XX (1/1)

IОн постукивал носком башмака по красному дереву, и я думал: как вульгарно непропорциональны Его ступни остальному телу, и особенно?— кукольным рукам. Я смотрел на кукольные руки?— мои мысли отплясывали, как шлюха вокруг шеста, отвратительный грязный танец: мне хотелось вылизывать эти руки, целовать запястный пульс, сжимать восковыми губами подушечки пальцев, ласкать и плавить острым языком; мне хотелось ломать эти руки, как хворост, высасывать сосуды из пылающих углящихся разломов и вылизывать прогорклые кости. Я чувствовал вкус костей. Лениво размышляя, пошел бы Ему чёрный латекс, я представлял, как растекается чёрное озеро, блестящее в лунном свете, полное мертвецов, по Его фарфоровым ладоням, как поднимается озёрный прибой по предплечью и как облизывает плечо, едва не утаскивая в пучины маленькую гладкую родинку. Его кожа вряд ли обладала притягательностью ночного неба для кого-то, кроме меня, и поэтому астрономы не спешили высчитывать координаты созвездий: мундир цвета маренго прятал всё?— я не знал, существует ли эта родинка. Когда я взглянул ещё раз на Его запястья, я понял, что Ему не нужен латекс: даже если эти запястья украсить фатиновыми браслетами, думал я, фатиновыми браслетами на резинках с блестящими пластмассовыми побрякушками в виде антрацитовых месяцев, угольных звёзд,?— даже если эти запястья украсить так, я всё равно смогу кончить от одного только взгляда на них.IIОднажды поймав Его спящим за бумагами со сдвинутой на бок фуражкой, мирно посапывающим, подобно младенцу,?— подобно убийце младенцев; однажды поймав Его спящим, я не мог не услышать Его пульс. Я поднёс увитое венками запястье к губам, протянул вперёд окостеневший от волнения, сочащийся слюной язык и остановился в нескольких миллиметрах. Даже для такой перверзной мрази, как я, это казалось варварством. Всему своё время, подумал я, и тогда я поднёс руку к носу. Запястье предсказуемо пахло чернилами, пылью и изношенной кожей форменного пальто. От запястья тонко червился запах тёплого парного молока. Где-то в глубине, в переплетении сосудов, как мне нравилось думать, гнездились уголь, лаванда и ртуть.IIIПереварив и выблевав это амбре, я обрел modus operandi.IVЯ не просто узнал все Его размеры?— я лично снял мерки. Обвивая рулетку вокруг известняковых плеч, я обнаружил, что никакой родинки там и в помине нет, зато есть неровности, шрамики от сигаретных ожогов, похожие на ту сторону Луны. Пока я измерял, Он монолитно каменел и кристаллизировался, напрягая поочередно мышцы там, где моя нервно вспотевшая, как лапка сестрёнки Гитлерюгенда, ладонь касалась тела. Его расслабленная челюсть обманчиво сместилась влево: хватки моих пальцев хватило бы, чтобы одним щелчком вправить назад это безобразие, но я не хотел. Я дорожил Его сраным лицом, хотя это трогательное несовершенство заставляло меня конвульсировать изнутри и обливаться желчью: пока я снимал мерки, я изрядно насмотрелся на уродливые выпуклые зрачки, бдительно бегающие под слепозамкнутыми веками, и на эту мерзкую кривую челюсть. Я ненавидел их: я знал, что у меня достаточно сил, чтобы высосать и проглотить эти внимательные глаза,?— если бы они ухнули в мой желудок и взорвались бы внутри сотнями отравленных иголок, я бы смирился с этой отупляющей мерзостной болью. Сил и причин у меня было достаточно. Я был готов смириться, я был готов терпеть жертвы.VНе хватало превосходства. Могущества. Власти.VIЯ хотел контроля.VIIЯ хотел Его.VIIIОн хотел получить парадную форму на ночь немецкого кино, и я обещал её предоставить.IXЕго жеманное кокетство с Эммануэль Мимьё расцвело в моем сухом горле удушливым привкусом шоколада: сладким и липким, как расплавленная горящая пластмасса, которую невозможно содрать с кожи. Я не мог найти себе места, внутренне раскалываясь на угли, тлеющие лавой в сердцевине, я сжимал зубы до скрипа, протирая в эмали дыры и обламывая края резцов до голого нерва; я ненавидел эту французскую шлюху, я ненавидел Его. Она была не единственным препятствием: вокруг Него всегда вились не отягощённые разумом фройлян, но в её глазах я увидел то, чего не проглядывалось даже под микроскопом ни в одной из тех забавных блядушек, на которых мы с Гансом привыкли смотреть свысока. Она трещала от ненависти, трещала, как мстительный дух со сгнившими выпотрошенными кишками, заточенный внутри железной девы. Казалось, ей хватило бы одного гансова прикосновения, чтобы начать кусаться, и Ганс вился вокруг неё кругами, своим ровным невзрачным дыханием распаляя призрачный гнев. Я улыбался на публику, растягивая кожу на щеках в преддверии старческих морщин, и стискивал кулаки под столом, представляя, как сверну ей шею. Без лишних прелюдий, s'il vous pla?t.Он научил меня паре французских слов.X—?Могу я вас спросить?.. —?Он застегнул верхние пуговицы на рубашке, музыкальные пальчики забегали по галстуку. Мягкий неоновый свет рассеянно бродил по лицу, усталому, внимательному, слишком моложавому, под кожей тревожно пульсировало электричество, в горле завращались шестерёнки?— Он откашлялся в пустоту. Пальчики напряглись, когда я обернулся: окостенели и воровато застыли на полпути к идеальному виндзорскому узлу. Я обожал дни, когда напряжения между нашими телами оказывалось достаточно, чтобы пространственно-временной континуум разверзся: я видел стылые силуэты прошлого и горящую поступь будущего, терял способность трезво мыслить и даже о Нём, о Гансе, не способен был думать. Несколько капель вина упали из горлышка бутылки на отполированный до блеска комод, я остановился, как дурак, и едва успел предотвратить дальнейшую катастрофу, вскинув бутылку.—?Безусловно, штандартенфюрер.Он задержал взгляд на моих губах?— я облизал их раздвоенным языком, с настойчивостью одержимого художника обводя каждый угол и подчеркивая каждую трещинку. Я почти услышал щелчок, с которым дернулись Его ноздри: чуть короче, чем следовало, сдвинув застывшую известь лица с насиженного места. Он оперся об комод, грубо размазывая рукавом оставленные мной винные капли, и взглянул уже теперь мне в глаза, серьёзно и гневливо, как никогда раньше.—?О чем же вы думали, Дитрих, когда снимали мне мерки? Что я пригласил вас сюда выпить чаю?XIМеня это не волновало.XIIМы собирались вместе пережить конец войны, отпраздновать тысячелетие Рейха и окропить кровью каждый сантиметр выжженной земли, который не был ею окроплён. Не стоило форсировать события.XIIIМой modus operandi возник точно в оппозицию блицкригу?— после неудач на Восточном фронте это казалось логичным и объяснимым. Я хотел завоевать Ганса медленно, поступательно, делая шаг и наблюдая, как распространяется огонь вокруг тяжелого сапога по сухой траве, набившей Его одинокую параноидальную душонку, делая шаг?— и наблюдая, как огонь, достигнув определенной границы Его доверия, затихает. Я долго выбирал свой первый презент, разглядывая массивные перстни с аметистами в цепких золотых оправах и серебряные грубые кольца с Партийным орлом, неумело изображающие старину. Большинство товаров в этом ювелирном магазинчике заставляло меня искренне желать выйти из душного помещения на воздух и смачно проблеваться прямо в садовые розы смазливой владелице; но в конце концов я принёс Гансу змею в пурпурной бархатной коробочке. Змея опоясала Его безымянный палец и проглотила свой хвост. Это стало моим первым завоеванием, а несколько месяцев спустя Он позвал меня снять с Него мерки.XIVСлед этой еврейки пах полынью и гречишным мёдом. Я выгуливал её по закоулкам Парижа, пренебрегая делами: ни один из путей, пройденных по вымощенным мостовым, не вывел нас к Гансу, однако я преисполнился таинством сотворения французского кинематографа. Заприметив меня однажды, она прибавила шаг. Я схватил её за плечо, сам не зная зачем, и мы остановились друг напротив друга: одержимая еврейка и одержимый немец, одержимая еврейка, наломавшая дров, и одержимый немец, рискующий пойти по её стопам. Она порывисто высвободилась и устремила на меня звериный взор, холодный, как жидкий азот,?— а я искривил губы, обнажая кипящий в разверзшейся пасти голод. Она отступила назад. Это был крохотный шажок, тихий, подошвы туфель стукнулись об камни, под ними зашуршала галька, подобно мыши, скребущей за половицей.Мне было достаточно.—?Могу ли я посмотреть, фройлян, что на этой бобине?—?Можете,?— возразила она и вздернула носик, избавляясь от выпавшей из прически пряди. —?Если хотите взглянуть на ?Бури под Монбланом? в очередной раз. Я видела вас на прошлой неделе в кинотеатре.—?Тогда позвольте,?— я подался вперед и выхватил плёнку. —?Сегодня вечером в Вашем кинотеатре мы посмотрим ?Бури над Монбланом?.XVГанс, выросший в Альпах, не мог не питать болезненной ностальгической тяги к фильмам Арнольда Фанка, так что содержимое бобины, раздетой в моём кабинете, Его разочаровало.XVIПосле кольца появились браслеты ему в комплект, слишком тесные даже для Его запястий,?— мы стаскивали их, натирая кожу мерзким хозяйственным мылом до красноты. В один момент я едва не упал перед Ним на колени, чтобы избавить от этих ?неслыханных? мучений: мой живот скручивало и сминало от отвратительной слабости, я побледнел до кондиции мятого бумажного листа?— губы полилове?ли, как выцветшие чернила, и тогда Ганс тихо сказал: ?Не волнуйтесь, мы обязательно найдем способ расширить их?. Способа не оказалось, до самого вечера в ушах стоял треск моих коленных чашечек при грандиозном падении, чуть не произошедшем, чудом избегнутом.XVIIНо я успокоился. И подарил, наконец, латексные перчатки?— вместе с бобиной Эммануэль Мимьё.XVIIIСпустя несколько дней Он позвал меня снять с Него мерки.XIXЯ хотел выкрутить Его кисти наизнанку, слушая хруст, я хотел слушать Его стоны и всхлипы, я хотел видеть, как набухают слёзы под глазами, как Он судорожно глотает воздух, выталкивая излишки обратившейся в лед диафрагмой, я хотел видеть Его сопротивляющимся, разбитым, мёртвым, изувеченным, изуродованным, раздавленным, униженным и погребённым, цепляющимся за корешки растений в земляных стенах глубокой могилы, я хотел видеть, как он потешно пытается взобраться по мокрой грязной земле, скользя крохотными лапками в змеиных удушающе тугих браслетах, и неизменно падает назад, я хотел любить Его со сломанным хребтом среди гнилых досок гроба и ёрзать Его маленькими грязными коленями по занозчатому дереву, я хотел любить Его, я хотел ненавидеть, я хотел взять кровавую полосу с линии горизонта на закате и разрезать ей горло Гансу, я хотел примкнуть к шее губами, зубами и смешать его кровь со своей ядовитой слюной, я хотел обожать Его, я хотел раздавить его яйца поступью немецкого солдата и проткнуть их иглами, которые он вогнал в мой живот, унизить и выпотрошить, я алкал его трахнуть на напряженной электрической катушке и вставить ему в живот воспламеняющуюся бобину, а потом бросить в сердце немецкую сигарету, и смотреть, смотреть, смотреть. Когда я увидел Его на пороге кинотеатра без кольца, браслетов и перчаток, в старом мундире цвета маренго, скрывавшем родинки и прятавшем намерения, я уже понял, что будет происходить.—?Теперь, после ?Луизианы?, Вы, Дитрих, не меньший национальный герой, чем наш дорогой шутце Цоллер. Теперь Вы не отвертитесь: я жду и вашего перформанса?— я жду и вашего лица на большом экране! —?щебетал Геббельс.—?Пройдемте в зал, у нас не так много времени,?— предупредительно без приветствия, как позволено только ему, Ланда вклинился в разговор и взглянул на меня, и в глазах я увидел вместо босховых полотен обиду, укор, сожаление и ещё бог знает что: мне хотелось выдрать Его глаза и растоптать обнаженными ступнями, но я сжимал зубы, без пяти минут герой нации, и я пожал в последний раз его ладонь, чтобы он тихо произнес мне на ухо, когда стал уверен, что элита выступила вперёд достаточно, чтобы голос его затерялся в коктейльных разговорах:?— У нас никогда не было много.XX—?На эту очаровательную мадемуазель у меня свои планы,?— сдержанно улыбнулся Он, разглядывая фатально серьёзное личико Шошанны на плёнке. —?Не бойтесь, оставьте её в покое?— оставьте её мне.