер бил почти что высокомерно. Выехав из этой части города, мы наткнулись на нескольких неряшливых пареньков перекидывающих старый серый мяч на сером асфальтированном корте, окруженном проволочной сеткой, на манер курятника. Детишки играли агрессивно, несдержанно и азартно, двигались быстро и уверенно. Они лупили по мячу с такой силой, как если бы убивали гремучих змей. - Смешно, - сказала она мне. – Они играют в одну и ту же игру, но совершенно по-разному. Вот что значит – деньги. - Да уж. - Без денег везде паршиво. - Почти везде. - Однажды я снова буду в них купаться. Я разденусь догола и приму ванну из прохладных зелененьких стодолларовых купюр. - В каком смысле ?снова?? Поясни. - А? - Ты сказала ?снова?. - Разве? – напряженно спросила она. – Да какая разница? - Да, совершенно никакой, - согласился я. – Абсолютно. Но ты смешная такая – со своими пижонскими туфлями и багажом на миллион долларов, и при этом время от времени пытаешься говорить, как десятидолларовая проститутка, этим-то надменным тоном. Комедиантка.- Ты меня утомил. - Вот-вот, я это и имел в виду, слова вроде ?утомлять?. Ни разу в жизни не слышал, чтобы шлюха говорила ?утомлять?. Но она уже потеряла к этому интерес. - Однажды, - сказала она, – я буду барахтаться в стодолларовых купюрах, новеньких, никем еще не использованных. Она захихикала – тихий легкий звук на фоне тяжелого гудения паккарда. У неё было странное дыхание, ее плечи двигались так, будто легкие находились прямо в них. Она была одета в футболку светло-шоколадного цвета, и когда резко откидывалась на сиденье, смотреть на нее было одно удовольствие. Юбка на ней была серая, фланелевая и сидела, как вторая кожа, а из-под нее виднелись ножки. Вот вы слышите или читаете о ножках. Но когда вы смотрите на них, на действительно стройную пару ножек, вы понимаете, что все, о чем вы слышали или читали, просто фигня.Я откинул голову назад и расхохотался, поэтому когда мы повернули налево, то чуть не врезались в свинцово-серый олдсмобиль-98, а пара, сидящая в нем, повернулась в нашу сторону, бросив на нас раздражённый взгляд. Моя спутница показала им язык, и они недоуменно заморгали. - Посмотри на них, - сказала она. – На их густые, чопорные на-восемь-тысяч-в-год-сдвинутые брови! Она сказала, что знала человека, который зарабатывал восемь тысяч долларов в год только потому, что носил туго застегнутый белый хлопковый воротничок и когда хмурился, делал это с видом человека стоящего восемь тысяч в год. И ожидал за это достойного вознаграждения.- Так ведь это не грязные деньги, - заметил я, с намеком глядя на нее. - Грязных денег не бывает.- Да ну? - Но, милый, если ты можешь купаться в деньгах, если у тебя куча денег, а потом их остается тоненькая пачка, то ты сразу чувствуешь себя ничтожеством. Это просто убивает.Впервые она назвала меня ?милый? и впервые она в разговоре коснулась той темы, которая была мне особенно близка. Я взглянул на нее с новым интересом. Говорите что угодно, но по-настоящему алчные люди, ненасытно алчные, всегда будут тянуться к обществу себе подобных. В мои намерения входило получить от нее все, что только можно и оставить в каком-нибудь переполненном мотеле между Далласом и Денвером. Я рассказал ей, что я коммивояжер, что продаю разные новинки и прочие мелочи для аптек, и что в зимние месяцы торговля идет вяло, поэтому мне пришлось подрядиться на буровую, чтобы как-то перекантоваться. Забавную вещь я подметил: если ты говоришь кому-нибудь, что продаешь ?разные новинки и прочие мелочи?, человек сразу решает, что невежливо будет спрашивать, какие же именно новинки и мелочи. Обычно больше вообще ничего не спрашивают. Как бы там ни было, пока она не сказала, что не бывает грязных денег, я был готов выкинуть ее на обочину через день-другой. А сейчас я уже не был так в этом уверен, но все еще полагал, что сделаю так, ведь женщине в моих планах не было места. Большинство из них не умеет держать рот на замке, к тому же они слишком приметные. Я не знаю почему, но вы всегда сможете опознать женщину, она никогда не будет выглядеть такой же, как другие женщины, не настолько, насколько мужчина может выглядеть таким же, как другие мужчины. Может, это из-за того, что они всегда так по-разному причесаны и накрашены. Я не знаю. Но вот одну из них, с грудью, обтянутой шоколадного цвета тканью и с совершенно обалденными ножками, смог бы опознать и слепой в полдень пятницы на Рокфеллер-Плаза.Дорожные указатели, наконец, обрели смысл: повернув и снова проехав через фешенебельный район, мы продолжали двигаться на север, пока не добрались до нужного шоссе. Той ночью мы остановились на площадке для барбекю, где механический вертел с нанизанными на нем телячьими ребрышками вращался над пылающим древесным углем, подобно жутковатому ?колесу обозрения?. Мы ели медленно, запивая жирное жареное мясо обжигающе холодным пивом, а потом мы курили и молчали. Мне захотелось еще картофельного салата, а когда салат был съеден, то мы решили залить его пивом. Пиво растянулось на дольше, чем салат. Когда мы все-таки с ним покончили, она развернулась ко мне, и я поцеловал ее долгим поцелуем, поцеловал ее холодные, свежие, нежные губы. Целоваться с ней было все равно что танцевать с профессиональным танцором, который уверенно ведет тебя, с поразительным чутьем наступая и отступая всегда в нужный момент, и заставляя почувствовать, что тебя еще много ждет впереди, а это так, всего лишь прелюдия. Думаю, что не совру, если скажу, что этот поцелуй тянулся по меньшей мере четверть часа. Но я все еще собирался бросить ее где-нибудь в дамской уборной на заправочной станции. Потому что на пути из тюрьмы нет места поцелуям, в этом я был уверен. Абсолютно уверен. И даже когда я целовал ее, где-то в самом темном уголке моего разума я все еще находился в одиночной камере тюрьмы Миссисипи-Парчман. Там тебе впихивают еду через маленькое оконце, просверленное в двери, снизу, и ты даже не можешь видеть, кто это делает, вообще не можешь ничего видеть с той стороны. Я пытался вытолкнуть поднос обратно в оконце и ругался, надеясь, что они войдут и изобьют меня. Хоть какое-то разнообразие. Но они ни разу не вошли. Я говорил сам с собой, чтобы убить время. Там не было окон, только желтая лампочка с отметинами сгоревших мошек на ней, и я никогда не знал, что сейчас, ночь ли, день, дождь или солнце, или воскресенье, или что еще. На пути из такого места нет места ни поцелуям, ни барбекю, ни холодному пиву. Но, как бы там ни было, водить машину она умела. Я уступил ей руль, когда мы выезжали с парковки, и она вырулила на шоссе так ловко, словно скользила по льду. Она без труда передвигала рычаг коробки передач и, мягко нажимая на педаль газа, вела тяжелую машину. Я закурил новую сигарету и погрузился в сон, утонув в мягком, обитом кожей кресле, свернувшись в нем и уперевшись коленями в приборную доску, и во сне перенесся обратно в Парчман, где все было серым – камни, люди, воздух. Заключенные ходили по кругу внутри большого овального загона после завтрака, ожидая сигнала к началу работ. Овал был окружен тремя этажами железных балконов, и там был Коротышка, на самом верхнем третьем этаже, в этом сне все было точно так же, как тем летом, он цеплялся за серое железное ограждение и выкрикивал что-то. Он начал бить себя в грудь, и я понимал, что это означает, а он вскарабкался на железные перила, а потом, побалансировав на них секунду, нырнул, как с вышки. Шестьдесят футов вниз, и он впечатался грудью и подбородком в брусчатку двора. С таким звуком, какого вы в жизни не слышали. Не громким. Не тихим. Я бросился к нему, но там уже собралась толпа, и я не смог сквозь нее пробиться, они отскребли его и завернули в брезент, и все, на что мне оставалось посмотреть после его приземления – темно-серое пятно на светло-серых камнях. Все во сне было совершенно, как тогда, Джипи стоял в стороне от ошеломленной толпы и пытался раскурить бычок, а Томпсон рыдал и причитал, что Коротышка не иначе как ныряльщик из американского Спортивного Союза, и для него это был лучший способ умереть – на глазах у всех. Томпсон сказал, что Коротышка нырял в эти камни, как если бы высокое жюри его оценивало и выставляло баллы: ?Видели, как он держал ноги сжатыми вместе, а спину выгнутой?? Им пришлось куда-то увести Томпсона, но на следующий день он снова был самим собой и никогда больше не упоминал о Коротышке, насколько я помню.На мгновение сон преобразился в видение малиновой губной помады, лавандово-серых глаз с крапинками в них и кружения по-детски пахнущих волос, наполнилсей звучащей по радио песенкой ?Если у тебя есть деньги, сладкий, у меня есть время?. Но только на мгновение. А потом я снова вернулся в своих видениях в тюрьму, без какого-либо плавного перехода. Мы были одеты в грязную синюю униформу охранников, и на левом обшлаге моей украденной куртки было липкое пятно свежей крови, а мы шли к цементной стене с деревянной лестницей в руках, Джипи держал передний конец, я середину, а Томпсон хвост лестницы. Длинный сияющий луч света метнулся к нам с наблюдательного поста. Он колебался позади нас, блуждал вокруг нас, а потом все-таки настиг нас. Я мог почти чувствовать его леденящий жар, и моим глазам стало больно от его ослепительного сияния, а всему телу - от ожидания пуль. Дозорный спросил подозрительно беспечным тоном: ?Кто идет?? Томпсон помахал рукой в сторону вышки и сказал: ?Все в порядке. Все нормально?. Мы закрепили лестницу у бетонной стены, а луч света с вышки снова заскользил по нам, и крупицы кварца в стене заискрились. Томпсон и я уже одолели стену и спустились в почти холодную темноту по другую ее сторону, холодную и спокойную. Я посмотрел вверх и увидел Джипи, распластавшегося своим брюхом на камне стены в луче золотистого света, и я мог видеть его лицо и толстую раздвоенную вену на его виске. А потом с вышки раздался треск, не какой-то жуткий или драматичный звук, нет, самый обычный треск, все равно, как если бы кто-то погремел камешками в сигарной коробке. И лицо Джипи стало месивом сияюще-черного, модернистическим месивом крови и плоти, развороченным пулями с вышки. Это все еще было лицо, хотя уже нельзя было сказать, где там глаза, а где рот, а потом треск раздался снова, и это перестало быть лицом, а мы с Томпсоном бросились бежать прочь от стены. Я подскочил и открыл глаза, а она забрала влево, мягко обходя длинный желтый грузовик. Мы разминулись с ним буквально на два дюйма, и скользили среди окружавших нас машин, будто намазанные маслом, она увеличила скорость до восьмидесяти пяти. Я зевнул и почесал голову, припоминая, куда я задевал сигареты. Ее присутствие за рулем действовало на меня успокаивающе. Она держалась ограждения слева, потом перестроилась в среднюю полосу дороги, двигаясь словно по рельсам. Я заснул прежде, чем отыскал сигареты. Во сне я снова встретился с Джипи, но на этот раз он только говорил, говорил не переставая. Его большой план. Сколько раз я уже это слышал. Но сейчас он говорил тем ртом, который проделал в его голове пулемет, и слова были невнятными и маловразумительными. Он говорил, что первым делом должен купить себе трейлер, самый надежный, на широкой оси, широкой настолько, насколько законы позволяют и, может, даже немного шире. И он должен быть, по меньшей мере, тридцати трех футов длиной, говорил он, из тех трейлеров, что не особо бросаются в глаза и привлекают внимание. Он должен быть самым скучным из трейлеров, обжитым на вид, вонючим и неряшливым. Это должен быть трейлер с многочисленными вмятинами тут и там и старомодным дышлом, без гидравлического усиления – большой план Джипи, который умер вместе с ним на верхушке стены. И – самая важная вещь – трейлер должен быть, как коробка, с прямыми, толстыми, прочными стенками. Прочные стены это самая первая вещь, шептал Джипи невнятно своим жалким, проделанным пулями ртом, если стены не в порядке, никто в порядке не будет. В Вичита-Фоллз мы сделали первую долговременную остановку на целых три дня в сумрачном сонном отельчике, где в номерах потолки высокие, а ванны выложены сияющим кафелем. Я, наконец, избавился от остатков месячной грязи под ногтями, а потом мы вместе избавились от содержимого початой бутылки виски и других вещей, которые я не стану здесь описывать. Под конец второго дня я уже чувствовал себя словно овощ на грядке, устав безвылазно валяться в номере, как, собственно, и она. Поэтому мы решили отправиться в город и съели парочку бифштексов цвета асфальта в заведении, чья эмалированная вывеска рекламировала бифштексы как свое коронное блюдо. После обеда мы зашли в ювелирный магазин и купили простенькое свадебное колечко из белого золота. Ее длинные округлые пальцы не знали маникюра, и могли показаться неприглядными: управляющий ювелирной лавки долго кривился, прежде чем надел кольцо на ее руку. Может быть, кольцо и было глупостью, а может, и нет. Потому что, в конце концов, мы собирались снимать одну комнату на двоих, ну, то есть, пока я ее не брошу, а люди в отелях такие странные, когда речь заходит о голых пальцах.А потом мы пошли в универмаг, и я купил ей розовый пояс с толстой подкладкой на несколько размеров больше необходимого. Подкладка играла очень важную роль, такую же важную, как лишняя гирька на чаше весов, как толстые стенки в трейлере Джипи. А еще мы купил ей пару джинсов. Приятно было посмотреть, как она примеряет их перед трехстворчатым зеркалом магазина. Она вся была словно длинная, гибкая полоска золота, но с впадинками в нужных местах и выглядела, как те женщины с обложки Vogue, которым простым закидыванием ноги на ногу удается придать джинсовой ткани такой вид, что ее хочется съесть. Продавщицы в отделе женского готового платья ворковали с ней, пересмеивались и льстили, и она отвечала им с непринужденным дружелюбием.К джинсам она прикупила джинсовую курточку, которая на ком-то другом смотрелась бы как ночная сорочка на беременной. А на ней она выглядела естественно, хоть и не сказать было, что там скрывается, под всей этой грубой тканью. Отработанная озабоченная улыбка исчезла с ее лица, когда она взглянула на себя в зеркала, практически растворяясь в них, а обручальное кольцо, сияющее на ее пальце, выглядело на шесть миллионов долларов. Той ночью, нашей последней ночью в Вичита-Фолз, она выдернула из машинных стежков пояса нитки и вшила в него семнадцать стодолларовых банкнот. В каждый из трех слоев подкладки поместилось по четыре купюры, а в четвертый – пять. Эти деньги представляли собою все, что я заработал на буровой Ачафалайа-Ривер, плюс то, что я заработал по мелочи в разных местах, прежде чем заделаться бурильщиком. Это было немного, но у меня была патологическая боязнь остаться вовсе без денег. У меня всегда было ощущение неуверенности в своем будущем. А что касается женского пояса: он может заставить вас подумать о чем угодно, но только не о деньгах. Я сказал, что мы должны хранить пояс в отделении для перчаток в паккарде, поскольку с ее фигурой она вовсе в нем не нуждалась и поскольку, как я уже сказал, я планировал оставить ее в подходящий момент в подходящем месте. У меня еще оставалось около сотни в моем бумажнике, и я полагал, что этого более чем достаточно, чтобы добраться до Денвера. Остальные деньги лучше хранить в надежном месте. И если мы будем использовать их разумно, то есть, если я буду использовать их разумно, я смогу жить, не считаясь с расходами еще долгое, долгое время. С тех пор как мы покинули Кротц-Спрингс, я время от времени ловил себя на мысли о ?нас?. Это раздражало меня, потому что отдавало слабостью, а я не желал ничего подобного. Мой план мог пойти трещинами, и я бесился все больше и больше, поэтому, когда мы прибыли в Ратон, Нью-Мексико, я решил, что настало время избавиться от моего друга с волосами цвета сливок. Это было так необходимо сделать, что почти огорчало.В предместьях Ратона, неподалеку от живописного горного перевала мы заехали в кафе на заправочной станции и зашли внутрь за чашкой кофе. Перед заправкой стоял автобус компании Грейхаунд, и кафе было забито его пассажирами. Они ели сэндвичи и пили кофе в быстрой равнодушной манере людей, которым сказали, что у них есть всего пятнадцать минут, чтобы привести себя в порядок и перекусить. Несколько столов покрытых черным пластиком в разводах от влажной тряпки, ряд белых табуреток пред стойкой, и бар пивом и виски в южном углу. Когда мы вошли, гул слегка стих, мужчины посмотрели на нее, одинокие просто уставились, а женатые бросали взгляды украдкой, так, как будто ее присутствие их не заботило. Но взгляды были те же самые. Не спорю, что-то какое в ней было, что-то необъяснимое, они сияла ровно, но неуловимо, как далекий свет маяка. Вы даже не уверены, что видите его, вы скорее чувствуете его теплое сияние. Я взял ее под локоть, ненавидя себя за этот оберегающий жест, и сказал: - Пойдем, для начала выпьем.У бара было не так людно, как в закусочной. Она наморщила нос. - Ты не думаешь, что мы слишком много пьем? Чтобы получать удовольствие от выпивки, стоит ненадолго прерваться. Для контраста. - Вот ты и контрастируй. А я выпью. На одной из белых табуреток перед стойкой закусочной сидел человек средних лет, и пока мы говорили, он повернулся на табуретке, чтобы посмотреть на нее. У него были густые иссиня-черные голливудские баки, и одет он был в костюм слишком твидовый и слишком новоанглийский для майского дня в Нью-Мексико. На его куртке было слишком много карманов с клапанами, из-за чего он напоминал вентилятор.Она разыграла маленькое представление, роясь в своей сумочке в поисках чего-то, и дуясь, как могут дуться только девушки с хорошенькими ротиками. Потом она сказала, что ей нужно выйти к машине за сигаретами, которые там остались на сиденье, а потом она вернется и выпьет со мной, раз уж мне так хочется. Она одарила меня ослепительной улыбкой, и дверь за ней захлопнулась, а я заказал себе виски у лакированной стойки бара. Та улыбка, какую она подарила мне была прекрасна, но и холодна, если вы понимаете, о чем я, широко растянутые губы, но ни глаза, ни сердце в этом не участвуют. Она и любовью занималась так же. Как хорошо отлаженный механизм, с отточенным мастерством актера, все под постоянным контролем, а она сама как будто и вовсе не при чем. Второй хлопок двери возвестил о том, что она вернулась в кафе. Она прошествовала к свободной табуретке у стойки закусочной, и тип с голливудскими баками принялся пожирать ее глазами. Он сел слева от нее. Какая-то толстая тетка в клетчатом хлопковом платье маленькой девочки вклинилась между ними, но он перегибался через нее, извивался, впивался взглядом...Пассажиры автобуса потянулись на выход, некоторые из них прихватывали с собой остатки сэндвичей и печенье. Я взял еще выпить, и когда оглянулся, увидел, что толстуха убралась, и этот твидовый шут, обшитый карманами, говорит с моей пассажиркой. Она ничего не отвечала. Но и не отодвигалась, и мне пришло в голову, что это удачный момент для того, чтобы покончить со всем этим, избавиться от нее, наконец, оставить на этом фарфоровом стуле и убраться к чертям в Денвер. Бармен поглядывал на меня косо, отчасти насмешливо, отчасти настороженно. По ободку моего пустого бокала прогуливалась муха, переливающаяся то пурпурным, то черным, как перо в петушином хвосте. Вот это почему-то помнится мне отчетливее и острее, чем то, как она выглядела, или то, что я чувствовал. Я двинулся от бара к входной двери, очень медленно, и она не обернулась.Паккард мягко двинулся с места, и когда я вырулил с парковки на дорогу, я гнал его вперед на полной скорости наверно с минуту, насвистывая ?Если у тебя есть деньги, сладкий, у меня есть время?. Раньше это звучало эксцентрично, и искренно, и уместно. Раньше это звучало весело и непринужденно. Но теперь у мелодии появился мерзкий привкус. - Что ж, - сказал я приборной доске, - теперь у меня есть и деньги, и время. Я рассмеялся, и горячий ветер Нью-Мексико унес мой смех через открытое окно паккарда. Я запрокинул голову и рассмеялся еще громче, но лучше мне от этого не стало. Я съехал на обочину, чтобы отыскать мои запасные сигареты в отделении для перчаток. Пять пачек лежали там вместе с миниатюрным фонариком, которым я пользовался во время работы, и револьвером магнум смит-и-вессон 357-го калибра. Но одной вещи не было на том месте, где ей полагалось быть – розового пояса, купленного в Вичита-Фоллз. Все остальное барахло лежало в прежнем порядке, вокруг того места, где он находился всего полчаса назад. Я никогда не видел более глубокой и черной дыры, чем та, которая образовалась теперь в отсутствие пояса. Я сидел неподвижно, с кулаком в отделении для перчаток, с отвисшей челюстью. Руки у меня вспотели. Я заставил себя вернуться назад, припоминая все события шаг за шагом, очень тщательно: как она вышла из кафе, и как она возвращалась назад, а ее крошечная сумочка на тонком ремешке болталась на ее локте. Невозможно запихать широкий пояс в дамскую сумочку величиной с гамбургер. А она спокойная, как акула, сидела себе у стойки, полуобернувшись к этому парню; истинная леди, которую кроме ее сэндвича с ветчиной ничего в мире не интересует. Еще бы, больше шести тысяч сэндвичей с ветчиной она могла себе позволить. За тот пояс, который был на ней. Хладнокровная маленькая блондинка смылась со всеми моими стодолларовыми купюрами. Я не помню, как развернул машину обратно по направлению к Ратону. Я не помню, как доехал туда. Перед кафетерием уже не было ни автобуса, ни машин. Там вообще никого не было, кроме какого-то старика в бугристых, как у канадского конного гвардейца штанах, который стоял около одинокого насоса и налегал на помпу с таким мрачным видом, будто счетчик назло ему неверно отсчитывал галлоны. - Приятель, ты не видел здесь блондинку в джинсах и мужчину моего роста в коричневом костюме? Хлоп! Он ударил ладонью по счетчику, проигнорировав меня.- В коричневом ворсистом костюм? – продолжал я. – Я порасспрашивал поблизости, и мне сказали, что эта блондинка уехала с человеком в коричневом костюме. И я должен найти их очень срочно, потому что ее мать больна, и хочет ее видеть как можно скорее.Мой язык был сухим и неповоротливым. Тумк, тумк, тумк. Он методично ударял по металлической части помпы ребром ладони. Я дотянулся до него, схватил за ворот рубахи, и подтащив к себе, рявкнул:- Слушай, чтоб тебя, если ты мне сейчас же не скажешь, видел ли ты мою девушку с этим панком в коричневом костюме... - Что же ты мне сразу не сказал, сынок? – ответил он рассудительно. – Я же не знал, что она твоя девушка. - Куда они поехали? И на чем?- Ну, это, она и этот hombre запрыгнули в одну из таких низких английских тачек без верха – он парковался с той стороны, в тени – они, значит, туда сели, поболтали малость, вроде поспорили, и, сдается мне, она собиралась выпрыгнуть из энтой машины... - Избавь меня от ковбойских подробностей, приятель. Какого цвета машина? И по какой дороге они поехали? - По энтой, - он казался разочарованным. – Такая машина, фиолетовая, вроде. Да, фиолетовая, черноватая. Я возвращался по дороге, ведущей из Картерсвилля в Ратон, двигаясь в быстром темпе, но не настолько быстром, чтобы поднимать тучу желто-коричневой пыли, которая скрывала бы от меня другую сторону шоссе. Магнум 357-го калибра лежал у меня на коленях, я взял его и большим пальцем выдвинул барабан, тяжелый от свинцовых пуль. Не отрываясь от дороги, я высыпал гильзы себе между ног на кожаное сиденье и, вставив барабан обратно, выстрелил пару раз вхолостую в ветровое стекло. Спуск поддавался легко и плавно, без рывков и излишнего напряжения. Магнум 357 – это настоящее произведение искусства, размера и ширина дула у него почти как у 38-го калибра, а пробивная мощь вдвойне сильнее. Не такой шикарный с виду, но шикарный в деле, одной только отдачей с ног сбивает. Я перезарядил обойму одной рукой, сунул пистолет за пояс брюк и застегнул поверх него пиджак. К этому времени я достиг окраины Картерсвилля, городка, застроенного домами с плоскими крышами в типично индейском стиле, и с маленькой антикварной лавочкой, увешенной вывесками, гласившими: “заходите и взгляните на гигантскую ЯЩЕРИЦУ-УБИЙЦУ”, и “ПОСМОТРИТЕ НА СМЕРТОНОСНУЮ ГРЕМУЧУЮ ЗМЕЮ”, и “НАСТОЯЩАЯ ЖИВАЯ КОБРА – КАЖДЫЙ ЧАС В ИНДИИ ОТ ЕЕ УКУСА ПОГИБАЕТ ЧЕЛОВЕК”.Вирджиния рассказывала мне – кстати, я вам говорил, что ее звали Вирджиния? – что однажды летом она навещала своего брата в Альбукерке, и он объяснил ей, как работают эти вывески. Большинство ящериц и змей – просто чучела. Но вывески завлекательны, и когда вы остановитесь и зайдете внутрь, то среди всех этих побитых серебряных монет, россыпей бирюзовых и обсидиановых безделушек, вы можете найти и купить парочку настоящих зунийских браслетов всего долларов за двадцать-тридцать... Она говорила, змеи и ящерицы не большее мошенничество, чем гнилые дохлые киты, которых показывают на ярмарках, но в результате они приводят тебя к зунийским украшениям, и это здорово... Оригинальные и изящные, они выгодно отличаются, от примитивных, однообразных и угловатых изделий местных племен. Что ж, сейчас у нее достаточно денег, чтобы купить себе целое иглу из бирюзы, или вигвам, или в чем они там еще живут? Пистолет был у меня за поясом – твердый и горячий.Только въехав в город, справа от дороги я приметил покосившееся кирпичное здание, обвешанное неоновыми вывесками, обещающими стейки, выпивку и танцы. Неоновые трубки в лучах солнца казались кривыми и неприглядными, как старые обрезки грязных ногтей. На стоянке я заметил три машины, два бьюика и спортивный ягуар ХК-120, цвета спелой сливы. Внутри было душно, однако полумрак создавал некоторую иллюзию прохлады, и прошло две-три секунды, прежде чем мои глаза привыкли к скудному освещению достаточно, чтобы разглядеть что-то еще. Они сидели в отдельной кабинке, потягивая через соломинки какие-то набитые льдом напитки, обладатель голливудских баков говорил что-то быстро и негромко в перерывах между глотками. Она слушала, но в беседе участия не принимала. Позади них, в углу комнаты, стоял музыкальный автомат, расцвеченный неоном, струящийся оранжево-желто-белыми огнями в искусственной полутьме помещения. Мощный голос певички из его недр выдавал ?Огненный Поцелуй? с таким нетерпением, будто его обладательница опаздывала на поезд. Я пересек что-то вроде площадки для танцев и присел рядом с ней за столик, разглядывая ее друга, сидящего напротив. Он прекратил болтать и сконцентрировал свое внимание на мне и напитке. Я протянул руку через стол, забрал у него бокал и, выбросив соломинку на пол, выпил. Что бы там в нем ни было. Он положил локти на стол, обдумывая происходящее. Вирджиния продолжала пить.Мне напиток не понравился, и я так и сказал. Он сжал кулак, довольно крупный и приятно смуглый, но всего лишь почесал его костяшками голову, осторожно, чтобы не растрепать своей изысканной прически. Потом он еще немного подумал. - Тим, - сказала Вирджиния сладким голосом, - это Ник-как-то-там-его.Никто на это не ответил.- И да, Ник, - Вирджиния, наконец, обратилась к своему другу, - это Тим. Но ты можешь звать его Тимоти.Я покатал за щекой кубик ароматного льда из стакана, затем сказал: - Вот теперь это становится похоже на вечеринку. - Отлично, - сказал Ник, обернувшись к Вирджинии. – А он может звать меня Николас.- Я уверен, мы прекрасно проведем время вместе, - продолжал я, - вот прямо-таки чувствую.Лед стучал о мои зубы. Грохот музыкального автомата делался все более и более неистовым, и голос певички так дергался, будто она билась изнутри о пластиковые стенки этого ящика. Она разразилась серией щелчков и металлических повизгиваний, а потом уступила место сонному негритянскому голосу, мужскому на этот раз, мяукающему на свой лад ?Нежность?. А может, это была ?Рапсодия?.- А мне вот так не кажется, - сказал, наконец, Ник. – Мне совершенно так не кажется!

Он поиграл мускулами под пиджаком и начал медленно подниматься со скамейки. Глядя на его лицо, можно было подумать, что все это продуманный психологический натиск с его стороны. Вирджиния всего лишь сделала еще один глоток, не поднимая глаз. Ник начал уже огибать угол стола, правда не очень быстро и целеустремленно, но тут его упал взгляд на край стола рядом с моим боком и он заметил расположенное на нем для упора дуло магнума. Он рассмеялся и брякнулся обратно на скамейку.- Это меняет дело, - сказал он, когда я элегантно постучал дулом пистолета по столу. – О Господи, это полностью меняет дело!- Да неужели? – сказала Вирджиния, вкладывая в эти два слова всю свою насмешку и презрение.- Николас, - сказал я. – Я был бы тебе очень признателен, если бы ты подобрал слюни, вышел отсюда, сел в свой ягуар, и свалил на хрен.Вирджиния поболтала своим стаканом, слушая, как постукивают в нем льдинки. - Однажды в Кротц-Спрингс я сказала Тиму, что он вылитый Джон Гарфилд, но сегодня он превзошел самого себя. Он даже под рубашкой, как Джон Гарфилд. Он даже потеет, как Джон Гарфилд, с таким приятным фотогеничным блеском. Она хихикнула. - Гарфилд умер, - сказал Ник.Я снова постучал пистолетом по столу, немного энергичнее на этот раз. - Николас, извини, что прерываю ваш медовый месяц, надеюсь, еще увидимся. Я слышал из ягуара можно выжать восемьдесят пять на второй передаче. Вирджиния снова хихикнула и сказала. - О да, обязательно увидимся. Навести нас в Кротц-Спрингс во время следующего нефтяного сезона. Мы вышли. Ник двигался впереди нас; он забрался в свой ягуар сливового цвета, не глядя на Вирджинию. Восемьдесят пять он, конечно, не выжал и на второй передаче, но и задерживаться не стал, подозреваю, что дешевое колечко из белого золота произвело на него не меньшее впечатление, чем пистолет. Ладони мои были липкими от пота, но из груди рвался вздох облегчения. Меньше всего мне хотелось проблем любого рода, с кем бы то ни было. Я планировал оставаться как можно более незаметным, настолько, насколько вообще можно оставаться незаметным в обществе такой женщины, как Вирджиния. Когда она садилась в паккард, я хлопнул ее пониже талии, жестом игривого супруга на тот случай, если кто-то наблюдал за нами от дверей забегаловки. И вздохнул свободнее. Он был на ней – пояс. Мы направились вновь к Ратонскому Перевалу, не останавливаясь на это раз в Ратоне, и продолжали двигаться, пока дорога не стала ровнее и шире, перетекая в подъем, ведущий через горы в Колорадо. Деревья стали низкими и хилыми, трава чахлой. Воздух был холодным и жестким, несмотря на сияние солнца, ближе к вершине перевала он почти потрескивал между скалами. Я отмечал все эти мелочи из-за какой-то, признаюсь, дурацкой слабости к пейзажам. Для меня небо, облака, возможность свободно передвигаться и видеть их, все равно что для евангелиста его религия. Думаю, для меня и свобода, и деньги были лишь способами наслаждаться этой весьма своеобразной разновидностью религии. Не важно. Я продолжал думать о поясе и поглядывал по сторонам в поисках местечка достаточно уединенного для того, чтобы притормозить и сорвать с ее обворожительных бедер эту полоску каучука, шелка и бумаги, стоимостью в семнадцать сотен долларов. И в то же время я продолжал сравнивать скалы и небо с теми, что мы оставили внизу на Юге, и с некоторым злорадством отмечать, что Юг, хоть и лишен субсидий торгово-промышленной палаты, по-прежнему богат на самые прихотливые цвета и утонченные запахи, о которых только может мечтать человек. На Западе все запахи высосаны из земли испепеляющим солнцем. А все цвета ушли из земли в закаты, и только голубизной неба и можно здесь полюбоваться. Небо здесь высокое, бледное и безликое, и ты чувствуешь, что оно никогда не будет принадлежать тебе, будто оно собственность той самой торговой палаты. На Юге небеса такие влажные, низкие и насыщенные, что, кажется, можно почувствовать их запах и вкус. На Западе же ты только наблюдатель. На Западе, увидев цветок, чудом пробившийся сквозь камни в горах, ты готов, черт возьми, сложить о нем целую оду. На Юге розы цветут среди сорняков во дворах у самых бедных хижин. Кроваво-красные розы. Или розовые, розовые, как этот чертов пояс. Так, природа природой, а пояс прежде всего. Но движение было по-прежнему оживленным в обе стороны. Ратонский Перевал весьма бойкое место. Мы пересекли перевал и остановились заправиться в Тринидаде, штат Колорадо. Вирджиния сказала, что ей нужно в дамскую комнату, но я сказал нет, найдем более укромное место вниз по дороге. Она рассмеялась и не стала спорить. На окраине Тринидада, уже на закате, я, наконец, нашел место, отвечающее моим замыслам, неровную узкую дорогу, ведущую с шоссе влево. Я свернул на нее и проехал еще с четверть мили или больше, чтобы убедиться, что она не ведет куда-нибудь в придорожный парк или еще в какое-нибудь место, где полно людей. Я притормозил у высокой красноватой скалы, гладкой, как стена. Свет фар, отражаясь от нее освещал внутренность автомобиля под брезентовым верхом, и взглянув на нее, я увидел, что она усмехается.Она спросила: - Пояс? - Да, мэм. Она закурила. - Нет, Тим, вряд ли, - сигаретный дым окутывал ее слова. – Ты чертовски самоуверен, но тебе придется потрудиться, чтобы вернуть его. - Ну, будь по-твоему.Я просунул руку между ее спиной и сиденьем, и притянул ее к себе, а она ударила меня кулаком по губам, сильно. Я ощутил во рту привкус крови, а она выпрыгнула из машины и бросилась бежать. Она пробежала ярдов двадцать, сбросила туфли и показала, как она умеет бегать на самом деле. Вверх по склону, прочь от света фар, двигаясь ловко и быстро, как мальчишка. Пояс ей, по-видимому, нисколько не мешал. Она миновала скалу и скрылась в темноте, прежде чем я выбрался из машины и погнался за ней.Мы бежали по колено в какой-то непонятной горной растительности, которая мягко спружинила под нами, когда я, наконец, догнал и схватил ее, и мы оба упали и покатились по земле. Вирджиния смеялась, как будто в мире не было вещи забавнее, чем валяться в горах при лунном свете, борясь за новенький пояс. Она снова попыталась меня ударить, но на этот раз я блокировал удар локтем и отвесил ей пощечину. Она продолжала сопротивляться, и я ударил ее снова, ниже, по шее.А потом она начала драться всерьез. Это меня напугало. Мне не хотелось выходить из себя и калечить ее, но мне нужны были мои деньги. Я знал, что если ударю ее в полную силу по горлу, в переносицу или в висок, то могу сломать ей кость и убить. Я вовсе не хотел оставлять после себя труп женщины в скалах. Что я хотел, так это сделать все без шума и свалить в Денвер, чтобы купить один из тех трейлеров, о которых Джипи говорил, что в них заключается секрет богатства и успеха. Но она продолжала колотить меня своими твердыми, как молоточки кулаками по голове и по лицу. Я весил около ста восьмидесяти фунтов, а она не весила, думаю, и ста восемнадцати, даже если бы ее пояс был набит серебряными долларами. Но пытаться стянуть его с ее талии было все равно что пытаться снять заживо кожу с молодого питона. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось хотя бы стащить с нее джинсы. Я вцепился в пояс, вонзив ногти ей глубоко в кожу, но он и не думал поддаваться. Она внезапно выгнулась, резко дернувшись, и проклятая полоска каучука, наконец, соскользнула вниз. Дальше должно было пойти легче, если бы меня при этом не молотили адски кулаками, а потом она заехала мне коленом в нос, и темнота взорвалась россыпью разноцветных огней. Это было уж слишком. Когда я, наконец, содрал пояс с ее голых ног, я встал на колени и ударил ее, вкладывая в это удар всю боль моего разбитого носа. Она продолжала елозить, и я врезал ей еще, и мне было наплевать, даже если все агенты ФБР полным составом притаились в этих скалах с переносными электрическими стульями, меня бы это не остановило. Она потянула меня вниз на себя, в эти странные высокие горные заросли, где я схватил ее, и впервые она любила меня по-настоящему, я надеюсь, - никакого контроля, никакой техники, никакой актерской игры. Она обнимала меня крепко, ласкала страстно и порывисто, как девушка ласкает мужчину, своего первого мужчину или – своего нового мужчину. И когда я перекатился на спину, луна с высоты такого недоступного и равнодушного неба сияла самым чистым золотом.