0 (1/1)

Iкрематории; известняковые печи, неуклюже возвышающиеся над миром, подобно нацистской архитектуре?— монументальной, громоздкой, испокон веков, тысячелетней; раскалённый добела воздух, превращающий кости в чёрную стекловидную массу*. ты бродишь по руинам и развалинам поверженного берлина. щебень крошка щебень краска щебень пепел камни прах?— все забивается в нос. ты не дышишь?— боишься, как мальчик, выуживающий из пруда головастиков, что головастики сорвутся с палки, боишься, как мальчик, выслеживающий бабочку, что она упорхнет. дым проскальзывает в легкие, напитывает каждую альвеолу, альвеолы у меня, у нас?— походят на жемчужины, аккуратно оплетенные сосудами, как серебром; ты пересыпаешь их из ладони в ладонь над своим разрезанным животом. я, хуго, и эти внутренние органы, они хорошо познакомились. ты. я. мои нацистские лёгкие, внутренности, душа. железный крест на шее, придавливающий в глотке человечность, который нашли на шее фельдфебеля рахтмана, кто-то забрал себе, ты бы предал земле?— нужен кому-то такой трофей? затянуть верёвку на шее. превратить голову в тлеющую головешку, чёрную без кислорода; хуго штиглиц запомни как правильно убивать. чёрными углями устлано поле брани: летчики без ног, партизане без глаз, рядовые без пальцев, снайперы без глаз, meine liebe, пальцы без людей, окольцованные пальцы, прозвучит в дали горизонта с зачинающимся молочным рассветом мой сладкий и ласковый смех..Умирай, умирай, умирай. Пауль Целан сказал бы: ?Смерть?— учитель Германии?, но ты не доживёшь до стихов Целана. Это я в Аргентине?— тебя похоронит земля. Вгрызться в плечи, вылизать ключицы, раскусить, дождаться, пока кости упрутся в нёбо, дать костям разрезать небо, посмотреть что за небесным сводом, дать небу обрушиться, рухнуть, придавить себя целиком, как придавят обломки крыши оставшиеся гробы в разбомблённом крематории. Дать тебе выжать из альвеол весь дым, позволить забрать: ты уносишь его в животе, и он стирает внутренности, как ластик. В солнечном сплетении твоём?— дыра и никакого солнца, только дым; в груди дыра, будто ты?— лист, протёртый карандашом вместо грифеля; на пальцах?— слюна, кровь и вода родниковая. Заставь пальцы на моих ногах дрожать, заставь меня вздрогнуть всем телом, заставь простыни промокнуть от пота… Зубы сдерживай. Не давай зубам произнести мои имя. Я тебя по голове не поглажу. По лицу вычерчивая скулы?— пожалуйста, Штиглиц, не забывай, с кем лежишь в постели, если мундир покоится на вешалке в коридоре,?— он не перестаёт быть моим; если змей кнута свернулся у ножек кровати?— помни: однажды скользнёт тебе по груди.II?Если француженки обнажают клыки, то ты либо в постели с ними, либо никогда туда не попадешь?, научал Ланда Цоллера. Позже ты увидишь, Штиглиц: Цоллер усвоил урок..Ставя речь Фредерика, рейхминистр не огранил мальчишеский разум. В конце рабочего дня я получил награду за страдания, убедившись: доверие шутце к Ланде растаяло быстрее ломтика масла на сковородке. Виной тому оказалась французская девчонка?— не шум жидовской крови в полковничьих ушах и не сердце, отстукивающее ритм американского радиосигнала; но шутце со счёта я сбрасывать перестал.IIIя выныривал из безумия?— и снова туда возвращался; каждый газетный заголовок пах мокрой землей и туманом, ты блуждал в лесах и ждал добычу?— я стал добычей в штабе гестапо, перестроенном под башню из слоновой кости, сидел, болтал ногами, глядя вниз в туман, я знал: однажды надо будет выходить; я знал; я знал; я знал. припасы заканчивались. сумасшедшая жажда, желание жить, натянутые как стрела сухожилия, мышцы, по которым разлилось горючее, холодная ярость глаз?— guten morgen hugo stiglitz; твой поезд в берлин ушёл?— ты слышишь гудки паровоза и копоть?— слышишь? кости* шутце оказались сахарные и сладкие, выплавленные в крематории при нужной температуре, готовые в любой момент обратиться в прах. я сосал и вылизывал их, и надкусывал колени, как яблоки в карамели, я долго стоял на коленях, в них въедалась плитка и галька с пола, они кровоточили, когда я выбирал из них осколки?— осколки пуль в твоих мускулистых бёдрах осколки твоих ногтей в моих напряжённых…IVГанс Ланда собственничал: позвякивая прицепленным к поясу кинжалом, замерял шагами площадь кабинета. Его пепельные волосы пушились, будто он на досуге передушил пару сотен симпатичных девиц, а колодезные очи искрились любопытством..Однажды я разрешил Цоллеру взять себя на широком подоконнике?— прижимаясь спиной к стеклу, хватаясь за ручки, я глядел ему в прямо глаза: война намертво перечёркивала бездумное изнеженное лицо, и я знал этот взгляд, знал это взгляд?— ты ведь знаешь откуда, Штиглиц?.В детской улыбке Ланды плескалась любовь к войне..Выстукивая пальцами по сандаловому столу незамысловатую мелодию, он не рассчитывал, что я отличу Моцарта от Вагнера..С отеческой насмешкой он спросил: ?Зачем, Дитерхен, ты пытаешься приставить меня к стенке, если я лишь приближаю неизбежное??. Я сжал зубы как щелкунчик. Искристое шампанское в бокале, перчатки на поясе, искристая улыбка, замки из сахарной ваты с глазурью из серого вещества?— Ланда приглашал в калейдоскоп правдивого безумия, которое сам построил, спланировал, вышколил. На картах он рисовал маршруты в Америку, обещал помощь всем, кроме Цоллера, болтал об Ублюдках, обещал что мы встретимся, Штиглиц. Руки от бессилия дрожали, потому что на моей стороне была поступь штурмбаннов, на его стороне было время, руки от бессилия дрожали руки дрожали ру…VПо утрам Фредерик пах свежестью простыней: по красным лежалым полосам на заспанном теле, мягком, как перинный пух, я по утрам бегал пальцами. Он видел великую нежность?— я проваливался в забытье, под закрытыми веками рисуя раскалённую малиновую плоть твоей спины. В выходные он, не обременённый ничем, кроме собственной славы, просыпался раньше меня и отправлялся в булочную за миндальными круассанами..—?Эммануэль, наверно, слишком сложная для меня,?— обронил Фредерик в утро выходного дня. Я заинтересовался и поднял с подушки голову. Мой интерес, дорогой Хуго, имел две причины:1. Мои прошлые любовники, включая тебя, на такую бесхитростность не разменивались.2. Прежде ни один не звал меня простым.—?Она?— француженка,?— поколебавшись, продолжил Фредерик.—?И что? —?я убрал с мятущегося лица прядь волос. —?А мы?— немцы, и это мы придумали Гегеля.Брови его приподнялись, сдвинулись к переносице и разошлись?— кожа везде разгладилась, как поверхность реки в безветренный день. Он размышлял, стоит ли спрашивать о Гегеле,?— я вглядывался в сияющий от солнца лоб, пахнущий речной весной. Меня тянуло шалить: зубы чесались, пломбирная патока плеч манила?— прыгнуть в ледяной Дунай, переплыть обжигающий Майн, поцеловать серебристую Эльбу.Я надеялся: он не выбросит мысль, если я укушу его плечи..—?Эммануэль француженка,?— вспомнил Цоллер к обеду, потирая над ключицей, там, где ютились следы зубов. —?И я сомневаюсь, что мы окажемся в постели.Прошлые любовники, кроме тебя, не помнили моих слов.VIДушная изнанка La Gamaar сводила с ума, сводили с ума тесные коридоры. Рыщущие ищейки, узники центрифуги, персонажи сказки о Калигари, мы с Ландой встретились там, где неделю спустя вспыхнет пламя. Цианотичная гладь экранного полотна, подсвеченная проектором, сомкнув сведённый судорогой рот, таила наши секреты и обнажала чужие: по ту сторону экрана хохотал Геббельс, визжала Франческа Мондино, шутил шутце Фредерик и молчала Эммануэль. В пустом зале звуки взрывались, взрывной волной скользили по стенам и долетали до нас.—?Вы долго работали над акцентом, но иногда я слышу в вашей речи интонации Гёте**, интонации братьев Гримм,?— Ланда фамильярно придержал меня за плечо. —?Развейте мои сомнения или подтвердите догадки.—?Вы спрашиваете, откуда я?—?Вестимо, вы из Франкфурта-на-Майне! —?он убрал руки, чтобы всплеснуть ладонями. —?Вопрос в том, отчего вы так сильно это скрываете.—?Герр Ланда, вы ошибаетесь: у путаницы объективные причины,?— мягко поправил я. —?Моя мать?— берлинка, а отец?— уроженец Франкфурта. После его смерти мы переехали в Берлин. Он, кстати, умер раньше, чем я успел прочесть ?Фауста?, так что об интонациях Гёте вы врете.—?Мои соболезнования,?— Ланда повернул голову к экранному полотну, свет очертил выступающий профиль, зрители в зале притихли. Он снова схватил меня за плечо и заговорщическим шёпотом продолжил:?— Когда я переехал из Зальцбурга, я очень скучал по школьным друзьям. А вы, Дитерхен, скучали по кому-то?Обворожительнейшая улыбка, которую я мог предложить, превратилась в оскал мертвеца..Спустя месяц я узнал: друзья Ланды не писали писем?— они стучали текст азбукой Морзе. Наматывая украденную из киноаппаратной плёнку на пальцы, я пытался собраться с мыслями и наблюдал, как Ганс курсирует по комнате с микрофоном у губ. Мысли плыли по устьям мозговых борозд, мигреневый шум плавал разноцветным облаком за Ландой?— из угла в угол, из полутьмы на свет, плёнка шуршала лапками муравьев, мурашки растекались по спине, Ланда ласкал уши чистейшим на свете английским.—?Бригитта фон Хаммерсмарк,?— пояснил он ласково, завершив разговор. —?Работает на Англию с тех самых пор, как я ношу эту форму.Я кивнул.—?Вы не любите её фильмы? Отдаёте предпочтение Лени Рифеншталь или, скажем, Бригитте Хорни?.Хотелось съязвить: ?Не люблю предателей??— однако в тот день, милый Хуго, я слышал достаточно лжи..Ланда умел задавать вопросы.VIIПеред тем, как вцепиться Цоллеру в сердце, я допрашивал француза, осуждённого ни за что. Я порол его, заставляя сплёвывать голубую, как море, кровь в лодку тонущих в море ладоней; умывал голубой кровью бледное лицо его, смеясь, и задорно выпытывал, что происходит, когда по весне разливается Майн; срезав чёрные кудри с головы, открыл мальчишке поганую пасть, тыкая ?Вальтером? в нёбо, чтобы не думал прикусывать пальцы; забил пучины горла волосами раз и навсегда, чтоб мальчишка точно ненароком не дал правильный ответ.После допроса я сидел на стуле и, закинув ногу на ногу, умилительно ими болтал: мальчишка в кольцах дыма на следующий день отправился в гости к жидовскому богу, на пальцах моих осталась слюна с губ и нежность бугристой глотки. В небесной могиле уместятся все, думал я,?— в отличие от газетного некролога..Фредерик, не ведающий, что я могу с ним сделать, боялся меня чуть меньше, чем его фригидная француженка..Он проявлял любопытство..Клыки убийцы он не обнажал.VIIIМы опустим часть, где пронырливый офицер Гестапо в таверне La Louisiane начинает кровавую баню и где умираешь ты.Мы опустим часть, где Фредерик, ведомый страхом или мальчишеским любопытством, отрывается от соска Эммануэль и перечёркивает сто семьдесят пятый параграф, выставляя на моей шее сто семьдесят пятый засос.Мы опустим часть, где Ланда выпытывает всё о моих намерениях, а я не сопротивляюсь; опустим часть, где он обещает нам, Хуго, встречу; опустим часть, где я с лёгкой горечью предаю Фредерика и позволяю ему сгореть. Опустим часть, где я игнорирую слухи, где Л. смеётся, рассказывая Геббельсу на премьере о жертвах Луизианы, перед тем, как отправить Геббельса в ад.IXВ Аргентине жарко, от жары хлопковую рубашку хочется выжимать, и я смотрю в тропическое небо, вдыхаю дым последней немецкой сигареты, вспоминаю, как ты ещё во Франкфурте, нагло забравшись однажды в мою постель, целовал мой затылок и мрачно, пророчески обещал: ?Однажды я брошу всё это, Дитер?.XВсё это, кроме тебя..Bei Nacht, bei Nacht siehst du ein Licht,Du h?rst die Worte, die du zu uns sprichst.