II (1/1)

Время катилось за полночь. Олег, опустошенный, с горящей холодом дырой в груди, сидел все с той же записью шифровки. Собирался стереть?— рука дрогнула. Господи, не жечь же книгу! Он тяжело выдохнул и в отчаянии возвел глаза к небу. Небо, ограниченное потолком, молчало. Он успел еще раз отдраить ванную, вымыть въевшуюся под ногти кровь, принять лекарства по расписанию, сбросить звонок Цитовича и все-таки поднять трубку со второго раза, ровно наполовину выслушать обещанную лекцию о собственном идиотизме, снова в раздражении сбросить вызов. Мелкие задачи, части неизвестного целого. Мнимый покой. Ответить на сообщение психотерапевта. Надежный человек, вовремя подхвативший его во времена службы в спецназе. Он никогда не говорил вхолостую и не лез в душу своими тонкими паучьими руками?— предоставлял это самому Волкову; был стар, внешне хрупок и подобен ангелу с глубоко посаженными мудрыми глазами. Теперь же он потребовал от Волкова того, что казалось невозможным?— рассказа о Сергее. Но Олег рассказал, выпотрошил собственную душу, разложив на глазах у доктора почти двадцать лет жизни. Исповедь была чудовищной. Детали?— светлые, забавные, пугающие, постыдные, болезненные?— легли единой линией жизни белым по черному в окне мессенджера. Перед глазами мешались осколки юности и визги сирен венецианской полиции, забившийся в берцы песок и внезапное Сережино ?Я скучаю?, разодравшее сердце в клочья краткой вибрацией входящего сообщения, остывающие на шахматном полу тела, Сережино жалкое подобие гаспаччо и дурацкие зимние шапки, ночные звонки, любимое Сережино вино на двоих, судьба-злодейка, с каждым годом бросавшая их дальше и дальше друг от друга, черные перья, сомнения, сомнения, сомнения… И сам Олег в конце пути?— глупый, преданный пес, познавший свое место: ночами у ног domini, но никак не рядом, в постели, а прожив столько, сколько отмерил бог?— за прутьями клетки, в мигающем ошейнике, под прицелом Макарова?— своего же?— а затем со всей обоймой в груди. Но вся эта канитель образов оборвалась так же резко, как началась. ?Что вас повело за ним после произошедшего?? Олег искренне пытался возненавидеть Разумовского, пока наспех зализывал раны в Иерусалиме, но быстро понял, что это бессмысленно. Тогда он перерыл, казалось, гигабайты информации в доступных ему базах: дела Сергея, записи Рубинштейна, статьи на пабмеде о диссоциативном расстройстве. Едва Цитович назвал состояние Волкова ?удовлетворительным с минусом?, сорвался на поиски, ведомый иррациональным бессознательным импульсом. —?Мы не договорили. Олег сухо пересказал факты последних дней.?Поговорили бы уже и отпустили его. А он у вас, между прочим, в подвале заперт. Я не исключаю потенциальной угрозы, но будем честны: вы эту угрозу гипертрофируете, пусть и не сознательно"/ —?Я не могу, доктор. Даже под тем, что вы прописали?— ни поговорить, ни отпустить. Мне больно от моей же жестокости и страшно за собственный рассудок. Мне кажется, сейчас?— по-настоящему.?Вы кажетесь себе слабым, срываетесь, вините себя и боитесь, не можете спать?— мне это известно. Я, в свою очередь, скажу?— уже не как ваш психотерапевт?— лишь то, что вы, Олег, совершенно забыли, что являетесь кем-то большим, нежели рядовой заложник травмирующего события. И забыли также, что вам есть, что терять?. —?Даже теперь??Тем более теперь?. За открытыми окнами шумело море и шептались полусонные кипарисы. Казалось, было так темно, что в небе мелкими углями рассыпались звезды. Олег давился кашлем, но продолжал жечь легкие дымом, чтобы хотя бы немного притупить отбушевавшее и опустошившее. Теперь на размышление нужны были часы, а не доли секунд. Вопросы души, все же, более тонкие, чем все, на что он убивал время и силы последние дни. Когда уже утро? Сколько времени прошло? Возможно, несколько дней. Возможно также, что несколько часов. Отдача у новых таблеток была непривычно сильной и уж тем более менее понятной и предсказуемой, чем отдача огнестрельного, к которому Олег был привычен. Время спуталось. Дни протекали странно, будто ничего и не произошло. Волков ощущал звенящее в воздухе напряжение?— будто бы перед грозой, но, впрочем, исправно выполнял конспиративную рутину, готовил что-то простое и относил в подвал. Сам поесть не мог, а если и случалось?— то с великим трудом. Принимал лекарства, менял повязки. Ночами не получалось уснуть?— думал о чем-то, а к утру не мог вспомнить, о чем. Когда по телу током побежала дрожь?— уже от холода?— в воспаленных глазах?мелькнула рыжая вспышка. Прорезала тишину стуком в узкое подвальное окно. Выбила стекло вдребезги, подтянулась, бросила тело свое вверх, налетела со всей дури, лупя по щекам?— сигарета светлячком полетела в сырую траву. Олег проснулся. Оказалось, успел задремать, оставшись на улице после перекура. Окно снизу цело. Никаких искр, никакого Разумовского поблизости не было, но яркий, живой его образ пошатнул причудливое медикаментозное равновесие. А потом Олега скорчило на полу в сухой истерике. Под плотно сжатыми веками опять резкими вспышками мелькали образы Венеции и всего, что было до, между этим?— неразборчивые обрывки мыслей: поймет ли, что будет с ними теперь, как им быть… Что от него самого осталось, ну?! Человеческая оболочка с дырой в груди и грызущей болью?— проще добить, чем вылечить. Бери, бей на все осколки?— да не бьет. Как переживут они эти месяцы бок о бок? Переживут ли вообще, или же один из двух проснется с кухонным ножом в горле?— за все хорошее и плохое? Проклятая неопределенность, невычислимые вероятности, непостижимые, но чудовищно сильные чувства?— как ему, дырявому, дерганому, больному еще и на голову все это вывезти? Несчастный щен. Стреляться? Что он почувствует за секунду до новой смерти? По иронии судьбы оживет же второй раз, согретый дыханием Снежной королевы. И третий, четвертый. Что они здесь друг с другом потеряли? Не юношеские же порезы на ладонях. Толком не разбирая, что именно чувствует, но понимая, что болит, он вгрызался в ладонь, чтобы не завыть в голос. Вот-вот должно пройти. Перетерпеть бы…Сорвался, выбежал в потемневший дом, тягостно дыша, полетел по лестнице вниз, взлетел обратно с мокрыми горячими глазами. Упал лицом в пол, сотрясаясь всей плечистой глыбой. Пожалуйста, пусть сердце выдержит, выдержит дроби ударов в тяжелую дверь с той стороны, крики о прощении, угрозы, теряющие внятную оболочку. Пальцами цеплялся в ступени, изводя себя в беззвучном вое под грохот снизу. Ночь была бесконечна. Тянулась, издевалась, обвивалась вокруг него, крошечного от боли. Пожалуйста, скорее бы в пустоту и стерильный холод ледяной бензодиазепиновой батареи. Как же страшно просыпаться.*** Просыпаться было страшно. Но первым, что он увидел, были блестящие в темноте глаза Сергея. Разумовский лежал рядом, буравил беспокойным взглядом. Прислушавшись к ощущениям, Олег осознал желание сбежать, однако сдержался. Достаточно. Это не приведет ни к чему. Он сосчитал до десяти несколько раз, глубоко вдохнул и выдохнул прежде чем нашел силы снова открыть глаза. Ощутив на себе выжидающий взгляд Волкова, Сергей решил заговорить первым. —?Знаешь, пока ты не упек меня обратно в подвал и не заложил окно кирпичами, я бы предложил тебе выпить… будь это мой дом. —?Он и не мой,?— просто ответил Волков. —?…И если бы можно было сочетать фармакотерапию с алкоголем. —?Ты все-таки выбил окно? Лицо Сергея чуть вытянулось. —?Я стал настолько предсказуем? —?удивился он. —?Нет. Иначе я бы не… Мне приснилось. —?На самом деле, я не выбивал. Давай не будем об этом. Так что ты будешь делать? Образ Сергея стал неожиданно четким и целостным, не испещренным колкими деталями. Олег присмотрелся. Горящая огнем голова, заострившиеся черты лица, бесконечная усталость во всем теле. Волков вдруг понял, что видит напротив отражение самого себя. Вспомнил клятый шрам на ладони, монолог о двух связанных частицах. И понял еще, что Разумовский думает о том же, измотанно лежа на полу поблизости. Такой же одинокий призрак, к которому почему-то до сих пор и вопреки всему тянется его рука.